– Что, опять те обыски на причалах?! – рявкнул Фемистокл.
– Отчасти, – махнул рукой Кимон. – Утверждает, что ты забрал у него личные вещи и оставил их себе.
Кимон огляделся, словно ожидая увидеть золотые украшения, и вздохнул:
– Думаю, дело связано с тем серебром из рудников в Лаврионе, которым ты расплатился с рабами, освобожденными Ксантиппом. Говорят, это незаконно, потому что в тот момент они все еще были рабами.
Кимон почувствовал, что краснеет от смущения. Все это больше напоминало преследование, а не правосудие. Он даже не мог поднять взгляд на Фемистокла.
– Очевидно, они просто хотят меня сломать, – сказал изгнанник.
– Аристид говорил что-то в этом роде. Он посчитал, что может мне доверять, и послал предупредить тебя, прежде чем они придут. Это будут скифы – по меньшей мере десяток. Тебя задержат от имени собрания.
– Если я пойду добровольно, они скажут, что я нарушил условия изгнания, – устало произнес Фемистокл, – а это карается смертью. Если же окажу сопротивление, меня просто убьют…
Осушив кубок, Кимон заметил, что частички пыли въелись в его кожу, будто клеймо раба. Он скакал как сумасшедший, рискуя своей шеей на бездорожье, чтобы выиграть для Фемистокла время и сообщить новости, заставившие его устыдиться того, что он афинянин.
– Надежда еще есть, – сказал Кимон. – У тебя в Афинах союзники. Аристид, конечно, выступит за тебя, и Ксантипп тоже, хотя он болен уже несколько месяцев.
– Нет… – тихо произнес Фемистокл. – Нет, теперь я и сам вижу. Они слишком многим мне обязаны и поэтому всегда будут меня ненавидеть. Я даже не могу остаться и спокойно жить здесь. Им всегда будет мало.
Он пребывал в задумчивости, а когда встряхнулся, глаза его прояснились, голос окреп. Протянув руку, он схватил гостя за запястье.
– Прими мою благодарность, Кимон. Я знаю, твой отец Мильтиад гордился бы тобой.
– Ты выступал на его похоронах, – сказал Кимон, – когда мир отвернулся от него. Я остаюсь твоим вечным должником.
– И теперь весь мир отвернулся от меня, – горестно добавил Фемистокл.
Поднявшись из-за стола, он принял оружие гостя из рук сына и передал Кимону.
– Как дела в Афинах? – внезапно и как будто с неохотой спросил Фемистокл.
– Город растет и полон жизни. Эсхил написал новую пьесу о Марафоне. Ты, конечно, в ней тоже присутствуешь.
Фемистокл застонал:
– С удовольствием бы на это посмотрел. Можно ли попросить переписчика прислать ее мне?
Кимон кивнул:
– Я довольно хорошо его знаю. Думаю, он сделает мне такое одолжение. – Он поднял ладони, останавливая протесты Фемистокла. – Пожалуйста, для меня это честь.
Фемистокл с благодарностью взял его за руку:
– Ты не представляешь, как мне приятно это слышать! Я не получаю здесь ничего – ни пьес, ни стихов. Аполлон счел бы это место пустыней. Человеку нужно больше, чем только рыба и хлеб…
Он замолчал, уставившись в невидимую даль, снова обдумывая доставленные Кимоном нерадостные вести. Гость пристегнул к поясу оружие и застыл в нерешительности.
– Что ты теперь будешь делать? – спросил Кимон, не услышавший чего-то важного.
– То, что должен, – твердо ответил Фемистокл. – Как всегда. Я сделаю то, что должен, чтобы выжить.
Кимон вернулся к лошади, которую оставил у ворот. Кое-где на земле темнели уже подсыхающие на солнце лужицы. Пока он был в доме, животное напоили и почистили. Кимон огляделся, но не увидел никого, кто мог это сделать. Он был благодарен. А еще ему стало намного легче, потому что он выполнил поручение, передав возложенное на него бремя другому.
Кимон уехал, и Фемистокл вернулся в тенистую прохладу дома. Дочери и сыновья спустились вниз, наполнив главную комнату жизнью и звуками. Его жена Никомаха уже была там, и ее глаза блестели от слез. Конечно, она все слышала.
– Нам придется уехать отсюда, – сказала она. – После всего, что мы здесь сделали.
– Боюсь, что так, – тихо ответил он. – Мне очень жаль. Мы прожили здесь счастливое время. Но если я уйду один, те, кого они пошлют за мной, могут выместить злобу на вас.
– Куда мы отправимся теперь? – спросил младший сын.
Фемистокл взъерошил парню волосы. Он уже принял решение, хотя и не придумал, как лучше сказать об этом.
– Вы сопроводите мать в безопасное место. Думаю… в Аргосе.
Жена кивнула, и Фемистокл с облегчением вздохнул. Аргос находился всего в одном дне пути отсюда, и там их знали не очень хорошо.
Он посмотрел на сыновей и дочерей. За прошедший год они провели вместе больше времени, чем за десять предыдущих лет. И хотя в маленьком доме бывало тесно, он очень привязался ко всем.
– А как же ты? – спросила жена, которая хорошо его знала.
Он улыбнулся и прижал ладонь к ее лицу. Никомахе нужны были его объятия, он чувствовал это.
