Художник с испугом заметил, с каким нетерпением она ждет, чтобы кто-нибудь чужой открыл дверь, чтобы и она имела с кем поговорить. И как только кто-нибудь — безразлично, кто — входил, Лучика вскакивала с места, спешила принести какую-нибудь выпивку, веселела, молодела, начинала петь. В такие минуты полнейшего легкомыслия Лучика была прелестна, и художник чувствовал, что любит ее еще больше.
Читая в глазах Лучики катастрофу, причиненную его творческими увлечениями, художник, упиваясь восторгом примирения с судьбой, которая доставляла ему такое удовольствие, соглашался, что его искусство ненужно, напрасно. После своих пламенных речей, которые отдаляли от него Лучику, он пытался наладить испорченное, и тогда начиналась для него тяжелая и мучительная работа — работа в полном смысле этого слова. Он с каким-то отчаянием начинал рассказывать самые выдохшиеся анекдоты и самые омерзительные сплетни, обещал купить ей пару новых туфель, играл на банджо нелепейшие романсы, приглашал ее в какой-нибудь шикарный ресторан. И после всех этих усилий и жуткого насилия над собой, был счастлив, если Лучика давала ему понять, что забыла об его теориях об искусстве и теперь хорошо чувствовала себя в его обществе.
— Ты милый, Нику, — говорила ему женщина, когда они возвращались домой из ресторана. — Ты, когда стараешься, можешь быть просто душкой…
Но в результате всех этих отказов от своей личности в душе художника родилось чувство, с которым Лучика, при всех ее недостатках, не могла примириться. Это была его преувеличенная скромность.
Как-то раз Лучика спросила его, почему и про него не пишут ничего в газетах, как пишут про других художников.
— Потому что я не артист, а ремесленник, Лучика. Чего же им писать обо мне?
Постоянно меняя вкусы, — даже и не задумываясь о том, отчего да почему, — Лучика думала теперь, что неплохо бы стать женой знаменитого человека, о котором писали бы во всех газетах.
Эта идея пришла ей поздно. Если бы она потребовала от него этого в начале их связи, художник беспрекословно выполнил бы ее желание, так же, как подчинялся ее воле, когда она требовала от него, чтобы он был вульгарным и рассказывал пошлые анекдоты.
— А ведь ты мог стать великим художником, — как-то раз сказала ему, между прочим, Лучика, и он ужаснулся, услышав от нее этот упрек.
Со временем Лучика поняла, что он отказался от искусства из опасения потерять ее, но вместо того, чтобы показать ему свою признательность, как на то надеялся художник, она с презрением отвернулась от него и покинула его без тени угрызений.
— Чего ты от меня хочешь? — сердилась она. — Разве я заставляла тебя писать цыганок?
Из прихоти она изменила теперь свой взгляд на искусство, стала даже видеть в нем какой-то смысл. И это делалось для того, чтобы уязвить художника, чтобы доказать и в этой области свое превосходство.
— Если бы у тебя было настоящее дарование, ты бы не слушался женщины. На твоем месте, я бы отказалась от Лучики… «Иди себе с богом, голубушка…» Заперлась бы в доме и занималась бы искусством…
Она даже с горечью посмотрела на его перекошенное от удивления лицо.
— Искусство вечно, Нику…
ГЛАВА XI
На площади Генча было место, где женщины ждали, чтобы какая-нибудь барыня пришла нанять их для стирки белья или уборки в доме. Место это было на самом краю площади, где кончались лотки и начиналась дорога, ведущая к Котрочанке и к турецкому кладбищу.
Они приходили рано, вместе с торговцами, которые торопились до рассвета смешать мелкие, неказистые яблоки с другими, хорошими, которые они продавали дороже. До начала торговли женщины сидели прямо на земле или, в случае, если им удавалось попасть на порядочных людей, забирались на телеги крестьян из Дэрэшть и Болинтина и маленько отдыхали.
Это было проклятое место. Злые языки смеялись и над ним и над женщинами, что ходили туда и с утра до вечера ждали барынь, которые взяли бы их на работу. Это было признаком вопиющей нужды, еще более явным, чем отсутствие денег для акафистов у старух. Женщинам из Баба-Лики не нравилось поступать в прислуги, чистить сапоги барину, выслушивать приказания барыни, стирать пеленки чужих детей. Они предпочитали идти на работу на Пороховой склад, на фабрики «Короана» или «Апака» или шить на дому кальсоны и рубахи для солдат, по заказу. Кальсоны полагалось стирать мужним женам, а пеленки — родным матерям новорожденных. Женщины из Баба-Лики считали, что каждая жена должна сама стирать мужнины сподники, а не давать их в стирку другим. Многим мужьям не нравилось, чтобы жены шли на работу. Они считали, что если ты не способен прокормить жену, так лучше бы и не женился.
Женщины помоложе и повреднее, не знавшие жизни, высмеивали тех, которые шли в услужение. Они разыгрывали из себя барынь, одевали подвенечное платье, говорили в нос, как должны были, по их мнению, говорить все настоящие барыни. Они тоже были барынями, шли на проклятое место и притворялись, что ищут честную и опрятную девушку, чтобы помочь им стирать белье. Женщины постарше бранили и упрекали бесстыдниц, которые притворялись барынями, говорили им, что большой это грех смеяться над чужой бедой. Сюда, на это проклятое место, приходили девушки из Дэрэшть и соседних с ним сел, у которых дома было еще семеро братьев и сестер. Родители посылали их в Бухарест, чтобы избавиться от лишнего рта и лишней заботы. Приходили и женщины, мужья которых умерли на фронте, оставив их с ребенком на руках. Шли в прислуги жены, брошенные мужьями, бездельниками и пьяницами, которые находили себе других жен, помоложе и с лучшей службой. Одинокие, горемычные, они искали лишь теплый угол и пропитание и больших требований не предъявляли. Приходили сюда и девушки, спутавшиеся с каким-нибудь парнем и не смевшие больше вернуться к родителям, страшась их гнева и стыдясь людской молвы; сами родители посылали сказать им, чтобы домой они больше не возвращались. А если уж хотят вернуться, так пусть приходят с законным мужем.
Больше всего спроса было на молодых, без мужа и детей. Барыни, обеспокоенные тем, что с некоторых пор их сынкам не спится по ночам, искали молодых девушек, для того, чтобы их отпрыск не натворил глупостей, не схватил бы какой-нибудь позорной болезни. Когда у них не было иного выхода, женщины лгали, говорили, что у них нет ни мужа, ни детей или что муж был, да бросил их ради другой помоложе, а ребенок умер от кори.
Когда одной из них удавалось наняться и барыня брала ее с собою за покупками, оставшиеся с завистью следили за тем, как барыня нагружает ее всевозможными корзинками, заставляет торговаться с зеленщицей, продающей петрушку и укроп, как говорит, чтоб в другой раз она была внимательней, не вела себя, как дура, и завидовали даже и попрекам барыни и тяжести покупок.
Как хотелось бы и им, чтобы их ругала барыня, чтоб и им пришлось таскать тяжелые корзины, чтоб и у них была хозяйка!
Цуцуляска нуждалась в деньгах, чтобы заплатить за обучение поступающего в гимназию Ромики. Ей очень хотелось, чтобы Ромика у нее стал грамотеем и не жил больше так, как жила она.
Цуцуляска и прежде бывала на этом рынке, но приходила сюда, как и все другие женщины, за покупками. Она с умилением вспоминала о том, как приходила на рынок вместе с Добрицей и остальными женщинами покупать лук и помидоры; им тогда жилось чуть лучше. Теперь же ей нелегко было идти на проклятое место и ждать.
Прежде, когда она ходила на рынок, как и все другие женщины, покупать петрушку или сладкий перец, она даже и не смотрела на это место, хотя Добрица и приглашала ее пойти поглядеть, кто еще обеднел, кому стало невмоготу.
— Чего мы там не видели? Оставь людей в покое.
Теперь Цуцуляска стояла в сторонке с испуганным, робким видом. Барыня лет сорока в сопровождении другой, помоложе, устремила на нее взгляд, меряя ее с головы до ног. Она то довольно кивала головой, то морщила нос в знак того, что не все в порядке, поворачивалась к сопровождавшей ее молодой даме, чтобы спросить и у той мнения. Молодой очень нравился серьезный вид Цуцуляски, и она хотела убедить старшую даму.
— Как будто порядочная…
— А если у нее муж есть?
— Спроси…
Дама постарше подошла к Цуцуляске.
— Послушай, ты замужняя? Мужа имеешь?
Вопрос удивил женщину. Цуцуляска с гордостью ответила:
— А как же, барыня…
Дама постарше обернулась к молодой и с упреком посмотрела на нее:
— Вот видишь: замужняя!..
— А ты спроси: дети есть?
— Есть, но сынишка у меня уже большой, — ответила Цуцуляска в надежде, что дама ее наймет.
— Я ж тебе говорила, что надо пройти на площадь Амзей, — упрекнула свою спутницу пожилая дама, и обе поспешно направили свои шаги к площади Амзей, где надеялись найти незамужних прислуг.
— Вот тоже чертовки, — рассердилась Цуцуляска. — Я по ихнему в девках должна была остаться, не рожать Ромику, чтобы им портки стирать.
Больше всего разъярили Цуцуляску подслушанные ею разговоры барынь о женщинах, которых они нанимали в прислуги.
— Ты послушай меня, что я тебе говорю: лучшие прислуги из Трансильвании. Они и готовить умеют, и честные, не воровки.
— Я с тобой не согласна… Вот у меня была девушка из Питешть, молоденькая, шестнадцатилетняя, послушная такая, все так делала, как я ей велела, на цыпочках ходила.
Цуцуляска уже было решила бросить это дело и прийти завтра пораньше, когда к ней направилась ее соседка, мадам Вестемяну. Цуцуляска побледнела от стыда.
Но мадам Вестемяну вовсе не удивилась, ей казалось вполне естественным видеть здесь соседку. А Цуцуляске было обидно, что мадам Вестемяну этому даже не удивилась.
— Чем чужую брать, из другого района, найму лучше тебя. Знаю ведь, что ты женщина честная… Не важно, что замужняя, — добродушно сказала мадам Вестемяну. — Меня это не интересует. Для меня важно, чтобы женщина была честная и работящая.
Цуцуляске нужны были деньги, чтобы уплатить за обучение мальчика, отказаться она не могла.