Ну и хрен в огороде, свой, между прочим, без нитратов, на родной дачке вскормленный, навозом удобренный. Да такого хрена в Амстердаме не купишь!
Писал Семёныч честно. Всё, что видел, слышал в родной деревне, – добросовестно рифмовал и на бумагу переносил. Его ли, в самом деле, вина, что великой Малой Родиной мировая литература не ограничивается…
«Эх, позвоню-ка я Петровичу, другу ситному, – подумал поэт. – Душевный человек наш Петрович. Завсегда поможет ценным советом. Скажет: «Беги, Семёныч, до ларька, враз полегчает». Настоящий друг!».
А Петрович был тоже, разумеется, почти классиком и тоже народным поэтом. И премии от сердобольной администрации получал примерно с такой же регулярностью.
И вот… Сидят два народных поэта, без пяти минут классики, в руках по вилке, на столе бутылки – то ли виски, а то ли горилки, и глаза уже на затылке.
– Слышь, Петрович! На последнем-то собрании что было! Пацан стихи читал. Про войну. А сам в армии не был, ну, сопляк ещё семнадцатилетний. Да он же эту войну только по телевизору видел – а туда же! Фан-та-зёры сплошные.
– Да ладно, Семёныч. Вон девушка новенькая пришла. Сидела бы лучше дома. Стих читала про эту, фею – не фею. Из мифологии, кажется. Ну, я эту девицу сразу так – от души, по-русски, с размахом отчихвостил. Небось, мифологию свою сразу позабыла.
– Мировая скорбь, понимаешь. Философия, – задумчиво вставил Семёныч. – Вздрогнули?
Вздрогнули.
– А одна вообще про Отелло написала. Плагиат! Я ей сразу сказал, чтобы в нашем собрании никаких цитат из Байрона не звучало!
– Слушай, Семёныч, а «Отелло» точно Байрон написал? – вдруг засомневался Петрович.
– Он, он, родимый, – авторитетно успокоил Семёныч и продолжал, – и ведь что у них в голове? Библеизмы, мифологические герои, русская и зарубежная классика разных веков… поди их пойми, как прочтут что-нибудь… Хоть бы нашу, современную, местную поэзию освоили. Это ж корни наши!.. Давай по чарочке?
Дали по чарочке.
– Эх, и не говори. Одна тут про этих, как их… филистёров читала. А кто они, эти филистёры? Из зоологии что-то? Не помню. Сделал вид, что понял.
– Ведь корни-то где? Где корни-то? – как агроном на сельскохозяйственной выставке, вопрошал Семёныч. – Это только, хе-хе-хе, стебли, а корни где?
– Э, Семёныч… Дёрнем?
Дёрнули.
– А! Новость-то какая! Со всей России к нам поэты собираются. Нужно встречу организовать. Хорошо, что при закрытых, так сказать, дверях… Все свои, хоть расслабится можно. А то прорвется мо́лодежь со своими филистёрами. Вопросы будет задавать, карандашиками строчить. А кто его знает, чего они там настрочат?
– Да плюнь ты, Петрович. Налей лучше еще по маленькой. Вот, слыхал? Наш Михалыч четырнадцатый сборник издает. Администрация – честь ей и хвала, кормилице, поилице нашей – спонсировала к юбилею города.
– Как четырнадцатый? – возмутился Семёныч. – У меня еще двенадцатая книга в печати, у Сергеича одиннадцатая, а этот шустрый какой!
– Да не волнуйся ты. Сразу две издашь – и двенадцатую, и тринадцатую. Ко Дню города приурочим. У тебя как с тематикой? Как обычно? Ну и в чем загвоздка? А что Михалыч издается, так это, знаешь, какая презентация будет? Эх, погуляем… как раз до твоей презентации голова трещать будет!
А за окном начиналась гроза. Ветер с силой рванул тяжелую раму – так, что задребезжали стекла, окно вздрогнуло и с натужным скрипом отворилось. В душной, пропитанной винными парами комнате мелькнула легкая тень. Полыхнула молния. Перед ошалевшими поэтами буквально из воздуха появилась молоденькая девушка в чем-то белом (как ни странно, бывшие дамские угодники – Петрович и Семёныч – толком не рассмотрели детали её весьма вольного наряда).
– Привет вам, коллеги, собратья мои по вдохновенью. Не ожидали? И правильно. Некоторые меня всю жизнь ждут, и всё без толку. Считайте, что вам повезло. Только запомните: говорить я с вами буду первый и последний раз.
Зовут меня Эвтерпа, профессия – муза лирической поэзии, к которой вы, дорогие мои коллеги, питаете большое пристрастие. Мне, честно сказать, ваши двадцать пять сборников – в общей сумме, двенадцать Семёныча и тринадцать Петровича – нимало не нужны. Скажу сразу: я тут ни при чём! А вот мальчиков, которые о чужой боли как о своей пишут – попрошу не трогать. Да у них в душе эта война идет, бойцы умирают, мамы в церкви свечки ставят, невесты становятся старыми девами… И девочек не трогайте, которые о любви заговорили и родной край забыли к ней приплести. Да какая разница, о ком пишут эти девочки – о нашей греческой Федре или о вашей русской Фросе, если мне плакать о ней хотелось. О женской любви, для которой нет ни стран, ни расстояний.
