«Чей памятник? Не знаю до сих пор…»
«Похож на Пушкина…
Но вроде бы не Пушкин!»
Елена ЯворскаяСтихоплетное
Ах, как мне хочется слагать
Стихи страдательно, по-женски
(слова, трагические жесты
и вновь слова, слова, слова),
рыдать, как юная вдова,
вздыхать, как вечная невеста,
слегка хитрить, немножко лгать,
за отраженьем отраженье
искать бессонно в море грёз…
Да в том беда, что я матрос
на странном корабле без флага,
мой капитан – простой бродяга,
мои собратья – всякий сброд,
мой путь… надеюсь, что вперед.
Слова.
Небрежны и грубы.
Шторма.
Эстетика борьбы.
Беда, беда с высоким штилем!
Кабацким песням – благодать.
По полдуши мы прокутили.
А мне все хочется слагать
воздушно, трепетно, по-женски!
Но жаль, на молоке обжегшись,
ожоги нечем залечить…
Корабль мой мчит, напев звучит.
А курс – на дальний островок,
где вольно бродят стаи строк.
Елена ЯворскаяВдохновенное (Мой герой)
Ну вот, финал опять неоднозначен!
Опять герои сбились в гулкий рой.
Жужжат. Спешат куда-то наудачу.
А я опять отчаянно чудачу,
крою, корю, и крою, и портачу,
обрывки фраз по закоулкам прячу…
А в дверь стучат и требуют: «Открой!»
А на пороге – нет, не участковый.
Не слесарь. Не сосед. Не санитар.
А мой герой.
И ну жужжать как овод!
Да знаю, знаю, дай вам только повод,
Шекспира перекрасите в Баркова…
…Герой мой импозантен. И не стар.
Почти что идеал. Почти что дар.
Хоть и небрит. В костюмчике измятом.
В глазах – сосредоточье всех скорбей.
Пригладить! Отучить ругаться матом!
(На автора хватает компромата,
Ведь слово, говорят, не воробей…)
Герой хорош. Он самый-самый (просто
самец… простите, барышни, – герой!),
откормлен карбонатом да икрой,
любезен. При цилиндре и при трости
уже спешит к читательницам в гости.
Не своеволен (гамадрил бесхвостый!
мне повезло с тобою хоть в одном!)
Жужжат, жужжат герои под окном…
Елена ЯворскаяНовости книгоиздания
– У него всего-то пара приличных стихов, а туда же – издаваться! – кипятился чиновник от литературы.
– Так за свой же счёт, – утешал коллега. – От нас только благословение требуется и больше ничего.
– Вот то-то и оно – благословение! А как прикажешь держать марку, сохранять дух и всё такое? А попробуй зарубить, молодняк сразу в истерику ударится. Мне тут один скороспелый наглец уже намекнул, что мои разгромные рецензии диктует зависть. Ты только вообрази: я – и вдруг завидую! Я! – сорвался на фальцет. – Завидую!
Коллега неопределённо пожал плечами.
Дебютная книга молодого автора была издана. Без той самой пары стихов. Зато с коротенькой вступительной статьёй, подписанной громким (по провинциальным меркам) именем рецензента.
Анна ПоповаМуза, жена и собака
Говорят же: не понимают дамы высокой поэзии! Правильно, между прочим, говорят. Вот хоть мою жену возьми. Издаю шестой поэтический сборник – хоть бы строчечку прочитала, да что там, хоть бы в руки взяла! Ну, в руки-то она взяла, когда в шкафу пыль вытирала. Глянула так равнодушно, название прочла – «Орловщина, земля поэта» – и дальше читать не стала. А зря! В литературном клубе меня всегда хвалили. Даже сказали: «Так, как Звонков (это у меня фамилия такая), о природе никто не напишет!»
Вот недавно сочинил я стишок, стою у окна, и в сердце такая радость, такая гордость… что прямо жене решил похвалиться. Декламирую:
Орловская заря, поёт петух,
И соловьи в ответ ему запели…
Так она меня старым петухом обозвала, чтобы я замолчал. И вообще, что это такое?! У нас в клубе все пишут и про петухов, и про соловьёв, а мне – нельзя?
Или вот ещё один стишок… Наш председатель по клубу очень его уважает. А моя лахудра как услышит, так молча из себя выходит. И ведь хороший стих-то:
Люблю вас, родные просторы,
Орловщина, край мой родной!
Цветов разноцветных узоры
Горят над зелёной травой.
И сколько же гениев славных
Вспоил ты, о край дорогой!
Люблю тебя, город державный
Над ласковой речкой Окой!
Ну и так далее – целая поэма. «Любимая Орловщина» называется.
А вчера – ну просто вдохновение накатило! Читаю моей драгоценной:
Орловщина моя! Поля, леса и реки!
Я сердцем к родникам твоим приник!
Ты – всё, что воплотилось в человеке,
О край тургеневский, о фетовский родник!
