…Мы с Лобсангом часами подшучивали друг над другом. Чтобы не остаться в дураках, я уверял его, что у нас лошади несут яйца! И приводил в доказательство множество деталей так, что мой спутник начинал сомневаться, шучу я или говорю правду. Ведь многие наши обычаи казались ему столь неправдоподобными, что у него не было никаких оснований сомневаться в самых диких домыслах. К примеру, он не хотел верить, что мои соотечественники едят конину, лягушек и улиток. Это, по его мнению, было дурной шуткой вроде яиц, которые несут лошади. Французу очень трудно говорить в Гималаях с полной откровенностью, когда знаешь, что упоминание о рыбе как о возможной еде вызывает тошноту у большинства местных жителей.
К полудню, обогнув отрог холма, мы оказались перед гигантским естественным амфитеатром. На его склонах располагались четыре деревушки и несколько больших строений, стоявших в отдалении друг от друга. Этот амфитеатр прилегал к громадному пику, со склонов которого с ревом неслись потоки, разделявшие деревни. Издали приклеившиеся друг к другу домики походили на крепость. Меня снова поразила сдержанная элегантность гималайской архитектуры. Здания плотно сидят на скалистом основании, их белые стены слегка наклонены внутрь. Их единственное украшение — симметричные окна, обведенные черной полосой. Нигде на Востоке нет столь приятной глазу архитектуры, которая создается формой, а не украшениями.
Впервые за три дня выглянуло солнце. Через несколько часов, когда с моего носа, несмотря на толстый слой защитного крема, лохмотьями полезла кожа, я начал сожалеть, что непогода кончилась. Сидя на берегу реки, я разглядывал себя в зеркало… Мой нос, который и в обычном состоянии поражал своими размерами заскарцев, у которых вместо носов были курносые пупочки, мог теперь напугать их. На моём лице торчал розовый блестящий нос, словно украденный у клоуна.
Мы остановились передохнуть на пастбище, которое пересекал быстрый прозрачный ручей. Лошади принялись щипать траву, а я сварил себе чечевичную похлебку. Увы, ни Лобсанг, ни Нордруп стряпать для меня не собирались… У Лобсанга не было ни желания, ни знания того, что может понравиться европейцу. Да и мне было неловко требовать от него, как от слуги. Мы подружились, и я надеялся, что он останется со мной до конца путешествия.
Деревня, у которой мы отдыхали, называлась Кончет; она располагалась на вершине крутой скалы и скорее напоминала крепость. Здесь жил старший брат Лобсанга. А сам Лобсанг занимал отцовский дом, который стоял в горах в нескольких километрах отсюда. Лобсанг объяснил мне суть древнего обычая «малых домов».
— Когда старший сын в семье женится, он автоматически становится дакпо, то есть владельцем отцовского дома и земель. Отец же отходит от активной жизни и удаляется в так называемый малый дом.
Я слыхал, что подобный обычай существует в Мустанге, но в Заскаре он педантично соблюдается из поколения в поколение, и у каждой семьи есть два дома: большой дом, где может быть до пятнадцати комнат, и малый дом, который располагается либо по соседству, либо вдалеке от главного жилища. Таким образом, каждая деревня состоит из двух типов строений: просторных домов, где живет старший сын с семьей, и малых домов, куда переходят «родители-пенсионеры», старые тетки, бабки, неженатые дети, а также дети, ставшие монахами. Родителям выделяется несколько полей, которые они обрабатывают с помощью старшего сына и остальных родственников. Все они кормятся с этих наделов.
Когда я поел, то решил осмотреть Кончет, поскольку Лобсанг хотел, чтобы лошади пока отдохнули и набрались сил на пастбище. Отправился в путь я с одним мальчиком из семейства Лобсанга. Мы шли по берегу ручья мимо нескольких небольших водяных мельниц с горизонтальным колесом; струя воды направлялась на лопасти с помощью желоба из выдолбленного ствола дерева. Эта система проще, чем у европейских мельниц с вертикальным колесом, и больше походит на современные турбины. Местным жителям не надо преобразовывать вертикальное вращение в горизонтальное. С помощью этих мельниц они мелют муку из жареного ячменя для цзамбы. Ячмень является основной, если не единственной пищей всех гималайцев.
Мы миновали последнюю мельницу, и после этого мой гид заставил меня лезть вверх по крутому склону, чтобы добраться до деревни-крепости. У подножия первых домов тянулась каменная стенка с вырезанной на ней традиционной молитвой «Ом мани падме хум!». Некоторые камни были украшены рельефными скульптурами буддийских богов. На общем фоне выделялись четыре вертикально стоящих узких камня. Самый большой из них был, по-видимому, очень древней скульптурой многоликого божества. Я тщательно осмотрел ее и сфотографировал, чтобы впоследствии выяснить, каким периодом ее датировать и какое божество из буддийского пантеона она изображает.
