- С прибытием, доктор, - сказал первый из них, в котором я сразу узнал Михаила Михайловича Сомова. Впервые я встретился с ним в 1949 году во время экспедиции "Север-4". Я сразу проникся какой-то особой симпатией к этому человеку с интеллигентным лицом и добрыми внимательными глазами. Тогда, даже в самых смелых мечтах, я не мыслил, что два года спустя я окажусь под его началом на дрейфующей станции.
- Познакомьтесь, доктор, с нашим главным специалистом по льдам и снегам Гурием Николаевичем Яковлевым, - сказал он, уступая место коренастому мужичку с вызывающе торчащей из-под капюшона рыжеватой бородкой и улыбчивыми, с хитринкой глазами, поблескивавшими за круглыми стеклами очков в тонкой оправе. Он стиснул мне руку и представил своего соседа - высокого худощавого брюнета с лицом, украшенным густой растительностью.
- Иван Григорьевич Петров - мой друг и коллега. Прошу любить и жаловать.
- Здорово, док, - воскликнул кто-то бородатый, сжимая меня в объятиях.
Ба, так это же Вася Канаки, мой добрый приятель со времен экспедиций "Север".
Тем временем с дальнего конца аэродрома подошли еще двое бородачей.
- А вот и наша молодежь, - представил их Сомов. - Зяма Гудков, мой аспирант и метеоролог станции, и Александр Иванович Дмитриев - гидролог и по совместительству наш завхоз. Он вам поможет разобраться в хозяйственных делах.
Из темноты вынырнула еще одна фигура, вся увешанная сумками, с киноаппаратом в руках. В ней я тоже узнал старого знакомого - кинооператора Яцуна. Не теряя времени, он принялся расставлять нас по местам и заставил с самого начала повторить ритуал встречи (кроме салюта). - Он то присаживался, то ложился на снег, не переставая трещать "Конвасом", приговаривая в ответ на недовольные ворчания: "давай, давай, ребята, пошевеливайтесь. Это же исторические кадры".
Следом за Яцуном появился механик Михаил Семенович Комаров. Закопченный с головы до ног дымом сигнальных факелов, в промасленной, прожженной во многих местах куртке, он, торопливо пожав мне руку, что-то пробормотал себе под нос и заковылял к самолету, возле которого копошились бортмеханики.
- Ручаюсь, Комар пошел запчасти выцыганивать, - хохотнул Дмитриев.
- Ему только разреши, так он полсамолета в свою мастерскую утащит, - съязвил Миляев.
- Зря вы ехидничаете, братцы, - примирительно сказал Гудкович, - он ведь не для себя, для всех нас старается.
- Ну вот, доктор, вы почти со всеми перезнакомились. Остались только радисты: Константин Митрофанович Курко и Георгий Ефремович Щетинин. Они сейчас на вахте. А наш гидролог и парторг Макар Макарович Никитин заняты исследованиями.
Слушая пояснения Сомова, я всматривался в лица окруживших меня людей, утомленные, похудевшие, обожженные морозом. Я даже почувствовал некоторую неловкость за свой "не усталый" вид, за неприлично нарядную "француженку" цвета разведенного какао, так контрастирующую с истрепанными, потертыми и замасленными куртками спецпошива, в которые были одеты зимовщики.
Итак, я на льдине. Широкая взлетная полоса убегала в темноту. Сколько же надо было вложить трудов, чтобы построить такой ледовый аэродром, подумалось мне. Вдалеке среди мрака наступившей полярной ночи едва виднелись купола палаток. К ним вела утоптанная десятками ног тропка. С этой минуты начинается новая, удивительная жизнь. Мне предстоит кормить и лечить десять человек, моих новых товарищей. Как это все у меня получится?
Сомов с удивительной проницательностью уловил мое состояние.
- Что-то доктор наш, гляжу, растерялся, - сказал он, улыбнувшись, и дружески похлопал меня по плечу.
- Просто он обдумывает свое первое меню, - пошутил Яковлев. - Теперь, док, на вас вся надежда. Сказать честно, нам кулинарные упражнения надоели до чертиков. А вы лицо заинтересованное - плохо покормите и лечить будете сами.
Этого было достаточно. Я уже пришел в себя и был готов вступить в шутливую перепалку.
- Командир, - крикнул, высунувшись в "форточку", бортрадист Челышев, - пора полосу освобождать. Задков на подходе.
Экипаж заторопился в самолет, а следом за ним с грустными лицами, волоча мешки со шмутками, тронулись покидавшие станцию Рубинчик, Канаки и Чуканин. Они остановились у дверцы и, бросив прощальный взгляд на родной лагерь, исчезли в самолетном чреве.
Через несколько минут после отлета Титлова над лагерем показался Пе-8. Огромная четырехмоторная краснокрылая машина с ревом промчалась над лагерем и скрылась в облаках. Но вот гул двигателей стал снова нарастать, и самолет на бреющем полете стал приближаться к полосе.
- Ну держись, ребята! - крикнул Миляев. - Сейчас начнется потеха.
Однако то, что началось через несколько секунд, трудно было описать. Из люка самолета на льдину обрушился град всевозможных предметов. Словно авиабомбы, со свистом падали красные сушки баллонов с газом, грохались об лед жестяные банки, словно шрапнель, разбрасывая вокруг белые шарики замерзших пельменей, с глухими стуками шлепались ящики с мылом и консервами. Оленьи туши разламывались на куски, покрывая снег красноватым крошевом.
