Что-то подсказывало, что родичи Тик-така займутся раскиданным здесь мусором еще очень нескоро. В принципе, особых разрушений и следов того, что в заведении могло произойти преступление, я пока не видел. Просто свинарник, остающийся после любой более или менее веселой вечеринки. Но когда мы перешли в подсобные помещения и добрались до большой общей гримерки, я ощутил легкую взвесь темной энергии. Это было похоже на то, что происходит с упавшей в воду каплей чернил. Сначала она расходится зловещими узорами в прозрачной воде. Через некоторое время превращается в не менее мрачное облако расплывшихся щупалец. В финале чернила растворяются, но при этом вода становится чуть темнее.
Через минуту я получил визуальное подтверждение тому, что здесь происходил настоящий кошмар. Слава богу, не пришлось смотреть на растерзанные трупы. О побоище напоминали лишь разбитая мебель и брызги крови по стенам, расколотым зеркалам и обрамлявшим их погасшим лампочкам. Не нужно иметь запредельную фантазию, чтобы представить себе, что именно тут произошло. Кто-то ворвался в гримерку к танцовщицам и чем-то острым искромсал если не всех, то очень многих. Увы, в оценке ситуации приходилось полагаться исключительно на собственное воображение – мой Дар оказался бессилен. Тонкая взвесь практически развеявшейся энергии разрушения не способствовала даже появлению домыслов. Я – не эксперт-криминалист, чтобы делать выводы по разрушениям и брызгам. Судя по уже засохшей крови на стенах, с момента убийств прошло больше пары суток. Даже неизбежные в таких случаях неприятные запахи почти не ощущались.
Я на всякий случай прошелся до дальнего конца вытянутой комнаты, но, так ничего и не уловив, вернулся к стоящему у двери Секатору.
– Ничего не чувствую. Что здесь произошло?
– Раньше сюда частенько приходили мои сородичи, охочие до хуманских самок. Один из них впал в боевое безумие и напал на танцовщиц. Пять погибших, восемь серьезно ранены. Затем этот безумец покончил с собой.
То, что сейчас рассказывал Иваныч, было настолько дико, что даже находясь непосредственно на месте преступления и видя явные следы произошедшего, сознание напрочь отвергало такую реальность. И дело не в том, что мозг пытался защититься от травмирующих впечатлений. С момента моего появления в Женеве я видал вещи и похуже. Моя работа изначально подразумевает подробный анализ собственных ощущений и внимательное отношение к малейшим нюансам в эмоциональном состоянии. Что-то здесь было не так, но я не мог понять, что именно.
– А где оружие, которым он орудовал?
– В хранилище улик, – спокойно ответил Иваныч и тут же пояснил, явно понимая, на что именно я намекаю: – Тебе не показывал, потому что это заводская штамповка. Сам же говорил, что от таких вещей толку нет.
– И все же я бы посмотрел и пощупал.
Инспектор на пару секунд застыл, затем отмер и, приняв для себя какое-то решение, достал телефон. Его собеседником явно был кто-то из сородичей, потому что разговор шел на гоблинском.
– Ты уже закончил? – убрав телефон, поинтересовался инспектор.
Я молча кивнул, понимая, что толку от моего пребывания в этом унылом месте нет никакого. Причем ощущение было именно гнетущее, а не давящее тревожными предчувствиями, как обычно бывает там, где погибали разумные существа. И это тоже непонятно. Да, энергия разрушения в подобных местах довольно быстро рассеивается, но остается какой-то зловещий налет. Причем для того, чтобы ощутить его давление, не нужно быть оценщиком и обладать специфическим Даром. Особенно это чувствуется в старых домах, где стены, сложенные руками умелых мастеров, несут в себе пусть и слабую, но все же ощутимую, пронизывающую все здание сеть из тонких нитей энергии творения. Любое убийство словно плесень въедалось в эту структуру, отравляя ментальную атмосферу. И только если поселить туда многодетную семью, буквально фонтанирующую энергией творчества и бессмысленной, но лучезарной радостью, можно хоть как-то исправить ущерб. Впрочем, это лишь теория, а как оно на самом деле, покажут лишь многолетние наблюдения. И я ими обязательно займусь.
Неприятная атмосфера в словно вымершем кабаре, казалось, наложила на нас печать безмолвия. Мы молча вышли наружу, загрузились в магокар, и даже за время перелета до моего дома никто не сказал ни слова. Легче стало, лишь когда вошли в мою гостиную. Беня, словно предчувствовавший подобные изменения, составил нам компанию и удовлетворенно хрюкнул, увидев разыгравшуюся в барном уголке сцену.
Занявший хозяйское место бармена Бисквит и сидевший прямо на стойке со скрещенными по-турецки нижними конечностями Тик-так играли в «Камень, ножницы, бумага». Причем играли они на последние сырные палочки из моего холодильника. Было видно, что мышоур уже обожрался, но явно не собирался поддаваться раздраженному орку. Ловкость его крошечных пальцев давала серьезные преимущества.
Бисквит что-то заревел на оркском, выражая возмущение из-за очередного проигрыша, и следующая сырная палочка исчезла во рту мелкого шулера. Картинка настолько умиляла, что меня отпустило, да и гости тоже расслабились. Казалось, даже дремавший ангел на картине за спиной орка слегка улыбался. Да, это, конечно же, игра моей фантазии, но наверняка навеянная сидящей внутри полотна сущностью.
