А я читал где-то, что Солженицын однажды праздновал Новый год именно в театре «Современник».
– Так, так, так, – подзадоривал я его недоверчиво, – и что там было, в «Современнике»?
– Солженицын пришёл в потрясающей дублёнке. Мы все обзавидовались.
Если бы он мне рассказал о чём-то другом, я бы не поверил. Но про дублёнку… такого нельзя было выдумать.
– А кто ещё был в вашей жизни? – не унимался я.
– А ещё я лично знал Корбюзье.
Я даже расхохотался.
– Гигант мысли, отец русской демократии.
– Не удивляйтесь, Корбюзье приезжал в Советский Союз и посетил наши архитектурные мастерские. А мы, молодые архитекторы, проектировали тогда города солнца. Он посмотрел на наши проекты и сказал: «Вы нас обогнали».
– Обогнали, – опять стал ёрничать я, – где же это всё, в чём мы обогнали?
– В проектах, осуществить которые не удалось. Но идеи-то Корбюзье оценил. А побеждают всегда идеи. Новые идеи.
– Скажите, а какие у вас были отношения с Лениным? – ёрничал я.
– Рассказываю. Я общался с Лениным дважды. Один раз в Сокольниках был митинг, на нём выступал Ленин, а я мальчиком стоял в первом ряду. Ленин меня заметил и даже что-то мне сказал, уж и не помню что. А второй раз я шёл через Сокольники из школы домой и увидел брошенный автомобиль. Оказалось, что на этом авто ехал Ленин с охранником. На них напали бандиты, отняли у охранника ружьё, но Ленина не узнали и ушли. А потом поняли, кого они упустили, вернулись, а Ленин уже ушёл в Сокольнический райком.
Самое интересное, что о факте ограбления Ленина в Сокольниках я тоже когда-то читал, и не поверить в это было нельзя.
Следующий вопрос мой был:
– А какие отношения у вас были с царём-батюшкой?
– Я был тогда совсем маленьким. Мне было всего четыре года. В 1914 году мой отец, главный инженер верфи в Ревеле, спускал новый корабль на воду. Царь приехал на торжество. Он взял меня на руки, а я отпустил бутылку шампанского на верёвке. Бутылка ударилась о борт корабля, но не разбилась. Пришлось бросать второй раз.
Я совершенно обалдел от этого рассказа. Передо мной сидел человек-история. Не удержался, спросил его, насколько они были близки с Тургеневым. Нет, Тургенева он не знал.
Николай Павлович был хорошо воспитанный, очень тактичный и эрудированный человек. Никого интереснее его я в жизни не встречал. Мы с ним гуляли по тропинкам Карловых Вар, и он мне всё время что-нибудь рассказывал.
Интересно было всё. По каждому поводу у него была какая-то история. Мы с ним доходили до вершины Дана, посещали русскую церковь Петра и Павла.
Три раза в день за час до еды пили карловарскую воду. В общем, не расставались. Он своими рассказами очень меня успокаивал.
Естественно, он знал о моей несчастной любви и говорил:
– Когда-нибудь вы будете вспоминать эту вашу несчастную любовь как великое счастье.
Ещё он говорил, что неудачи – это бесценный опыт. Учёба.
– В чём же дело? – вопрошал я. – Что я делал не так, в чём моя вина?
Он дал мне ответ совершенно неожиданный:
– Вы нарушили сразу две заповеди. Господь говорит: «Возлюби ближнего своего, как себя». Заметьте, не больше. Больше надо любить только Бога. И ещё одна заповедь – «Не сотвори себе кумира». Её вы тоже нарушили. Вы поставили эту женщину выше себя. Вы ей поклонялись, тряслись над ней. Этого делать не надо. Нам, нерадивым, только кажется, что можно безнаказанно нарушать заповеди. Потом покаемся, и всё будет хорошо. Нет, за каждым преступлением обязательно идёт наказание. Йоги говорят, надо не любить деньги и делать всё, чтобы их заработать, надо не бояться смерти, но делать всё, чтобы быть здоровым.
Короче, то, что ты любишь безмерно, то тебя и погубит. Слишком много мне он за один раз наговорил. Всё это надо было обдумать и разложить по полочкам.
Двадцать шесть дней мы провели в Карловых Варах. Я ожил. Назад мы почему-то ехали на поезде. И чуть не отстали в Варшаве от поезда. Мы не заметили, как наш поезд тронулся, потом мы побежали за ним. Я бежал, естественно, быстрее, чем мой «дедун». Я вскочил на подножку вагона и рванул кран аварийной остановки. Поезд заскрежетал и остановился. «Дедун» успел влезть в вагон. К нам бежали польские железнодорожники, кричали что-то грозное.
Проводница плакала, начальник поезда составлял потом акт. Но мы с моим Николаем Третьим уже ехали в купе.
– Вы просто спасли мне жизнь, – смеялся «дедун».
В Москве мы встречались почти ежедневно. Я был безработным и охотно помогал «могучему старику». Покупал ему продукты, возил его на его же автомобиле.
Он был человеком обеспеченным и даже слегка поддерживал меня деньгами. Я не спрашивал, с чего он такой богатый. Я не спрашивал, а он и не отвечал.
Галку я увидел только в конце августа. Она всё ещё не выходила у меня из головы. Я должен был как-то от неё освободиться внутренне. Другие женщины мне помочь не могли. Они для меня в тот период просто не существовали.
