— Двухсот тысяч? — высоко вскинул брови Максим.
— Ну да. Фактически уничтожил армию, подлец. До сих пор икается.
— Так это же вредительство! За такое сажать нужно…
— А у нас пересадили. Из одного кресла в другое. Теперь командует в «Ростехе». Возрождает гражданскую авиацию.
— Чудны твои дела, Господи, — покачал головой Максим.
— Чудны, — согласился Васнецов, разлив остатки коньяка. — Ну, давай по последней, и отбой. Уже поздно, — сказал он, взглянув на часы на запястье.
Спать Максиму не хотелось, и, опорожнив стакан, он попросил полковника рассказать что-нибудь из его военной практики. Он вспомнил, как Александр Иванович рассказывал о службе, как любил Максим подростком слушать его фронтовые рассказы…
— Отчего же, можно. — Завинтив пробку, Васнецов убрал флягу. — Расскажу одну запомнившуюся историю. Служил я тогда в Афгане, командовал ротой «Т-62». Не помню, как завязался тот бой. Наша задача была обеспечить на своем участке беспрепятственное прохождение колонн по дороге в Кабул. И, судя по тому, как плотно насели «духи», стало ясно: они пытаются оттянуть побольше наших сил с тем, чтобы оголить другие участки. Видимо, ожидалось прибытие в столицу ценного груза или какого-то важного лица. Разведка у них работала неплохо.
В общем, через несколько минут после начала боя плотность огня была такой, что не высунуться. Наблюдение, иначе как через танковые триплексы, вести было невозможно. Душманские пули беспрестанно рикошетировали от корпуса, высекая из брони искры. Не считая автоматического огня, против нас работали несколько гранатометов, чьи расчеты, естественно, постоянно меняли позиции, и миномет, который тоже никак не удавалось засечь, — неподалеку находился кишлак, вот с его территории миномет и лупил.
Раньше из этого кишлака не стреляли, раньше это был жилой кишлак. От нас до крайних дворов расстояние всего метров триста. И обе стороны готовы были драться до последнего. С одной стороны, мусульманский фанатизм, с другой — гордость за принадлежность к великой Советской армии. А принцип тогда был таков: все, что стреляет по нашему солдату, должно быть уничтожено.
Вдруг как-то внезапно огонь со стороны селения прекратился. Увидев в зоне обстрела женщину, я тоже дал команду на прекращение огня. Через командирский прибор наблюдения увидел, что женщина идет без чадры, а в руках несет безжизненное тело ребенка. Окровавленная головенка малыша неестественно откинута, ноги с руками плетьми свисают вниз.
Те, кто хотя бы понаслышке знают о шариате и что значит, когда в кишлаке женщина выходит навстречу «неверному» с открытым лицом, смогут меня понять.
Долину накрыла тишина, выстрелов нет с обеих сторон, и меня словно вытолкнуло из люка командирского танка. Иначе не могу объяснить свой поступок. Представь: двигаются навстречу друг другу русский офицер и мать с раненым ребенком на руках. Женщина прошла метров пятьдесят, а я преодолел за это время остальное расстояние и оказался у стен кишлака.
Мальчик лет двух с половиной — трех находился без сознания, но был еще жив. И я принял ребенка из рук в руки.
Развернувшись в сторону дороги и сделав несколько шагов, затылком ощутил, как с десяток душманов разглядывают меня сквозь рамки прицелов. Страха не было. В голове вертелась только мысль, чтобы, падая с простреленной башкой, не подмять под себя мальчонку. Для этого нужно стараться быть к стреляющим боком. С каждым шагом я поворачивал корпус, чтобы тело при падении по инерции повернулось именно так.
У дороги встретили меня глаза моих солдат.
Между танками стояли два бэтээра, на одном из которых в полный рост стоял незнакомый капитан. Потом сообразил, почему он так стоял. Таким образом прикрывал меня, выставлял себя «духам» напоказ, как белый флаг. На втором бэтээре сидел ротный техник прапорщик Кругляк и так же, не прячась за броней, наблюдал за происходящим.
Я подал ему ребенка: «Николай, мальчик должен жить». — «Понял, командир. Как раз еду в Баграм за хлебом. Сам доставлю».
БТР увез ребенка в баграмский медсанбат. Я сел на башню своего танка, подсоединил тангенту к шлемофону. Закурил. Кишлак молчал. За нашими спинами по дороге пошли КамАЗы и «бурбухайки». Выкурив сигарету, дал команду экипажам выносных постов продолжать выполнение задачи, а Рычкову, своему механику-водителю, велел возвращаться на заставу.
В тот день стрельбы на нашем участке больше не было. К вечеру Николай вернулся из Баграма и рассказал о том, как поместил пацанчика в медсанбат.
Когда он вошел с раненым мальчиком в приемное отделение, дежурная сестра вызвала врача, который сразу же отправил прапорщика в Чарикар. Дескать, здесь нет педиатрического отделения для детей, а в Чарикаре хорошие врачи. Таков, мол, порядок.
Кругляк с ребенком на руках сел в БТР и рванул в Чарикар, до которого было километров тридцать. В тамошней больнице местные врачи попрятались, а паренек в белом халате, назвавшийся санитаром, объяснил, что, поскольку мальчика привезли из Аминовки, его здесь не примут.
