Теперь мы спим урывками, не раздеваясь, готовые по первому сигналу покинуть палатки. Но наша палатка внушает особенные опасения. Не дай Бог при подвижке завалит вход-лаз, и тогда из нее не выберешься. Мы даже подумываем, не переехать ли в комаровскую палатку-мастерскую: черт с ним, с холодом, но зато безопаснее.
- Да не завалит нас, - неуверенно сказал Дмитриев - не должно завалить. А в комаровской палатке мы скорее околеем от холода, чем провалимся в трещину.
- Может, раскопаем лаз пошире и сугроб у входа сроем? Легче будет выбираться в случае полундры.
Мы долго спорили, обсуждая возникшую ситуацию, я невольно вспомнил историю с примусами - а может, и не взорвутся. Хорошо, что Комаров настоял и уговорил меня не дожидаться, пока они рванут. В итоге мы избрали известную формулу легкомыслия - авось пронесет и остались на старом месте. Но вход все же расширили и сугроб перед палаткой срыли напрочь.
Поскольку подвижки временно прекратились, мы занялись наведением в лагере порядка: перенесли палатку Миляева в безопасное место, обнесли стенкой новый астрономический павильон, навели через трещины, которые уже затянуло молодым льдом, мостки из широких досок. Подняли и надежно закрепили радиомачты. Только ветряк так и остался лежать на снегу: второй такой толстой балки-станины в лагере не нашлось.
Жизнь постепенно входила в свою привычную колею.
Последние несколько дней Ропак проявлял странное беспокойство. Он бегал по лагерю, что-то вынюхивал, засовывая свой нос между ящиками и мешками. Причину столь странного поведения нашего любимца открыл Курко. Разбирая ящики из-под старых аккумуляторов, он наткнулся на тушку песца.
- И откуда он только взялся, - сказал Щетинин, разглядывая неожиданный трофей. - Наверное, его под ящики Ропак загнал, там он и подох. А может, его и сам Ропак придушил, видишь, пятна крови на шкурке.
Это был единственный песец, ставший добычей охотников. Правда, осенью строчки их следов на снегу видели многие. Но живой зверек так и не попадался.
Хитрые, осторожные, они были неуловимы. Капканы, расставленные Курко по всем правилам охотничьего искусства у медвежьих туш, лежащих в сугробах с самого лета, продолжали пустовать. Но сам факт, что песцы забираются так далеко от земли, должно быть, весьма интересен для биологов. Песец считается типичным обитателем тундры, населяющим все крупнейшие острова Ледовитого океана и его побережье от Кольского полуострова до Чукотского.
В поисках пищи песцы пробегают порой огромные расстояния, мигрируют, или, как говорят полярные промышленники, "текут". Их добычей становятся мелкие грызуны - лемминги, пеструшки, полевые мыши, птицы, особенно в период линьки, когда они теряют способность летать. Не брезгуют зверьки ягодами и водорослями. Иногда им достаются остатки медвежьей трапезы. Хозяин Арктики весьма привередлив в пище. Поймав тюленя, он обычно поедает только его подкожный жир. Все остальное остается на долю песцов. Полярный медведь, в отличие от своих бурых сородичей, не впадает в зимнюю спячку и бродит по льдам океана, преодолевая сотни километров.
Песцы следуют за ним в ожидании "звездного" часа. Устроившись неподалеку от пирующего медведя, они терпеливо ждут подачки с барского стола. Впрочем, наши песцы неплохо пристроились к лагерному камбузу и, несмотря на опасность, грозившую им со стороны собак и лагерных охотников, бесстрашно шуровали на помойке, полной сытных кухонных отбросов.
Костя осмотрел тушку со всех сторон и поцокал языком от удовольствия. Отличный воротник получится. Вот Валя (жена Курко) будет довольна подарком. Она толк в песцах понимает.
Вечером я наведался к радистам, чтобы посмотреть, как Костя будет готовить шкурку. К моему приходу тушка уже успела оттаять, и Курко ее "отминал" между ладонями, то разгибая, то растягивая в разные стороны. Когда, по его мнению, тушка дошла "до кондиции", он подвесил ее за гвоздь и, подрезав кожу вокруг десен, стал не торопясь стягивать с головы. Я с интересом следил за его манипуляциями, хотя понимал, что мне вряд ли когда-нибудь придется обрабатывать такой охотничий трофей. Тем временем Курко, содрав шкурку, разложил ее на колене и, орудуя острым ножом, принялся удалять с мездры остатки мяса и жира. Работа требовала большого терпения и умения, ибо при неосторожности тонкую мездру было легко повредить.
- Теперь бы горсточку пшеничных отрубей, - сказал Курко, - хороший охотник ими всегда протирает мездру, но придется обойтись мешковиной.
Он тщательно протер шкурку, а затем вспорол ножом огузок и лапки.
- Ну вот теперь вроде бы и все, - сказал Курко, довольно оглядывая дело своих рук. - Теперь растяну ее на доске-правилке и пусть просыхает. Ну, доктор, такое дело требуется обмыть, - добавил он, доставая из-под койки початую бутылку коньяка.
Я побрел в свою палатку. Явно похолодало. И, хотя ветер стих, пока я добирался до дома, пришлось то и дело тереть нос. Оказалось, что я не ошибся. Зяма, только что вернувшийся с метеоплощадки, сказал, что температура понизилась до -46°.