Неподалеку от меня плюхнулся ящик со сливочным маслом, превратившимся в большое желтое пятно. С двух баллонов сорвало вентили, и струя газа, с шипением вырвавшегося на волю, наполнила воздух сладковато-удушливым запахом пропана. Это был какой-то кошмар. Самолет сделал еще один круг, вывалив на наши головы очередную порцию груза.
- Картина Брюллова "Последний день Помпеи", - прокомментировал происходящее Миляев, никогда не терявший чувства юмора.
Сомов был в ужасе. На глазах гибло драгоценное и, главное, ничем не заменимое добро.
- Прекратите безобразие, - кричал в микрофон открытым текстом Курко, но экипаж самолета словно оглох. Выбросив остатки груза, самолет в знак приветствия покачал крыльями и удалился восвояси.
Картина, открывшаяся перед нами, была удручающей. Ругая летчиков на чем свет стоит, мы несколько часов бегали по полосе, собирая консервные банки, выковыривая из снега пельмени, сгребая на брезент обломки оленьих туш. Особенно рассвирепели курильщики. Папиросы, оказавшиеся в одном из ящиков, превратились в труху.
- Еще одна такая бомбежка и останемся на зиму без газа и без продуктов, - сказал Сомов, схватившись за голову, - Алексей Федорович, надо срочно что-то предпринять, иначе работа станции окажется под угрозой.
- По-моему, есть выход, - сказал, успокаивающе обняв его, Трешников. - Надо удлинить аэродром и уговорить Задкова посадить самолет на льдину. Давайте дождемся прилета Водопьянова. Он вроде бы завтра собирается в лагерь, и тогда все решим.
- А ты как думаешь, Михал Семенович, сумеем принять Задкова?
- Це дило треба разжувати, - задумчиво сказал Комаров, почесывая голову.
- Ну ладно, нечего зря копья ломать, - сказал Сомов, закуривая. - Прилетит Водопьянов, тогда и решим все окончательно, а пока, Макар Макарыч, организуй сбор всего, что уцелело.
- Ну а как наш доктор, - обратился Сомов ко мне, - привыкаете к новой обстановке?
- Уже привык. Мне ведь, Михал Михалыч, не впервой льдины обживать.
- Забыл, Виталий Георгиевич, что вы у нас бывалый полярник, - сказал, улыбнувшись, Сомов. - Ладно, не теряйте времени и все свое имущество тащите в аэрологическую палатку. Там вы будете размещаться. Сейчас подойдут Гудкович с Дмитриевым - они ваши будущие соседи - и помогут перенести вещи.
С помощью Зямы и Саши, как они тут же представились, я нагрузил нарты своим объемистым скарбом, и мы поволокли их в лагерь. Нарты легко скользили по накатанной колее.
Мы остановились у высокого сугроба, похожего на скифский курган средней руки, с черневшим отверстием входа.
- Вот мы и дома, - сказал, отдуваясь, Дмитриев, - прошу к нашему шалашу.
Я протиснулся в узкий ход-лаз и, приподняв откидную дверь, оказался внутри палатки КАПШ-2. В неярком свете двух лампочек, свисавших с потолка, мое будущее жилище выглядело довольно мрачно. Бязевый полог, давно утративший свою первоначальную белизну, был сплошь разукрашен темными пятнами и причудливыми узорами изморози. Кверху от пола тянулся зубчатый бордюр наледи. Местами ее грязно-серые языки поднялись метра на полтора. Оленьи шкуры, выстилавшие пол, покрывали бугорки смерзшегося меха. Под ослепшим от наледи иллюминатором стоял и складной походный столик на ножках из дюралевых трубок с фанерной крышкой, покрытой остатками желтоватого потрескавшегося лака, и два таких же фанерно-дюралевых стула.
Центр палатки занимали две складные койки. На одной был разложен спальный мешок, вторая, видимо, предназначалась мне. Край третьей койки выглядывал из-за пестренькой, в мелких цветочках занавески, скрывавшей, как объяснил Дмитриев, его спально-шифровальный закуток. Слева, у самого входа на ящике виднелась закопченная двухконфорочная газовая плитка, соседствуя с шестидесятилитровым ярко-красным газовым баллоном и ведром, заполненным до верха водой, подернутой ледком.
- Что-то не больно уютно вы устроились, - пробормотал я, оглядевшись по сторонам. - Да и холодновато малость.
- Ай момент, - весело сказал Дмитриев. - Счас зажгу конфорки, раскочегарю паяльную лампу и, не успеете оглянуться, как будет полный "Ташкент". - Горелки вспыхнули голубоватым пламенем, низким басом загудела лампа. - Может, пока ваши шмутки принесем, - предложил Дмитриев и, не дожидаясь ответа, исчез за дверцей.
Вскоре палатка заполнилась моим имуществом, состоявшим из десятка ящиков с медикаментами и оборудованием, которые мы штабелем сложили рядом со столом. Последним я втащил свой объемистый мешок с обмундированием и взвалил на койку. В палатке явно потеплело, и я, скинув шубу, принялся, не теряя времени обустраивать рабочее место: застелил столик белой простыней, расставил банки-склянки с мазями и растворами, коробки с таблетками и пилюлями. За ними последовали два стерилизатора, отливавших хромированной сталью. В одном из них, что поменьше, покоились десяток шприцев разных размеров, обернутых марлей, инъекционные иглы, ампулы с хирургическим шелком и кетгутом. Другой, что побольше, был до верха заполнен пинцетами, скальпелями, иглодержателями. В довершение на свет божий появились две пузатые металлические банки-биксы, набитые ватой, бинтами и пачками стерильных салфеток.