— Какую динамо-машину? — спрашиваю я.
— У них так принято: никто тебя не будет за так снабжать светом и теплом. Поэтому просыпается житель Альфы Центавра завтракает, если есть чем, и начинает крутить динамо-машину. К сумеркам уже накапливается достаточно электроэнергии и вот уют! А какие там ласкатели! Куда нашим — палки-копалки! Например, плюнет ихний фильмовский главный герой, а плевок зрителю прямо в рожу из ласкателя. Словно не герой, а настоящий. Один раз мне посчастливилось: рекламировали напитки, а один сорт забраковали и выплеснули из бокала — так прямо мне в лицо! Тронул — мокро! Нам их в тысячу ступеней не догнать. Мне кастрюлей голову разбили — супруги на экране дрались, — а махнули в меня. Один раз во время фильма про войну мне бок прострелили. — Бут немедленно показывает нам зарубцевавшуюся рану. — А в баре однажды бармен мне в лицо плюнул — так демократично плюнул. Говорит, вонючий иностранец! Разве у нас умеют так непринужденно вести себя с иностранцами — у нас перед ними лебезят… А какие бабы на Альфе! Какие формы! Возьмет насос, пуф-пуф — и грудь — о-о! Ещё пуф-пуф — и задние округлости как воздушные шарики! Случайно уколется и — ш-ш-ш… как камера… но такой женственный звук — ш-ш-ш… Подклеит, снова надует — и язык проглотишь! А для мужчин у них имеются штучки (у нас разве могут? эх!). И штучка эта делает мужчину на пять сантиметров привлекательнее. Этакая воздушная камера: сунул, подержал… готово. Восторг!
— И вы воспользовались.
— Вне сомнения.
— И?..
— Я перестарался — сразу поставил на шкале пятнадцать сантиметров. Пришлось немного подлечиться в больнице… А дети… Я их и прежде не хотел, и до больницы, когда еще мог… А какие у них поэты! Пишут — по вертикали. А мы — палки-копалки! То же самое в живописи. Раскованность мысли и демократия всегда приводят к прекрасным, потрясающим результатам. На Альфе в корне пересмотрели живопись. Они новаторски вешают картины красками к стене. Просто, как все гениальное! А как это воспитывает воображение зрителей! И то же отрадное во всех областях жизни!
— И все же, когда у них сломался Главный Э-мозг, они сами не справились, — сказал Чунча, — позвали наших специалистов — оранжевых.
— Починили, да. Но чуть ли не молотком и зубилом.
— А плевать! Зато починили. Кончай треп, Бут, — брезгливо кривя губы, строго сказал Чунча. — Лучше прочти стихи.
Бут стал ломаться. Потом вдруг встал и — прочел. Я да ж обмер. Я решил было, что он дегенерат. Оказывается, не совсем.
— Баллада о ста женщинах, — провозгласил Бут.
Полсотни женщин снилось мне,
когда я был ребенком.
Но голод рос, и я решил,
что к жизни полному столу
пришел я с мелкой ложкой.
Сто женщин — вот какой предел
поставил я подростком.
Но голод рос, и я решил,
что женщин ста мне мало,
что к жизни полному столу
пришел я с мелкой ложкой.
ОДНА лишь женщина,
одна — такой предел поставил я,
когда мне было двадцать.
«Послушай, парень, ты — наглец! —
сказали мне тогда. —
Ты к жизни полному столу
пришел с ОГРОМНОЙ ложкой!»
Одна лишь женщина, одна —
предел недостижимый!
И сотня женщин снится
мне в моем кошмарном сне.
Как глуп я был,
когда мечтал о них подростком!
Ста женщин мне не избежать.
Меня сто женщин стерегут,
меня сто женщин берегут,
одной меня не отдадут…
У жизни полного стола
застыл я с мелкой ложкой.
Мена, Додо и — Фашка. Подумал я. Странно, как агломерат может нести ахинею и одновременно сочинять такие стихи?..
— А у вас есть дети? — вдруг спросил я Бута.
— Увы, недостоин, — говорит он.
— Разве это требует достоинств? — удивляюсь я.
— Заиметь ребенка не так-то просто, — поясняет Чунча. Защита не дремлет. Прежде, чем сдать зародыш в инкубатор надо предоставить справки о том, что ты и твоя жена (именно жена, а не знакомая потаскушка!) достойны выращивать детей. Надо доказать, что вы любите друг друга, что вы обладаете достаточными нравственными качествами, глубоко теоретически подготовлены к воспитанию, хорошо образованы, не имеете дурной наследственности, здоровы, а также имеете целью не спроворить утешение на закатные ступени жизни, но вырастить и воспитать полноценного гражданина для Агло. Душу вымотаешь, пока докажешь, что ты воплощенный ангел, достойный растить молодую поросль…
— Как умно! — говорю я. Я теперь иначе смотрю на отца и мать. Ведь они прошли рогатки бюрократии. Значит, были достойны.
— Очень умно, очень умно… — бормочет Чунча.
— А откуда так много агломерашей? — внезапно говорю я.
Чунча глаза вытаращивает и смеется:
— Ну, Бажанчик, ты подметлив. Если такие высокие требования для обзаведения ребенком, то достойных и быть почти не должно? А первое условие Победившего Разума? Мы семи пядей во лбу, по официальной версии, мы все достойны. Или ты другого мнения?
— Я сказал, не подумав. Вина моя и только моя, воистину вина.
