Так что раньше жениться не получится, а откладывать и затягивать ни к чему. К июлю как раз стройбат закончит общежитие для семейных, и первые окольцованные будут выбирать лучшие из четырнадцати тамошних квартир, а запоздавшие – делить, что останется. Ну а самым тугодумам придется ждать сдачи второго корпуса, а там еще даже нулевой цикл не завершен.
Жаль, конечно, холостяцкой своей квартирки под землей – прикипел, сроднился за двадцать лет, но… Но невестам из местных туда хода нет, такое жесткое условие поставил Ковач, когда на расширенном совещании обсуждали, как от анархии и беспорядочных связей за пределами периметра перейти к чему-то более цивильному.
А перечить Ковачу дураков тоже нет. Перевелись. Закончились. Раньше попадались – и где они сейчас? Кто где, одни в земле, другие в урночках колумбария, третьи свинтили непонятно куда при Расколе.
Ну и ладно, Томка на самом-то деле не очень рвется под землю.
Тот факт, что семейную жизнь он начнет строить с мутанткой, Никончука не напрягал совершенно. Да и не мутантка она, по большому счету. Когда одета, никто вообще от нормальной бабы не отличит. А на голую, хотелось бы надеяться, только муж смотреть будет. Причем его, будущего мужа, – лишь возбуждают три пары лишних сосков, и ничего поросячьего он в том не видит. Не сиськи лишние, именно одни соски, а сиськи правильные и на законном месте.
Нет, перед тем, как все у них с Тамарой закрутилось, Никончук ее к доктору Рымарю сводил. Она отнеслась с понятием и не обиделась, а у него на душе поспокойнее стало – бродили по Базе слухи о хищных тварях, что селятся внутри мутанток, самих не трогают, а вот из мужиков все соки через член высосут… Бред вроде бы, но как-то раз Рымарь по пьяни намекнул: не без огня тот дым, совсем не без него.
Но у Томки никакого криминала доктор не нашел, а лишние соски предложил удалить, дело недолгое. Отказались, Томка привыкла, а Никончука, как уже сказано, они лишь заводили. Еще Рымарь предупредил: детишек не ждите, бесплодна. Лейтенанта это тоже не парило: зато хоть не родится чудо-юдо какое-нибудь вместо нормального младенца, да и возраст уже не тот, староват он для колясок и памперсов.
Однако имелась одна закавыка, и связанная как раз с возрастом. Тамара говорила, что идет ей девятнадцатый год, и не врала – родители, знакомые, соседи… в общем, все вокруг ее слова подтверждали. Только выглядела она на тридцатник… А то и чуть старше.
Озадачил этим вопросом Рымаря, но тот ничего толкового не сказал. Наоборот, ляпнул глупость: хорошо бы, дескать, посмотреть семейный альбом с фотографиями Тамары за разные возраста… Ага, щас, сказал ему Никончук (по ходу разговора они приняли медицинского, потом усугубили, для Рымаря обычное дело). Три альбома тебе, сказал Никончук, и архив семейных видео в придачу. Ты без альбома растолкуй, трубка клистирная: какой она в реальный свой тридцатник окажется? На сколько внешне потянет? Если на полтинник, он переживет, самому под шестьдесят будет. А если бабкой столетней обернется? Хер ее знает, кем она станет, пожала плечами клистирная трубка и налила еще. Доживешь, так увидишь. Если доживешь. На крайняк разведешься, бездетным это просто. Хорошо в тот раз посидели.
В общем, такие вот были у лейтенанта Никончука жизненные обстоятельства и брачные планы, расписанные буквально по дням.
Сегодня он последними словами проклинал свою педантичность и привычку скрупулезно следовать собственным планам.
Ведь предлагали, предлагали ему поменяться дежурством!
Поменялся бы – и сидел бы сейчас не здесь, а у Тамары, вернее, в доме ее родителей в деревне Поля (раньше называлась та деревня Большие Поля, но после того как Ковач с Филином сожгли и сровняли с землей Малые Поля, название уцелевших Полей сократилось до одного слова). Сидел бы и горя не знал, кушал бы домашний борщец, привычно толковал бы под рюмочку с будущим тестем о прежних временах, сравнивая их с нынешними, – понятно, в пользу каких времен сравнивая. А потом бы он пошел бы наверх, в спальню Тамары, – тесть и теща (будущие) относились к таким визитам с понятием – и в очередной раз возбудился бы от трех лишних пар сосков.
А дурачок Серега Парасьев, поменявшийся с ним дежурством, сидел бы здесь, за пультом. И хлебал бы дерьмо большой ложкой.
Но все сложилось с точностью до наоборот.
Дурачком оказался он, Никончук, отказавшийся от обмена. Чан с дерьмом тоже стоит перед ним. И ложка у него – хлебай! Вот только этот инструмент с расхлебыванием уже не справляется, дерьмо все прибывает и скоро попрет через край.
И отчего же все так мерзко сложилось?
А оттого, что он уже запланировал, и уже давненько запланировал, сделать предложение Тамаре именно завтра. И уперся рогом, хотя Серега не просто просил об обмене, но и сулил в придачу две бутылки казенной, у него тоже накрывались какие-то планы.
Никончук на казенную не купился: у него, бля, дата. Самая первая дата в семейной жизни… даже не так, не первая, а нулевая, самое ее начало, точка отсчета! Понимать надо! И нет никакой возможности сдвинуть ее на сегодня, на послезавтра, на субботу или еще куда: родители невесты предупреждены на ушко и сварганят торжественный ужин в узком кругу… Нет, никак не перенести.