– Есть одно место, где мне могут быть рады, – место, недоступное для всех моих врагов. Я отправлюсь туда и посмотрю, стоит ли чего-нибудь мое имя. Если меня это устроит, я позову вас всех, и вы присоединитесь ко мне! Если нет, выжду год и найду вас в Аргосе.
– Какое место недоступно для твоих врагов? – спросила его дочь.
Вместо него ответила мать, и ее глаза потемнели от печали.
– Персия, – сказала Никомаха.
Фемистокл кивнул.
– А ну-ка, все! – хлопнул он в ладоши; звук получился такой громкий и звонкий, что дочери вздрогнули. – Соберите все, с чем не можете расстаться. Возьмите двух мулов… Веселей! Не стойте там и хватит разговаривать! Ступайте!
Через несколько мгновений он остался наедине с женой, матерью примерно половины его детей. Никомаха бросилась в его объятия, поцеловала в щеку и прижалась лицом к его груди.
– Мне так жаль, – вздохнула она. – Люди должны воздвигать статуи тебе, а не…
– Я слышал, Ксантиппу статую поставили! – сказал он, усмехнувшись. – Мне следовало догадаться, что просто так они меня не отпустят. В мгновения гениальности я совершил слишком много ошибок.
Он усмехнулся про себя, но глаза остались серьезными. Дети уже проходили, мимо, нагрузившись любимыми вещами. Он моргнул и вытер ладонью глаза.
– Идите сюда, мои малыши, мои щенки! Я не смогу уйти, пока не буду уверен, что вы все в безопасности. Хочу увидеть вас на дороге в Аргос, вооруженных, как гоплиты!
Он повернулся к жене, поцеловал ее в лоб и добавил, понизив голос:
– Прежде чем отправлюсь просить персидского царя о милости и прощении.
– Но если Ксеркс убьет тебя? – спросила она.
Фемистокл развел руками:
– Тогда ты снова выйдешь замуж.
Она хлопнула его по груди – не потому, что рассердилась, а потому, что любила и переживала за него.
Фемистокл нашел место на торговом корабле, направлявшемся из Аргосского залива на юг. Это было неуклюжее, валкое судно с одним-единственным большим парусом, столь же не похожее на знакомые ему военные корабли, как молот не похож на кинжал. Но оно могло вмещать большой груз и выдерживать шторм лучше, чем любая триера. Фемистокл спал под палубой вместе с командой и тысячей глиняных амфор с маслом и вином. В глубоком трюме копошились крысы, воздух был пропитан сыростью, но, по крайней мере, здесь была защита от морских брызг и ветра. Если кто-то из команды или капитан и узнал его, они ничего не сказали. С собой он взял лишь только меч, мешочек с серебром и вторую пару сандалий.
Фемистокл никогда раньше не выходил в море с Пелопоннеса. Он опасался, что их остановит и обыщет какой-нибудь афинский военный корабль. Если бы кто-то приказал капитану спустить парус, он подчинился бы беспрекословно. Ничто не могло обогнать триеру в спокойном море. Фемистокл был осторожен и умышленно выбрал судно, идущее на восток. Он хотел держаться как можно дальше от афинских вод. Но когда ветер посвежел и сменился на южный, капитан свернул с первоначального курса. Теперь он крался вдоль греческого побережья, постоянно держа землю в поле зрения, как будто глубина внушала ему страх. Каждый день он проводил немало времени в маленьком святилище на палубе, где молился Посейдону. Фемистокл на этот счет никак не высказывался. Аргос держался в стороне во время войны и никого не поддерживал. Очевидное богатство и спокойная жизнь города были неприятны Фемистоклу. Аргос спасся благодаря усилиям Афин и Спарты, но сам ничем не пожертвовал.
Когда корабль развернулся, Фемистокл посмотрел на кормчего. Двое из команды поправляли тяжелый сосновый рей, который удерживал парус. К нарастающему ужасу Фемистокла, капитан явно направлялся в Пирей, к югу от Афин. Его как будто схватила ледяная рука. Вот как боги вмешиваются в людские жизни. Он не знал, как протестовать, чтобы не вызвать подозрений у капитана, который мог запросто высадить его на берег.
Фемистокл сам восстановил этот порт! Тысячи рабов и свободных людей, трудившихся под его руководством, углубили бухту и построили новые причалы, готовые принять военный флот. После Саламина Пирей стал жизненно важным центром торговли для тысячи небольших городов и поселков на островах по всему Эгейскому морю. Даже когда корабль приблизился и грозовые тучи заволокли небо у него за спиной, Фемистокл поймал себя на том, что с гордостью наблюдает за оживленными толпами на набережных, которые он помогал создавать. Сейчас там переоборудовали три большие триеры, и деревянные поверхности блестели от свежего масла. К сожалению, это было также единственное место в мире, где Фемистокла узнали бы мгновенно и назвали настоящим именем – которое он не сказал капитану торгового судна.
Держась за живот, он со стоном пересек палубу и спустился в трюм. Моряки боялись чумы так же сильно, как и все остальные, и вскоре капитан, получив сообщение о внезапной болезни пассажира, спустился посмотреть на беднягу своими глазами. Фемистокл знал, что идет по тонкой грани. Если обнаружатся признаки лихорадки, капитан выгонит его на тот самый причал, где ему никак нельзя появляться. Он протянул сухую, но горячую руку. Капитан пожал ее настороженно, но не отшатнулся в ужасе.