Аминовкой называли участок дороги до Калакана. Когда афганские водители проходили этот отрезок, ладонями проводили по лицу и говорили: «Аминь». Отсюда и пошло название, которое закрепилось прочно. За эту зону отвечала вторая рота нашего батальона. Как правило, именно здесь и были наиболее частые обстрелы колонн.
Так что было ясно, почему врачи не захотели принять ребенка. Кто знает, чей он? Вдруг его отец большой человек, а мальчик умрет в больнице? В этом случае душманы будут мстить всему персоналу. Тем более что Аминовка — это провинция Кабула, а Чарикар — столица Парвана.
Поняв, что и тут облом, разъяренный прапор снова вернулся в медсанбат. Молча вручив раненого ребенка той же сестре, снял с плеча автомат. «Ну ведь вам же сказали, что здесь не детская больница. Зачем нам лишние проблемы?» — пролепетала та.
На войне, как знаешь, человек не всегда способен принимать разумные решения — на это порой просто не хватает времени. Здесь же раненый ребенок уже который час мотался с прапорщиком по пыльным дорогам, и жизнь его неумолимо угасала. А у Кругляка приказ: «Мальчик должен жить!»
Николай без слов шмальнул очередь в потолок приемного покоя. За стеклянной дверью отделения поднялась беготня, появлялись и исчезали испуганные лица персонала. «Засуетились!» — зло мелькнуло в голове прапорщика.
Открывается дверь, и в приемный покой входит утомленный подполковник. Окинул взглядом присутствующих и, наверное, многое понял. Осмотрел мальчонку и — «Срочно в операционную!»
Мальчика унесли. Военврач закурил, внимательно посмотрел на грязного, взмыленного прапора. «Потолок больше не дырявь. Не ты строил — не тебе ломать. Да и без этого стрельбы хватает. — Доктор смачно затянулся. — Результат узнаешь через час-полтора. Откуда привезли?» — «Из Калакана». — «Понятно. Иди и не шуми больше. И так мозги тут у всех набекрень. Все. Свободен».
Когда Николай мне это рассказывал, в его голосе чувствовалось огромное уважение к мудрому доктору.
Пристроив малыша, Кругляк поехал на склады решать свои вопросы, получил хлеб на батальон и часа через два заехал в медсанбат. Встретили его уже спокойно. Сообщили, что операция прошла успешно, мальчонка жив…
А утром к заставе подошли две афганские девочки — лет пяти и десяти. На всех наших заставах в Афгане, да, думаю, и не только там, у русского солдата был неписаный закон: приходящим детям давать либо кусок мыла, либо банку сгущенного молока или тушенку. Вот и я, услышав от часового о приходе детей, прихватил со склада пару банок сгущенки и вышел на внешний двор. Почти все афганские дети, чьи дома находились рядом с дорогой, довольно сносно говорили по-русски. Наши войска на тот момент находились в их стране уже седьмой год.
«Мы пришли узнать, где наш брат», — сказала старшая девочка.
Минут десять я разговаривал с детьми. Убеждал в том, что их братишку никто не увезет в Москву, что русские врачи его обязательно вылечат и он скоро вернется домой. Лица девочек буквально просветлели в момент, когда они узнали, что их брат находится у русских врачей.
Здесь, Максим, хочу сделать небольшое отступление. О доблести и профессионализме наших врачей в Афганистане все знали не понаслышке. Лично для меня это вообще отдельная каста, вызывающая огромное уважение. За время пребывания там я не раз был свидетелем их мужества, преданности своему делу, и прежде всего пациентам. Военный врач в любой момент готов пожертвовать собой ради них, если это понадобится.
Когда в 1986 году в Баграме рвались армейские артиллерийские склады и снаряды летали по гарнизону, как мухи, врачи военного госпиталя и медсанбата без устали выносили на себе раненых и тяжелобольных в безопасные места, которые находились совсем не рядом. То же самое происходило и в Пули-Хумри в августе 1988-го. Вообще, мне ни разу в жизни не довелось встретить трусливого врача.
Первое время девочки приходили почти каждый день. Затем стали наведываться реже. Присаживались метрах в ста от заставы и ждали вестей.
Когда Кругляк бывал в Баграме, он справлялся о здоровье нашего маленького друга, передавал для него фрукты. Мы все за него очень переживали. Месяца через полтора я заехал туда навестить друзей-разведчиков и «противотанкистов», как любили себя называть ребята из противотанковой батареи. На обратном пути заскочил в медсанбат, узнать, как себя чувствует парнишка.
Весь экипаж выбрался из танка, увидев у командира на руках смеющегося «бачонка», который пытался стащить с меня шлемофон. Каждый солдат брал мальчишку на руки, подбрасывал и целовал в голову или щеку.
«Ладно, хватит лобзать пацана. Ехать пора», — сказал я, и машина с гордо задранной пушкой взяла направление в сторону Аминовки.
Остановившись напротив кишлака, где принял раненого парнишку, я вынул из ящика командирского ЗИПа сигнальный пистолет и «повесил» над домами ракету белого огня. После этого спрыгнул на землю, принял от экипажа ребенка и поднял над головой, показывая наверняка наблюдавшим из кишлака за танком душманам, с чем мы прибыли. Усадив на плечо, стал медленно спускаться по тропе, ведущей к кишлаку.