Едва пурга утихомирилась, Комаров, Яковлев и Петров отправились на аэродром. Цел ли он? Это был вопрос, беспокоивший всех. Ведь с его состоянием связана не только наша безопасность, но, может быть, даже жизнь. Сломайся он - и некуда будет садиться спасательным самолетам. Одевшись потеплее - столбик спирта в термометре опустился до -46°С, - разведчики тщательно обследовали взлетно-посадочную полосу. Результаты осмотра оказались малоутешительными. Она вся покрылась сеткой трещин шириной от 3 до 50 сантиметров. Конечно, в случае необходимости мы бы сумели ее отремонтировать, забив трещины осколками льда и снегом. К сожалению, трещина, даже самая маленькая, есть трещина и ее поведение непредсказуемо. Поднажмет лед, и они разойдутся, сделав полосу непригодной для приема самолета.
Комаров так расстроился увиденным, что в вахтенном журнале вместо 10 февраля 1951 года записал 10 января 1950-го.
Как показали события следующего дня, затишье оказалось кратковременным. Стрелка барометра быстро поползла вниз, и пурга не заставила себя ждать. Она ворвалась в лагерь, словно пытаясь похоронить его под снегом. Сейчас бы посидеть в кают-компании, попить чайку да погутарить на общие темы. Какое там. Авральные работы не прекращались ни на минуту. Кто знает, сколько времени отпустила нам природа на подготовку к новым испытаниям. Комаров сутками не вылезает из палатки-мастерской, оказавшейся в местном "Замоскворечье", за трещиной, берега которой соединены широким трапом.
12 февраля Никитин объявил, что сегодня состоится открытое партийное собрание. Любопытно, а если бы его сделали закрытым, Сомова бы оставили за дверью? Он ведь беспартийный.
Макарыч решил соблюсти положенную процедуру; выбрали президиум, установили регламент для выступлений (смех, да и только). И все же как оно разительно отличалось от подобных сборищ с их многословием, показной деловитостью и практической бесполезностью. Вспомнились длительные жаркие дебаты по поводу состава и количества президиума (как правило, штатного), времени на доклад и выступления. А чего стоили выборы парторга, задолго до собрания обсужденного и утвержденного начальством. Зато какой шумный вздох радостного облегчения прокатывался по залу после слов председателя президиума: "Если вопросов нет, считаю собрание закрытым".
Здесь, на станции, все было по-иному. Сомов коротко сообщил о телеграмме из Арктического института, оценившего высокое качество полученных научных материалов, и сразу же перешел к нашим насущным делам.
- Главное, - сказал Михаил Михайлович, - надо тщательно подготовиться к возможной эвакуации станции на новое место.
План был четкий. Каждый получил конкретную задачу. План обсуждался долго, уточнялись каждая деталь, порядок спасения имущества, проверка аварийного снаряжения и многое другое. Это было совещание единомышленников, связанных не только научными интересами, единой целью, едиными заботами, но еще объединенных чувством громадной ответственности и грозящей опасностью.
Когда собрание подошло к концу, слово попросил Миша Комаров.
- Михал Михалыч, хочу доложить, что ремонт автомобиля на днях закончу. Все будет в ажуре. Так что транспорт на случай переезда на другую льдину у нас будет.
Действительно, Комаров проявил чудеса находчивости и изобретательности. Он ремонтировал старые детали, вытачивал новые. Перебрал по винтикам весь двигатель. Я невольно вспомнил ту далекую беседу с Сомовым и не мог с ним не согласиться, что самоотверженная работа Михаила Семеновича полностью искупала недостатки его характера.
Мы вышли из кают-компании и окунулись в круговерть пурги. Она бушевала без отдыха почти трое суток и вдруг стихла, словно кто-то закрыл заслонку на гигантской аэродинамической трубе, придуманной природой.
- Теперь жди торошения, - уверенно заявил Яковлев. И, увы, он не ошибся. В ночь на тринадцатое заговорил лед. Сначала это были странные шорохи, потрескивания, но к утру они перешли в непрекращающийся гул. Сомов приказал выходить на вахту по двое, чтобы при первых признаках серьезной опасности успеть подать сигнал тревоги.
Аварийные рюкзаки, набитые двухнедельным запасом продовольствия и самым необходимым снаряжением, давно уже вынесены из палаток и лежат на самом видном месте на ящиках у входа.
Ну и февраль. Кажется, еще ни в одном месяце на нас не обрушивалось столько неприятностей. Пурги, торошения, трещины, морозы - чего только не было в феврале! Хорошо еще, что в нем всего 28 дней.
Ужин давно закончился, но все продолжали сидеть за столом, неторопливо прихлебывая чаек, который всегда водился на камбузе без ограничений и в любое время. Но беседа как-то не клеилась. То ли все переутомились и перенервничали за последние дни, то ли внимание наше то и дело отвлекало скрежетание и уханье льда, сопровождавшееся несильными, но вполне ощутимыми толчками.
- А знаете, братцы, - сказал вдруг Гурий Яковлевич, привычным жестом протирая очки на удивление чистым платком. - Сегодня в некотором роде юбилей. 17 лет назад, 13 февраля 1934 года, в этих краях день в день затонул "Челюскин".