Мы встретились с ней у метро. Она, как всегда, опоздала. Я, как всегда, из-за этого психовал. Но теперь уже молча, без скандала.
Она сказала:
– У тебя такое мрачное лицо, ты не рад меня видеть? – и развернулась, чтобы уйти. То есть и сейчас она не могла отказаться от своих фирменных штучек.
Я поймал её за руку. Мы пошли в мою машину. Для начала я подарил ей летний костюм. Хотелось – и подарил. Она, не отрывая взгляда от костюма, рассказала, что они с её парнем ездили на Крит, что-то там снимали для телевидения.
– Я не снимала твоей камерой, потому что там был «Бетакам».
Представляю себе, как они тащили «Бетакам», чтобы снять уличную кошку.
Конечно, я должен бы был расстроиться от этого «Бетакама», но я почему-то чувствовал некоторое удовлетворение от того, что всё это уже не моё, и я от неё уже независим. Пусть теперь тот, другой, мучается от её капризов и опозданий.
Я только сказал ей:
– Отпусти меня!
– Как?
– Вот так, скажи: «Я тебя отпускаю, я тебе всё прощаю».
Она повторила мои слова. И я эти слова тоже ей сказал. На этом мы и разошлись, но я ещё долго не мог выбросить её из своего сознания. Наверное, год. Но теперь я её видел мысленно всё меньше и меньше. И вспоминать её стал без мучения. Хорошо ещё, что не снилась по ночам. Ни разу.
Жизнь постепенно налаживалась. Стал я понемногу выступать. Понемногу снимался куда позовут. Раскрутиться до большой популярности при отсутствии больших денег мне не светило. Но небольшая востребованность всё же была. Сделал целый цикл новых песен. Поскольку никакого оркестра у меня не было, сам себе аккомпанировал на гитаре или пел под минусовую фонограмму.
Иногда к моему другу, Николаю Павловичу, приходили его друзья, такие же, будем говорить осторожно, пожилые люди. Я помогал принимать их. Они пили дорогой коньяк, курили после ужина сигары. А ужин обязательно привозили из ресторана «Националь». Это был ресторан их молодости.
После ужина они пили кофе и курили, а я напевал им разное ретро. Пел Петра Лещенко «У самовара я и моя Маша», «Марфуша замуж хочет», «Дуня, люблю твои блины».
Пел Виноградова: «Утомлённое солнце», «Брызги шампанского».
Оказывается, они этого Виноградова знали лично и даже дружили с ним в семидесятых, когда он преподавал на ВДНХ в эстрадной студии.
Подумать только, певцы, о которых я только слышал, были их современниками. Бунчиков и Нечаев. Они хорошо знали Мирова, народного артиста, и не только тогда, когда он работал с Новицким, но и раньше, когда тот выступал с Дарским.
Ах, какие они рассказывали истории! Особенно хорошо рассказывал ближайший друг моего «могучего старика», драматург Иосиф Прут.
Вот одна из этих историй.
Миров и Дарский выступали перед Сталиным и его гостями. Номер Сталину понравился, и он подозвал Мирова к столу. За столом сидели члены Политбюро. Среди них – Вячеслав Михайлович Молотов – всесильный министр иностранных дел. Сталин сказал Мирову:
– Садитесь, товарищ Миров.
Все стулья были заняты, Миров остался стоять.
Сталин ещё раз сказал:
– Садитесь, товарищ Миров, в ногах правды нет, – и показал на стул Молотова.
Миров развёл руками, дескать, занят стул.
Сталин сказал:
– Садитесь, товарищ Миров, Вячеслав Михайлович подвинется.
Молотов подвинулся. Положение было катастрофическое. Ослушаться вождя было нельзя, но и оскорбить Молотова было крайне опасно.
Пришлось сесть. Так они и сидели с Молотовым на одном стуле, пока Сталин говорил тост за артистов.
После чего разрешил Мирову встать и уйти.
Вот так великий вождь глумился над своими соратниками.
Жутко все веселились, вспоминая поэта Рудермана, написавшего «Тачанку».
Шутили, что, если бы не туберкулёз, он бы во время войны умер. Шутка была М. Светлова. Дело в том, что в голодное военное время больным туберкулёзным выдавали дополнительный паёк.
Однажды этот поэт Рудерман купил диван и вёз его на коляске, которую ему одолжили в магазине. Дело было на улице Горького. Именно в это время по ней ехали какие-то вожди и стояло оцепление.
Рудерман со своей тележкой подъехал к капитану милиции и сказал:
– Товарищ, капитан,
Я – поэт Рудерман.
Я купил себе диван.
Это он просил, чтобы его пропустили через оцепление.
В ответ услышал отборный мат и чуть не угодил вместе с диваном в милицию.
Мне с этими стариками было интересно.
Кстати, все были очень непростые и небедные люди. Один работал министром при советской власти и теперь сидел на каком-то хлебном месте. Другой – банкир при социализме, плавно перешедший в банкира при капитализме. Был ещё один директор касс Большого театра, главный заводила, несколько моложе остальных. Впоследствии из своих касс переехал в какую-то страну атташе по культуре.
Никто из них при капитализме не потерялся. Оказалось, что умные и деятельные люди со связями нужны при любом строе.