Классику молодёжь читает, русскую и зарубежную! А кого ж ей читать присоветуете?.. Скромно молчите.
А читали вы новую книгу вашего Михалыча, четырнадцатую по счету? Нет? Правильно делали, потому что четырнадцатая книга – это перепечатка предыдущих тринадцати. Плюс четыре новых стихотворения.
Родную природу, видите ли, молодёжь ваша забыла… Да они же в одной строчечке, мимоходом больше о ней скажут, чем вы в своих двадцати пяти книжках плюс четырнадцать от Михалыча! Эх, вы, «филистёры»…
Вновь стукнуло окошко, заскрипела тяжелая рама. Вновь голубая молния на миг озарила комнату.
Музы не было.
– Петрович, а, Петрович… – слабо простонал наш народный поэт от сохи. – Мне это что, по пьяни привиделось? Баба какая-то в простыне…
– Эх, Семёныч… плохо дело. И у меня такое же видение было, – выдохнул второй классик местного масштаба. – И впрямь нас муза посетила на старости лет. Да-с… муза лирической поэзии. Как звали-то её? Эвклида? Эврипида? Чёрт… не вспомню. Про филистёров опять же что-то было. А что за филистёры-то… Семёныч, у тебя словарь есть?
– Ка-ка-какой словарь? – ошарашено пробормотал хозяин. – Орфографический – на нижней полочке.
– Ну, какой, какой. Обычный, толковый.
– А-а… Вон, Ожегов стоит. Возьми сам, брат. Что-то меня ноги не держат. Коленки дрожат и в голове шум какой-то. Отчего бы это? Водка, что ль, неправильная была?
– Та-ак… – протянул Петрович, – так-так-так, филистер… чёрт, мы еще и ударение неправильно ставили… – «человек с узким обывательским кругозором и ханжеским поведением»… Чего-о-о?!
– Ах, подлая девчонка! Да это мы-то филистеры?! Наш кругозор ей не понравился?! Прилетела тут, учить нас вздумала! – обозлился Семёныч. – Вот пусть только прилетит еще раз, крылья пообрываем!
– Пусть только прилетит, муза недоделанная, – вторил ему Петрович.
Но напрасно беспокоились два народных поэта, почти классика, регулярно получающие премии от сердобольной администрации.
Муза и не думала их навещать.
Анна Попова, Елена ЯворскаяО, бедный Гамлет!
1. Хроника репетиции
– Офелия, ну что ты лежишь, как неживая?! Положи ноги на плечи Гамлету!.. В который раз репетируем, а динамики никакой! Это Шекспир, а не Вася Пупкин! Сколько можно объяснять?! Елизаветинская Англия, суровая мораль, пуританские нравы, а человек создан для любви, как птица для полета, и загнанный вглубь эротизм прорывается наружу! И вот представьте себе трагедию! Только в двадцатом веке доктор Фрейд дал психологическую трактовку этому феномену! Слово такое научное – су-бли-ма-ци-я! Вот и сублимируйте мне, сублимируйте! Ну?!! Начали!
– «Ступай в монастырь. К чему плодить грешников?» – вымученно выдавил Гамлет, пытаясь устроиться поудобнее на полузадушенной Офелии.
– Не верю!! – рявкнул главреж. – С вашим темпераментом, действительно, только в монастырь идти! Активнее, активнее!
– «Сам я сносной нравственности…» – взбодрился Гамлет, игриво вихляя бедрами. – «Но и у меня столько всего, чем попрекнуть себя, что лучше бы моя мать не рожала меня».
– Если ты так будешь на премьере играть, то лучше б тебя мать и вправду не рожала!.. А ты что притихла, Офелия?! Двигайся, двигайся! Динамика прежде всего! Последняя репетиция, а вы как нецелованные!
– Да третий час репетируем одну и ту же сцену, ребята устали, – пробасил Клавдий. – Жрать хочется.
– Ладно. Перерыв, – мученически вымолвил главреж.
Гамлет радостно сполз с Офелии. Офелия поспешно встала и стыдливо запахнулась.
– «Офелия, о нимфа…» – плотоядно облизнулся Клавдий. – Деточка, ты была великолепна. Интересно, буфет уже закрылся?
Жена Клавдия Гертруда Альбертовна почти двадцать лет занимала почётный пост завотдела культуры. Поэтому Клавдия в театре уважали.
– На сегодня всё, – вздохнул режиссер и даже не добавил привычное «ёперный балет».
По залу пронесся вздох облегчения. Клавдий с Полонием целеустремленно потрусили к выходу.
Юрик Черепанов (исполнитель роли Йорика)
2. «Гамлет» в нашем городе(статья в газете «Районная хрень»)
Наш экспериментальный театр вновь порадовал зрителей замечательной премьерой. Великолепная постановка Г.Г. Сизорыльского отличается свежестью и оригинальностью режиссерского видения.
С первых же секунд поражает непривычная простота и даже скупость декораций. Вместо пышности королевского дворца зрители с изумлением обнаружили на сцене три белых столба с поперечными перекладинами и широкий черный стол. Как выяснилось по ходу спектакля, это и трон, и скамья, и брачное ложе. И только в правом углу сцены мы наблюдаем изящную деталь – дань минувшей эпохе – резной столик с огромным бронзовым канделябром.
Игра актеров трогает зрителя своей искренностью и глубиной. Роль Клавдия блистательно сыграл заслуженный артист России В. Иванов. Молодой актер А. Петров – Гамлет – был весьма убедителен в этой очень непростой и трагической роли; особенно удачными были, на наш взгляд, любовные сцены. Прекрасно справился с ролью и заслуженный артист России Н. Сидоров (Полоний). Нельзя не отметить успешный дебют студентки 3 курса культпросветучилища М. Кузнецовой (Офелия), создавшей трепетный образ нежной и страстной возлюбленной Гамлета. Замечательно смотрелся в роли верного и беспристрастного Горацио актер Ю. Петухов. Бурные эмоции зала вызвала прекрасная юмористическая сцена с двумя могильщиками (К. Розенкранц и В. Абрамович).
Вообще, спектакль, несмотря на его трагичность, отличает некоторая фарсовость, всегда уместны вкрапления искромётного юмора: вспомним, например, самоубийство Офелии и сцену смерти Гамлета.
По завершении спектакля актерам и режиссеру-постановщику Г.Г. Сизорыльскому достались бурные аплодисменты благодарных зрителей.
Итак, Гамлет умер, но так хочется сказать нашему экспериментальному театру: «Да здравствует «Гамлет»!
Соб. кор.
3. Необычайный «Гамлет»(рецензия театрального критика)
Я всегда с огромным эмоциональным подъемом открываю дверь городского экспериментального театра. Я стараюсь не пропускать ни одной премьеры, потому что в каждом новом спектакле главный режиссер Г.Г. Сизорыльский превосходит самого себя.
К несчастью, работники транспорта не разделяют моей страсти к театру. У троллейбуса сорвало рога, и, пока я томился в закрытом салоне, у меня едва не сорвало башню: я совершенно недопустимо, совершенно безобразно опаздывал! К дверям театра я подлетел ровно через десять минут и тридцать секунд с момента начала спектакля!
Галантно извиняясь и стараясь никого не побеспокоить, я наощупь пробрался к своему креслу.
Занавес уже поднялся. Первое впечатление – изящный минимализм декораций, который так много говорит сердцу опытного зрителя. Три белых ионических колонны, соединенные невесомым кружевом перекрытий. Меж ними – гигантское, драматически черное ложе – арена любви, трагедий, смертей. А на авансцене немым свидетелем разворачивающихся событий застыл миниатюрный столик с внушительным, готически суровым канделябром.
Работа актеров вызвала всеобщий восторг. Они играли не просто на переделе – за пределом своих творческих возможностей! Клавдий, похожий на преуспевающего бизнесмена, а рядом – томная аристократичная Гертруда. Полоний, полунравственный служака. Созерцательно приподнятый над действительностью Горацио.
Сизорыльский новаторски сместил кульминацию спектакля с финальной дуэли к сцене на кладбище. На протяжении всей сцены неослабевающее внимание зрителей приковывал к себе Йорик в исполнении Ю. Черепанова. Органично вписался в эту сцену и кордебалет весёлых могильщиков.
Не разочаровали и Гамлет с Офелией. Какой драматизм! Какой накал страстей! Он в страстном порыве бросается к ней, спотыкается о резной столик на авансцене, со столика падает массивный кованый канделябр… Зрители первых рядов вжимаются в кресла, в амфитеатре испуганно икает небезызвестный Р., знаток и завсегдатай, для которого театр начинается даже не с вешалки, нет – сразу с буфета. Но герой-любовник, демонстрируя чудеса эквилибристики, ловит канделябр у самого пола, не прерывая прочувствованного монолога! Зал рукоплещет. Овации сотрясают своды.
Следует упомянуть, что премьера спектакля была приурочена к 50-летию творческой деятельности патриарха нашей сцены и закулисья Г.Г. Сизорыльского.
Обычно рецензенты отмечают дерзкое новаторство Генриха Гаврииловича в преобразовании драму в фарс. Да, это, безусловно, смелая и новаторская художественная задача для режиссера. Но, увы, прием этот безнадежно устарел, есть в нем что-то, как бы выразиться, наивно-провинциальное, что ли? Мы же способны играть по-столичному, неклассично, современно. А в столицах нынче, милостивые государыни и государи, хорошим тоном считается на сцене обнажаться. В этом есть нечто возвышенно-символическое: обнажая тело, актер и душу свою как бы обнажает перед зрителем. Действие, диалог, мимика становятся второстепенными. Актёр бросает к своим ногам лживое тряпье ограничений, условностей, предрассудков. Между актёром и зрителем больше нет преград и тайн… Всё! Катарсис!
Я. Партер-Амфитеатров