И что вы думаете? Драгоценная супруга наглейшим образом прерывает меня на полуслове и говорит: «Весь ваш литературный клуб лечить пора. У вас навязчивая идея», – это на Орловщину, значит, намекает. Так чего ж она хочет, я не понимаю? Председатель про Орловщину пишет, заместитель – тоже пишет, вон
хрестоматию почитал – опять все про Орловщину пишут, ну, и я стараюсь не отставать…
Так вот что я хотел рассказать-то. Вы не поверите: жене понравился один мой стих!! Выслушала как миленькая, из комнаты не ушла, бровки не нахмурила, губки не покривила. Даже улыбнулась.
А дела вот как обстояли. У нашего соседа, Василь Петровича, собака есть. Ну вредная, зараза, так и норовит сорваться с поводка и тяпнуть. Одного Петровича слушается. А вчерась, видать, нашло что-то на неё, так она родного хозяина покусала. Ну просто ужас! Брюки новые, жена его чуть не убила (она и так эту псину с самого начала не выносит…). Ну, я ему, конечно, посочувствовал: вчера бутылочку-поллитровочку вместе раздавили. Вот тут-то у меня стишок и родился! Экспромт! Я и название заковыристое придумал:
Сосед, не трусь, гляди смелее,
Василь Петрович, мать твою!
Нет, не собаку ты взлелеял,
Пригрел ты на груди змею!
Она похожа на мартышку,
Я так скажу тебе любя.
И блохи бегают вприпрыжку
С твоей собаки на тебя.
Твоя змея (собака, то бишь) —
Такая тварь, что ё-моё!
Ты с нею на прогулки ходишь,
Купил ты «Чаппи» для неё!
Собака! Чтоб ей пусто было! —
Весь день Петровичу твержу, —
Твои же брюки прокусила —
В котором месте, не скажу.
Так вот, жена послушала и улыбнулась! Вы представляете?! Улыбнулась! Неужели я и вправду про соседских шавок пишу лучше, чем про любимую Орловщину? Стоит задуматься: а не сменить ли мне тематику стихотворений? Про всех соседей напишу, благо подъезд большой, интересных жильцов у нас много. Хоть Зойку возьми, хоть Мишку, хоть Саньку-алкоголика.
А Орловщина… да бог с ней. Про неё и так вон сколько народу пишет…
Елена ЯворскаяСтенографистка
N был известным писателем. Правда, газеты губернского города О. освещали как важное культурное событие не его редкие визиты в родной город, а нечастые отъезды в столицу, а однажды, было дело, – и за рубеж. Он числил в лучших друзьях редакторов всех местных газет, а те, в свою очередь, говорили о нём как о самом одарённом из современных писателей. Стоит ли удивляться, что его стихи и рассказы много и охотно публиковали… а писал он ещё больше, нежели успевал напечатать. В неторопливых беседах с коллегами-ровесниками, происходивших, как правило, в раз и навсегда облюбованной кафешке («Вы ведь знаете, что на Западе богема предпочитает общаться в такой вот тёплой, почти домашней обстановке?») или в полуподвальном подсобном помещении одного местного издательства («А что мы, не русские люди, что ли?! На кой чёрт нам сдался весь этот выпендреж ненашенский!») он всякий раз пространно описывал художественные достоинства романа, над которым работал вот уже восемь… девять… десять лет и который, безусловно, должен стать лучшим его произведением, венцом литературного творчества. Молодёжи, почитавшей его как наставника, время от времени прозрачно намекал: ждёт и зовёт его столица и тянется он к ней, как дерево к солнцу, да только корни его здесь, на малой родине. Правда, завистники поговаривали… Ну да кто их слушает, этих клеветников, напрочь лишенных чести, совести и писательского таланта?!
N по праву был ярчайшей звездой из всех, видимых в этой точке Земного шара. В полной мере осознавая высокий долг художника перед обществом, долг, о коем ему столько твердила первая учительница русского языка и литературы и ни на минуту не давали забыть супруга, друзья и изданные книги коллег, он стремился поведать миру как можно больше своих мыслей и чувств в единицу времени. Покуда в один солнечный или дождливый, счастливый или несчастный день не осознал несовершенство органа, выступающего посредником между мыслями, обретающимися в высокомудрой голове, и словами, красиво и значительно ложащимися на бумагу. О, ты, тщившаяся заслужить гордое наименование длани Мастера! ты оказалась самой обычной рукой, не поспевающей даже за ходом мысли, не говоря уж о полете фантазии!
И вскоре в доме появилось невзрачное существо, похожее на курсистку со старинной фотографии. N называл ее Милочкой, но, как ни силился, не мог припомнить, представилась ли она этим именем при знакомстве или он сам стал так её именовать – галантности ради и собственного удобства для. Теперь ничто не отвлекало писателя от благородных его трудов. Он просто думал вслух, он самовыражался. Всё прочее стало заботой Милочки. А она оказалась ещё более ценным приобретением, нежели виделось поначалу.
Сначала выяснилось, что она в ладу с запятыми и прочими многоточиями.
Потом она осмелилась предложить иной