Наконец мой юный проводник привел меня к дому брата Лобсанга, стоящему в конце узенькой улицы на вершине скалистого выступа. Хозяина дома не было, но позади жилища, спрятавшись от солнца, сидел и ткал красивый старик. Это был отец Лобсанга. Он с улыбкой посвятил меня в секреты своего ткацкого станка. Поскольку дерево здесь редкость, машина была собрана из крючковатых веток, и вся конструкция выглядела шаткой, но работала превосходно. Я мало смыслю в ткачестве, но думаю, что станок с четырьмя педалями для подъема и опускания нити основы был типа «жаккард». Челнок пробрасывался вручную. Отец Лобсанга ткал из шерсти-сырца, и у него получалась длинная полоса шириной в тридцать сантиметров. Эту шерстяную ткань, идущую для изготовления одежды, либо оставляли в естественном виде, либо красили в красный цвет с помощью вытяжки из каких-то растений.
Когда я вернулся к месту стоянки, Лобсанг уже оседлал и навьючил пони. От деревни меня сопровождала ватага ребятишек, для которых возможность поглазеть на одного из первых чужестранцев в этом краю была истинным развлечением.
Я сказал Лобсангу о своем открытии, и он сообщил мне, что в горах, слева от деревни, есть три большие древние каменные скульптуры. Я немедленно отправился туда, пока Лобсанг занимался доставкой нашего снаряжения к себе домой. Я поднимался в гору по крутой тропе, и долина на моих глазах становилась все шире. Вскоре удалось различить вдали какие-то строения — позже мне сказали, что это Падам, центр Заскара. Слева, посреди равнины, торчал холм с крутыми склонами, увенчанный громадным чхортеном Пипитинг. Я собирался посетить эти места после того, как осмотрю северную провинцию Заскара, где жил старый князь Дзангла, отец того юноши, с которым мы столкнулись в долине Суру.
Я прошел мимо нескольких домов, окружавших большое здание, несомненно, поместье знатного человека. Позади этого хутора тянулась цепочка чхортенов, ведущих к небольшому, но, увы, запертому на замок монастырю. Большинство мелких монастырей и кумирен в Гималаях запираются пружинными замками, которые производят местные ремесленники. Они состоят из корпуса, внутри которого расположено несколько небольших плоских пружин, входящих в гнезда. Когда они находятся в расслабленном состоянии, то мешают язычку выйти из гнезда. Чтобы открыть такой замок, нужен особый ключ. Его вводят в отверстие сбоку замка, он, скользя, фиксирует пружины и освобождает язычок. Эти замки замечательно украшены, а ключи чаще всего выполнены в форме чхортена. Замки очень надежны. Я привез несколько таких замков из путешествий и уверен, что они способны поставить в тупик самых ловких из европейских взломщиков.
Поднявшись выше, я оказался еще перед одной кумирней, также запертой на замок. Но открывшийся передо мной вид вознаградил меня за все испытания. Я стоял на высоте трехсот метров над дном долины и любовался изумительной панорамой громадных заснеженных вершин Тибетского нагорья, а у ног моих расстилался Большой Гималайский хребет. Обширная равнина внизу и была Заскаром — затерянной долиной моей мечты. Во всех Гималаях нет более недоступного убежища, чем эта окруженная горами долина. В свете заходящего солнца блестели две сливающиеся реки, которые на севере исчезали в глубоком ущелье, окаймленном красными, зелеными и черными пиками. Этот райский уголок не имеет естественных выходов и находится под защитой самых неприступных гор в мире.
Около кумирни я встретил старца, который провел меня выше, к трем громадным камням высотой около двух метров. На каждом из них был рельефно изображен стоящий Будда. К несчастью, кому-то в голову пришла нелепая мысль «освежить» источенный временем барельеф. Однако было ясно, что эти камни очень древние и восходят, похоже, к VI веку нашей эры, то есть барельефы были созданы еще до заселения Заскара тибетцами. Сфотографировав камни, пошел по тропинке, ведущей в верхнюю часть деревни.
По пути я увидел группу женщин, которые засевали ячменное поле и при этом пели. Девушки не удержались от смеха, увидев необычное для них лицо европейца. А я расхохотался при виде их недоумевающих лиц — они растерялись, стоило мне заговорить по-тибетски. Я попросил разрешения сфотографировать девушек на фоне высоченных гор, а затем они с пением вновь вернулись к работе.
Чуть выше деревни проходил оросительный канал, по берегу которого я дошел до стоявшего в одиночестве домика Лобсанга. Если Заскар действительно край, где живут феи, то они явно облюбовали жилище Лобсанга. Сам дом и окружающий его пейзаж — сплошное очарование. Дом прилепился к склону высокой горы и стоит среди оазиса изумрудных полей, окруженных каменной пустыней. Поля пересекает ручей, который небольшим водопадом обрушивается с уступа рядом с домом, наполняя его приветливым рокотом. Три крохотных окошка со ставнями выходят на юг. Из них видны долина, усеянная кукольными деревушками, и далекая цепь гор.
Лобсанг вышел мне навстречу и пригласил на террасу, где вокруг квадратного отверстия в полу высились поленницы дров. Отверстие вело внутрь дома. Спустившись по крутой лестнице, мы попали в своего рода летнюю гостиную, нечто вроде внутреннего дворика, где нас ждали три крестницы Лобсанга. Я увидел их еще с террасы — они сидели в полумраке, и лишь изредка пламя вспыхнувшей в очаге ветки выхватывало из тьмы одну из них.