Серега махнул рукой, высказался нецензурно и ушел. Очень был зол. Теперь, наверное, благословляет отказ Никончука.
…Неприятности не обрушились сразу, потоком или лавиной. Неприятности подбирались к минус четвертому уровню и лично к Никончуку неторопливо, сужающимися кругами, – словно большая белая акула к купальщику.
Началось все с того, что сбежала пациентка доктора Рымаря. Или не пациентка, а подопытная мутантка. Нет, не мутантка, совершенно нормальная девица, более того, невеста Малого. И не просто мутантка – опаснейшая тварь, сумевшая неведомо как освободиться с хирургического стола, где доктор собрался ее вскрывать. Но шарики у невесты явно заехали за ролики, даром что внешне нормальная, – психанула, ударила ножом санитара – и таинственно дематериализовалась, растаяла в воздухе, и если ее не вывел с оцепленного уровня сам Малой, то дедуктивный метод гроша ломаного не стоит.
Примерно такая картина, бредовая и противоречивая, складывалась, если свести воедино информацию, поступившую к Никончуку по личным каналам, от офицеров, с которыми он поддерживал приятельские отношения.
Официальные же каналы информацией не порадовали вообще никакой. Ковач объявил на уровне синюю тревогу, не объясняя причин. У него принцип: подчиненный должен знать лишь то, что нужно знать для выполнения поставленной задачи. А дураки, задававшие Ковачу вопросы… см. выше.
Синяя тревога по большому счету и не тревога вовсе, так, усиление бдительности: инструкция СНЖР меняется на СНЖГС-НГВО [1]. Да еще возможны проверки чаще обычного, и если прихватят на чем-то, за что обычно грозит лишь словесная выволочка (к примеру, отлучишься на минутку отлить, не оставив на пульте замену), – впендюрит Ковач по самые гланды. И если под вечер с фляжкой медицинского заглянет Рымарь, ищущий компании, лучше отказаться, как бы душа ни горела. Себе дороже выйдет.
Но по большому счету синяя тревога Никончука не парила, и не такое видали. Он считал, что кипиш с подопытной невестой-мутанткой до него не докатится, останется тремя уровнями ниже.
Однако потом на минутку заскочил с новостями Вадик Самоян, не просто приятель, а задушевный кореш с давних-давних времен, были они с Никончуком с одного училища и с одного выпуска. Вадик только что самолично побывал внизу, все видел своими глазами. Он рассказал кое-какие подробности, и оказались они такими неаппетитными – в самом прямом смысле слова, – что Никончук убрал обратно в сверток надкушенный бутерброд, расхотелось. Не то чтобы их пугали перерезанные глотки и лужи крови, насмотрелись всякого, особенно в последний год, да и сами не ангелы с белыми крыльями…
Вопрос в другом: ГДЕ эти глотки режут.
Так уж устроен человек: в каком бы кровавом болоте он ни купался на службе, все равно должно быть место, куда он возвращается и может расслабиться, освободиться от напряженного ожидания: откуда прилетит пуля, клинок, осколок? У человека должен быть безопасный дом – условно говоря дом, он может выглядеть всяко, пусть даже как блиндаж, утонувший в грязи, ключевое слово – «безопасный». Иначе от постоянного напряжения крыша скажет «пока!» и уедет, проверено.
Таким безопасным домом для них была База, подземная ее часть.
А сейчас внезапно перестала быть…
Вадик посоветовал не расслабляться и не надеяться на уровни, отделяющие от маньячки со скальпелем. Где она, никто не знает. А еще хуже то, что Вадика и его добровольцев с минус шестого и минус седьмого выдернули наверх, в стройбате какая-то буза. Остались одни мобили, а мобили, сам понимаешь…
Никончук понимал и, едва Вадик ушел, прошагал к сейфу, отпер, затем отпер внутреннее отделение (а в голове вертелось: сколько дырок проделало бы в нем лезвие скальпеля за время всех этих манипуляций?). В сейфе лежал АПС, после Раскола именно такие дурынды стали выдавать офицерам для дежурства, но здесь, внизу, они казались излишеством, перестраховкой Ковача. Теперь так не казалось.
Когда полностью готовый к стрельбе, даже с предохранителя снятый «Стечкин» лег на стол рядом с селектором, Никончук слегка успокоился. Двое его помощников (из добровольцев, но надежные), при нужде подменявшие за пультом или выполнявшие поручения на уровне, и без того были экипированы солидно: АКСы, подсумки с тремя запасными рожками, броники, шлемы, – как на войну, разве что без гранат. Не мобили, чай, на внутренние дежурства со штык-ножом заступающие.
Длилось относительное спокойствие лейтенанта недолго.
Наверное, Ковач был телепатом. Потому что связался с минус четвертым уровнем почти сразу – не прошло и трех минут после того, как Никончук закончил возню с пистолетом.
С первых же слов особиста у Никончука побежал холодок по спине, или же струйка холодного пота, – короче, что-то побежало. Ковач коротко довел информацию о сбежавшей девице, подробностей было меньше, чем в рассказе Вадика, но не это главное. Сообщил, что сейчас прибудет группа мобилей, семь бойцов, – левыми поручениями по уровню их не загружать, держать наготове на случай неожиданностей. На случай одной неожиданности – той, что с окровавленным скальпелем. Но и не это было главным, а то, что обращался особист не по званию, не по фамилии – по имени. И напоследок сказал: