— Да ведь дверь-то закрыта, — напомнил Кэлэрецу.
— Открыто с черного хода…
Кэлэрецу несколько раз постучался в дверь сержанта, но ответа не получил. Прошло несколько секунд. Он снова постучал. Очевидно, сержант ненадолго отлучился. Кэлэрецу подождал еще несколько минут, потом, набравшись храбрости, открыл дверь.
Уткнувшись лбом в стол, сержант спал со сдвинутой на лоб фуражкой. У ног его валялось ружье. На столе стояла почти порожняя бутылка вина, объедки чайной колбасы и несколько ломтей домашнего хлеба; сержант, как видно, поел и выпил.
Он крепко спал, сладко посапывая и глубоко вздыхая. Кэлэрецу не хватило мужества разбудить его. Он сел на стул, закурил и, глядя на спящего, как невинный младенец, сержанта, мысленно стал ругать его.
Долго сидел он так, оберегая сон сержанта. В пятом часу, когда с завода «Вия» и «Базальт» стали уже возвращаться рабочие, сержант открыл глаза, посмотрел в потолок и снова упал головой на стол. Чем-то недовольный, он негромко простонал, раскинул руки и вдруг, как по какой-то тайной команде, вскочил на ноги. Огляделся — проверить, все ли в порядке в комнате, как было и до начала выпивки. Поправил фуражку, поднял с пола ружье, покосился на портрет короля Михая и «вожака», на походную кровать и покачал головой, довольный тем, что узнает каждый предмет, что ничего не случилось. Скользя взглядом по сторонам, он добрался до Кэлэрецу. Сперва не осознал было его присутствия, легонько покачал головой и продолжал свой осмотр. Потом блуждающий взгляд его вернулся снова к вору, остановился на нем долго и внимательно; и наконец, после нескольких минут глубокого размышления, сержант понял, что в момент, когда он начал свою выпивку, Кэлэрецу в комнате не было. Чтобы доказать самому себе, что он не пьян, сержант этому вовсе не подивился, а спросил гостя спокойным и даже дружелюбным тоном:
— Чего тебе, а?
— Важное дело имею, — торопливо отозвался Кэлэрецу.
Это не понравилось сержанту. «Важное дело, когда он спал… Нехорошо это». И он разочарованно посмотрел на Кэлэрецу, как бы пытаясь убедить его, что не стоит приходить по важным делам.
— А, — подивился сержант, которому не хотелось отрываться от его выпивки. И он махнул Кэлэрецу рукой, приглашая того не торопиться, повременить, как бы желая доказать жулику, что фактически важных дел не существует.
Допив содержимое бутылки, сержант довольно крякнул.
— Мутит меня что-то… Верно, от чайной колбасы.
— Где господин Ефтимие? — спросил Кэлэрецу, которого долгое ожидание окончательно вывело из себя. Прошло уже столько времени, а ему все еще не удалось донести на Давида и художника, обсудить с Ефтимие еврейский вопрос.
— Господин унтер-офицер, — кротко поправил его сержант, хотя вовсе не собирался быть кротким с этим проходимцем. Ему скорее хотелось угрожать, стучать кулаком по столу; но его слишком утомила выпивка и он уже не мог с достоинством выполнять свои обязанности. Поэтому, больше и не пробуя форсить, он ответил дружелюбным тоном, который требовал меньше усилий:
— У дяди Василе он… пьет…
У дяди Василе веселились во всю. Еще со двора Кэлэрецу услышал крики женщин, звуки цимбалов и густой бас отца Думитру, который без конца читал акафисты.
Кэлэрецу бесшумно открыл дверь и, стараясь остаться незамеченным, прокрался в дальний угол.
Сидя между Кокуцей с одной стороны и Чирешикой — с другой, Ефтимие приказывал цыганам играть. Разгорелась ссора: Ефтимие требовал романсы, а отец Думитру — чтобы ему спели «Старый крест». Музыканты стояли и смотрели на них со скрипками в руках, не зная, что им делать.
Отец Думитру уснул, а музыканты, довольные тем, что его преосвященство опочил, заиграли: «Проезжал верхом жандарм», любимую песню жандармского начальника.
Кэлэрецу сидел, съежившись, в своем уголке, как бы боясь, чтобы его не заметили. Он ждал, чтобы цыгане кончили песню и отошли к своему столу, где их ждала закуска и выпивка. Но как раз, когда он собирался подойти к столу Ефтимие, цыгане приблизились к начальнику поста и заиграли что-то заунывное. И Кэлэрецу не солоно хлебавши был вынужден снова вернуться на свое место.
Его брала досада на музыкантов. Из-за них ему не удалось подойти к Ефтимие. Жандармскому начальнику не нравилось, чтобы его беспокоили, когда цыгане играют специально для него. К тому же и женщины ни на минуту не оставляли его в покое.
И каждый раз, когда он порывался подойти к Ефтимие, музыканты принимались играть оживленнее, чем когда-либо, и Кэлэрецу был вынужден возвращаться на свое место.
Наконец музыканты устали от всех охов и вздохов, положили на лавку скрипки и цимбалы и принялись за еду. Но радость Кэлэрецу была недолгой. Ефтимие тоже проголодался. Оторвав ножку цыпленка, он стал усердно искать взглядом миску с чесночной подливой.
— Подле тебя она… где ищешь? — отозвался кто-то, пододвигая к нему миску.
— А что же с этими яйцами? Сейчас куры несутся? — обиделся проснувшийся поп.
Осторожно ступая на цыпочках, Кэлэрецу подошел к столу, за которым сидел Ефтимие.
— У меня к вам дело… Неотложное, срочное дело…
Ефтимие плюнул в тарелку:
— Да ты не видишь: у меня кусок во рту…
Огорченный Кэлэрецу вернулся на свое место и заказал вина, чтобы утопить в нем огорчение.
…Он снова чувствовал себя старым, заурядным жуликом. Чем он отличается от Гурицы? Чем лучше Умблату? «Суждено мне, видно, всю жизнь оставаться мелким воришкой и больше ничего…»
А Кэлэрецу не хотел больше быть воришкой, мошенником, а достойным, всеми уважаемым человеком. Хотел, чтобы ему говорили: «Что вы скажете про это, господин Кэлэрецу?» Чтобы и его приглашали в гости к аптекарю, как приглашают Ефтимие…
Он уже жалел, что принарядился, одел свою выходную пару. Заметил, что и ботинки его запачкались, уже не так блестят, как утром. Но об этом он не очень жалел, а даже некоторым образом радовался этому делу…
— А ну-ка, брат, иди к нам, вместе выпьем, — вспомнил вдруг про его существование Ефтимие.
Кабатчик Василе принес и Кэлэрецу стакан, вежливо поклонившись ему несколько раз. Вор и его как-то раз ограбил, и он затаил в душе обиду, но ссориться с ним открыто не хотел.
Ефтимие чокнулся с Кэлэрецу и пригласил своих дам сделать то же. Женщины побаивались Кэлэрецу, потому что по округе шла про него дурная слава.
— Он теперь что твоя овечка, — желая успокоить их, сказал Ефтимие. — Хочет на государственную службу поступить, обеспечиться…
— Точно так, — нехотя отозвался Кэлэрецу, чуть пригубив и тотчас же поставив стакан на стол. Ни выпивка, ни разгул, ни женщины, ни музыканты не были ему больше по душе. Он стремился обзавестись своим домком, жить хорошо, завести привычки, обсуждать политику, собственноручно расправляться с коммунистами. Ну и влетит же им, если он станет таким же, как Ефтимие, пожалуй, даже более важным, потому что он умнее жандарма.
— У меня к вам срочное дело, — заискивающе сказал Кэлэрецу, улучив минуту, когда Ефтимие казался более дружелюбно настроен.
— Тоже нашелся! Теперь, когда я с дамами? — кротко упрекнул его Ефтимие, указывая на женщин, которые расстегнули блузки и беззастенчиво выставляли напоказ свои груди. — Ты же знаешь, что я дам уважаю, не могу их обижать… Приходи ко мне домой завтра утром, застанешь…
Кэлзрецу всю ночь не сомкнул глаз, до зари проворочавшись в постели. Еще порядком и не рассвело, когда он направился к дому жандармского начальника.
Изрядно таки напившись накануне, Ефтимие еще спал, и жена его не пропустила вора в спальню, а пригласила на кухню и попотчивала чаем и хлебом с маслом.
В доме начальника поста все было именно так, как мечтал жить Кэлэрецу. Стыдливая жена готовит завтрак: чай и хлеб с маслом.
— А вы вот греночку лучше возьмите… она вкуснее.
Как и любая женщина, которой не часто приходится принимать гостей, жена Ефтимие была словоохотливой.
— Кукуруза подорожала, — начала она, стараясь завязать разговор. — Право не знаю, что будем есть зимой, если не пройдет дождь…
Кэлэрецу все время кивал головой, заранее утвердительно отвечая на все вопросы женщины.
…С красными от бессонницы глазами и голый до пояса, в одних штанах от пижамы, господин Ефтимие появился в дверях и направился к Кэлэрецу, расположенный узнать от него, о чем была речь.
ГЛАВА IX
В районном кинотеатре «Нони» демонстрировали фильм «Горгона». Было воскресенье, и в этот послеобеденный час зал был переполнен. Сюда сошлись со всей Броскэрии, из районов Дялул-Спирей и Баба-Лика парни с девушками, за которыми они ухаживали и которых пригласили посмотреть кино и полузгать семечки. В зале было темно и можно было спокойно целоваться. Фильм прерывался как раз в ту минуту, когда герой его вызывал на дуэль гнусного соперника, а зрители, которые только того и ждали, вопили, свистели и топали ногами.
Внезапно зажегшийся свет беспокоил влюбленных, которые испуганно отстранялись друг от друга. Больше всех шумели они, требуя, чтобы скорее начиналось кино. Аплодировать во время фильма и киножурналов не разрешалось властями, и люди никогда не аплодировали тому, чему следовало бы аплодировать. Но в периферийных кинотеатрах традиция свистков и аплодисментов так прочно укоренилась, что приказы свыше не соблюдались.
У входа с электрическим фонариком в руках стоял человек, подстерегавший зрителей, чтобы предложить им свои услуги — помочь найти в темноте место. Но у людей лишних денег не было, и поэтому они предпочитали сами находить себе место. Человека с фонариком они обходили, не желая давать ему на чай. Выжидали, стоя, момента, когда на экране появится сцена с какой-нибудь дуэлью на рассвете или поездом, загоревшимся посреди поля. В зале становилось светлее, и люди бросались занимать свободные места до следующей сцены, где показывали город в тумане или безлунную ночь. Те, которые уже один раз видели фильм, приходили им на помощь:
— Вот сейчас парень убежит… Но лошадь падет… Сейчас будет сцена с дракой, тогда светло, как днем…