— Запомни, Бажанчик, нет такого яда, на который пронырливый ум глупца не придумает противоядия. Вот почему большинство так легко получает справки о готовности к величайшей ответственности. Не мытьем, так катаньем… ха-ха… Что может остановить тупоумную агломератку, которая задумала привязать к себе мужа с помощью ребенка? Какие бюрократические рогатки? Никакая Защита не оградит гада от гадости — она не может предвидеть всю колоссальность героики тупоумия, доведенного до отчаяния.
Смысл его речей темен был для меня.
Вместе с Бачи, Начи и Рачи в Центре Высокого Обучения. Из любопытства напросился.
Вводят в огромную аудиторию. С трудом свободное. Шумище. Вошел: на пределе возраста, сугорбый, но глаза вместительные — насосы, жадные до впечатлений.
— Нуте, — говорит, — молодые друзья, на чем мы остановись? Итак, последняя четверть пролета перед открытием принципа неглупости и зарождением ЗОД. Прелюбопытнейшая эпоха. Начнем…
И он замолчал. Только насосы — глаза — работают. Я Бачи шепотом: «Почему он только глядит на нас, а — молчит? Когда он начнет?» — «Да ведь он уже начал.» — «Как так начал, когда он помалкивает да таращится на нас!» — А кто гарантирует, что среди студентов нет Дурака? А Дурак, он ведь может не так понять, неверно истолковать. ЗОД чутко охраняет историю от Его посягательств.» — «Выходит, профессор так ничего и не расскажет?» — «Имеющий уши — услышит».
Но, как ни странно, сколько ни трогал я свои, имеющиеся, уши, я ничего не услышал. Профессор даже губами не шевелил. Однако все напряженно слушали, в аудитории была почтительная и внимательная тишина. Некоторые студенты конспектировали. Мне стало скучно и в то же время обидно: восхитительный смысл отчаянной защиты истории от Него не достигал моего умишка… Я, похоже, задремал.
— …и в той же ступени был открыт принцип неглупости агломератов, что создало прочную основу для креации систем Защиты От Дурака, — неожиданно, хрипло, после часового молчания, сказал профессор, нарушив настоявшуюся тишину. Я очнулся. Лекция заканчивается. — «Вопросы, пожалуйста!»
Встал один: с насыщенными серыми пятнами смущения на лице, глаза такие же вместительные, как у профессора.
— Скажите, профессор, неужели все то, о чем вы сейчас так выразительно молчали, — правда?
— Увы, — торжественно произнес профессор.
Больше вопросов не было.
Я возвращаюсь с работы. Центр перекрыт. Шиману тормозят. Лиловые предупреждают, что на площади перед Оплотами — кварталами 999 президентов — собрались нонфуисты. Я с любопытством.
Площадь громаднейшая. Тысячи агломератов. И на трибуне один ярится. Я: кто? Мне: Пим.
Пим! Брат!
Я во все глаза. Обрюзгший. Высокий. Глаза вялые, хотя почти кричит. Нонфуистишка! Слушаю:
— Братья! Восчувствуем! Взыскуйте и обрящете! — речитативом говорит Пим, а толпа подвывает в одобрении. — Ибо дрожит и не дрогнет, ибо колеблется и непоколебима! Скажи себе: истинно верую, — и сгинет душевная боль, и воспрянет к будням своим. Скажите себе: истинно верую в Торжество Разума.
— Веруем! Веруем!
— Сегодня для нашей беседы я выбрал слова Учителя «От дурной привычки нельзя избавиться, выбросив ее в окно. Нужно медленно свести ее по лестнице.»
Чтение — единственный вид спиритуализма, только так мы можем вызвать тени прошлого, чтобы они поддержали нас своей мудростью. О чтении можно сказать, что это телефонная связь между современниками и почтовая, в один конец, между настоящим и будущим.
Мы, нонфуисты, верим в агломерата, в это вместилище порока. Верим в агломерата, в этот зыбучий песок, в эту мертвую воду. Мы верим в агломерата, истерзанного борьбой со злом в себе, со своей глупостью, агломерата, полного суетности и тщеславия. Мы верим в него за его порыв к свободе, за безумную игру воображения, за его головокружение, когда он смотрит на звезды, за его способность быть товарищем, братом; за его смех, за его слезы, за стойкость и мягкость! В Мире нет Дурака! И он есть — в нас самих! Именно из себя мы должны изгнать беса. Это и есть наша система защиты от дурака. И она надежнее электронных ловушек ЗОД!
От дурной привычки не думать или думать, имея в виду только часть предмета, не стараясь охватить мысленным взором пространство большее, чем семь условий якобы победившего разума, большее, чем пространство перед собственным носом, — вот что делает человека дураком, — от этой привычки быть Дураком нельзя избавиться, выбросив ее в окно. Этого нельзя сделать в одно мгновение. Скажем, провозгласив Духовную Революцию, вколов в зад самое премудрое лекарство, придумав похабные условия разума. Нет, наш Учитель, изобразивший в своих трудах глупость агломератии, учил, что и тысяча ступеней не избавит агломератов от проклятия глупости, если оно выбрасывает ее в окно — хотя бы в такое просторное окно, как Защита. Глупость возвращается через дверь. И так без конца. Сводите ее медленно по лестнице, и она зачахнет по пути, все уменьшаясь и уменьшаясь. Нельзя спрятаться от укуса змеи за бетонной стеной ЗОД, если эта змея в твоем сердце!