Бисквит дернулся, чтобы выбраться из-за стойки, зная, что мне такой расклад не очень нравится, но я лишь махнул рукой и приземлился на гостевой стул. Но затем опять пришлось вставать, потому что комплект мебели у барной стойки был рассчитан лишь на трех гостей, а сейчас заявится еще и фор Симеон. Хорошо, что в кладовке была пара запасных.
Гоблин-прорицатель появился через десять минут, а еще через пять в дверь позвонил взъерошенный паренек в жандармской форме, притащивший опломбированный пакет для улик. Все это время мы не затрагивали серьезные темы и практически молча попивали коньяк с кофе, перекусывая тем, что удалось наковырять из моего холодильника. Особыми богатствами большой белый друг всех обжор похвастаться не мог, но я уже сделал заказ, и скоро явится курьер с целым ворохом еды.
За барной стойкой стало тесно, но никто и не думал перебираться за большой круглый стол, недавно появившийся в моей гостиной. Все уже давно поняли, что такая скученность – самое то для проведения мозговых штурмов. К тому же казалось, что висящая рядом картина с ангелом тоже помогает думать.
Отобрав у посыльного пакет с кинжалом, Иваныч взглядом спросил у меня, нужно ли его вскрывать. Наверняка сорванная гибкая пломба на прозрачном мешочке повлечет за собой лишние отписки, поэтому я отрицательно качнул головой. Для моего Дара такая преграда давно не помеха.
Вещь действительно фабричного изготовления. Сделано явно людьми, но специально для гоблинов. Изгиб клинка делал его похожим на серп с внутренним крючком на острие и двойной заточкой. И все же оружие прошло через руки гравировщика и мастера, сделавшего костяные накладки на рукояти. Так что крохи энергии творения в нем имелись. Но больше ничего. Об этом я и рассказал присутствующим.
– Так я и думал, – вяло отреагировал Секатор. – Ты же сам говорил, что штамповки не держат эту твою энергию. Зря только капрала гоняли.
– Не совсем так, – возразил я, отдавая пакет Иванычу.
– В смысле? – явно напрягся гоблин.
– Чем дольше я думаю о происходящем, тем больше убеждаюсь, что искать нужно не нечто незаметное, а то, чего нет вообще.
– Поясни.
– Смотрите, на месте убийства вашей знакомой я не ощутил следов энергии разрушения, которые не может не излучать тот, кто убивает под воздействием каких-либо эмоций. Такое впечатление, что там орудовал робот, словно убийство стало для него рутиной и вообще не вызывало никаких эмоций. Что касается этого клинка, то над ним все-таки поработали мастера отделки, и определенная энергетическая подложка там имеется. Она-то и должна была измениться не только во время убийства невинных жертв, но и в момент самоубийства впавшего в боевое безумие гоблина. Самоубийство – это высший акт разрушения. Он оставляет настолько глубокие следы, что не заметить такое невозможно, а их нет. Словно опять работал бездушный автомат, без эмоций убивший не только девушек, но самого себя.
– Ментальный контроль? – тут же вскинулся Иваныч. – Следов проклятий малефики не нашли ни там, ни там. А всех сильных менталистов мы контролируем.
– Всех ли? – ехидно прищурившись, спросил я.
– Ты, конечно же, намекаешь на торчащие из этого дела острые уши.
– Я вообще ничего не говорил об эльфах. – Мое возмущение было напрочь фальшивым.
– А тебе и не нужно, все и так знают, как ты их любишь, – с непонятной интонацией заявил инспектор. – Я не смогу притянуть твои домыслы в качестве доказательств. То, чего нет, не может стать уликой.
Я в ответ лишь беспомощно развел руками, показывая, что прекрасно понимаю его проблемы. Впрочем, интуиция упорно нашептывала, что это проблемы не только гоблина и жандармерии, но и всех остальных жителей Женевы.
Поняв, что помощи от меня больше не дождется, Иваныч повернулся к своему сородичу:
– Что скажешь, Симеон?
Прорицатель, который в подборе своей одежды словно старался полностью скопировать наряд Чарли Чаплина, выпал из задумчивого ступора и, невнятно квакнув, пристально посмотрел на меня. Затем перевел взгляд на Иваныча:
– Знаешь, Секатор, а слова юного защитника имеют смысл.
После появления в моей жизни Фа уже в ипостаси феи многие гоблины начали называть меня исключительно защитником, явно считая это комплиментом. Еще бы как-то объяснить им, как сильно они ошибаются – новый статус ничего, кроме неприятностей, мне не принес, а приставка «юный» вообще раздражала. Впрочем, мое поначалу сложное отношение к прорицателю давно выровнялось и переросло в искреннее уважение, так что ему многое прощалось.
– Я и сам знаю, что он не такой тупой, каким кажется.
Внимательно слушающие наш разговор орки синхронно отреагировали на грубоватую шутку гоблина, но по-разному. Бисквит возмущенно заворчал, а Бенедиктус весело хрюкнул. Откуда-то из-под стойки, куда спрятался мышоур, послышался протестующий писк.