Цуцуляска предчувствовала и с радостью ждала этих вопросов. Она хотела, чтобы ей задавали как можно больше подобных вопросов и чтобы на все она отвечала: да.
— Могла бы и помереть, — сказал дядя Вицу, глядя ей прямо в глаза.
— Умереть бы не умерла, — улыбнулась Цуцуляска. — В этом я тебе готова перечить. Зачем думать о худшем?
Она смолкла и на минуту вся ушла в себя, как это было всякий раз с ней, после того, как она что-нибудь понимала. Она чувствовала потребность остаться наедине с собой, чтобы без помехи порадоваться, что уразумела нечто новое.
Затем повернулась к Вицу и стала просить его с той же грустью и упорством в голосе:
— Дядя Вицу… пойми и ты меня, как и я поняла тебя… Я тебя поняла… Сделай милость, пойми меня… Разве я тебя не поняла? — переспросила Цуцуляска, глядя на него, чтобы по блеску глаз скорее угадать ответ.
— Поняла. Кто говорит, что не поняла?
— Я тебя понимала, когда у тебя не было работы и ты ходил как помешанный, понимала и тогда, когда умерла Дорина, потому что знала, как крепко ты ее любил.
Цуцуляска разгорячилась. Ей хотелось теперь напомнить Вицу, сколько она сделала ему добра и попросить, чтобы он отплатил ей за это по заслугам:
— И когда Рэдица болела плевритом и ты думал, что она помрет… Когда тебя Вестемяну надул с местом для дома… Помнишь, что я тогда не смеялась, помнишь?
Дядя Вицу пристыженно молчал.
— Ты помнишь, что я над тобой не смеялась, когда тебя надули? Все женщины смеялись… Вот видишь: а я тебя поняла.
— Ты права, Цуцуляска. Ты из всех была самой умной. Да разве я когда-нибудь говорил, что ты меня не понимаешь?
В душе Цуцуляски прочно укоренилось мнение, что нельзя просить у человека услуги, если и ты в свое время не услужил ему. «Если бы я тебе не помогла, когда у Рэдицы был плеврит, я бы у тебя ничего не просила…»
— Сколько лет уже мы с тобой знакомы, дядя Вицу? — раздраженно спросила женщина. — Вот уже двадцать лет, как ты перебрался сюда, в наш квартал, как мы стали соседями. И за все это время мы ни разу не поссорились, всегда занимали друг другу то одно, то другое, оказывали друг другу поддержку… Помоги же мне, дядя Вицу, пойми и ты меня…
— Да разве я тебе не помогал, Цуцуляска?
— Да мне большего надо, дядя Вицу, большего, — умоляющим голосом продолжала женщина. Ты мне вот помог, когда дело было с Маглавитом… Сказал мне, что надо поступить на работу, не сидеть дома… Помоги мне разобраться во всем.
— Помогу, — решительным голосом ответил Вицу. — Как ты мне помогала, так и я тебе помогу.
Цуцуляска разрыдалась.
Вицу дал ей выплакаться, не спрашивая, чего она плачет. Он собирался пройти в сарай, чтобы что-то там мастерить.
— Не уходи, — неожиданно громким голосом удержала его женщина. — Погоди маленько. Погоди, чтобы я сказала, отчего плачу…
Вицу захотелось приласкать ее.
— Видишь ли, Цуцуляска… это не говорится.
— Не говорится? — испугалась Цуцуляска при мысли, что не сможет сказать, отчего она плачет.
— Не полагается говорить, Цуцуляска.
— А вот и полагается, — наперекор ему сказала женщина. — Я как раз вспоминала, как прежде говорила мужу: «Колоти меня в сарае, чтобы не видел Ромика. Я пойду вперед, а потом приходи и ты…»
Сказав ему все это, она облегченно вздохнула и улыбнулась, в восторге от мысли, что теперь она уже не боится Сидики.
— Да, я уходила первая в сарай, а он за мной потом приходил…
Вицу был видимо взволнован, слушая вещи, которые не желал бы слушать, и радуясь, что женщина не посчиталась с его мнением и объяснила ему причину своих слез.
— А ну-ка пойдем, Цуцуляска, побеседуем иначе.
С каких пор ждала Цуцуляска именно того, чтобы побеседовать с дядей Вицу иначе!
— Что у вас там нового, на фабрике? — спросил ее Вицу изменившимся, серьезным и спокойным голосом.
— Чему быть-то? Будто сам не знаешь?
— Каково состояние умов?
Цуцуляска встрепенулась, обрадовалась.
Слова эти ее взволновали. Рэдица уже как-то объяснила ей, что подразумевается под этими словами «состояние умов», «настроение рабочих». Она понимала, что Вицу оказывает ей большое доверие, обращаясь к ней с таким вопросом, что он желает узнать от нее чрезвычайно важные вещи, узнать, как живут и чем дышат рабочие. По сравнению с новым ее положением, те годы, когда Сидика лупил ее, как сидорову козу, казались ей просто смешными. «Я себе шла в сарай и ждала его…»
Она была счастлива, что к ней обратились с таким вопросом и, вся во власти этого, еще неизведанного, чувства, не осмеливалась выразить свою мысль. Она думала, что вот ведь дожила и она, бедная женщина, которую муж избивал до полусмерти, до того, что ей могут задать такой вопрос, который задают обычно мужчинам, да и то не всем. «Интересно, скольким мужчинам задавал до сих пор такие вопросы Вицу?»
— Отчего ты так довольна? — забавляясь ее волнением, спросил Вицу, подозревая, чему радуется Цуцуляска.
— Сказать тебе, каково состояние умов, — повторила Цуцуляска магические слова, которые принесли ей такую радость.
— Да, Цуцуляска, говори все, что знаешь…
— Да каким ему быть-то, Вицу? Состояние умов хорошее, — после минутного раздумья серьезно сказала женщина. — Хорошее, Вицу. Все думают, что война должна скоро кончиться и фашисты уйдут из страны. Жена директора говорила, что если русские придут, она уедет, здесь больше не останется.
— И куда же она собирается уезжать?
— Во Францию! — громко ответила Цуцуляска в восторге от того, что точно знает, куда собирается удрать хозяйка. — Подумаешь, велика беда! Пусть себе убирается к черту… Очень нам нужны хозяева, — торопливо выпалила Цуцуляска, чтобы и дядя Вицу видел, что и она кое в чем разбирается из происходящего в этом мире.
Вицу закурил папиросу и некоторое время ничего больше не говорил. Казалось, он ждет какого-то особого спокойствия, особой серьезности, особого взгляда женщины, чтобы сказать ей то, что он собирался сказать.
— Послушай, Цуцуляска…
Сказав это, он остановил на ней испытующий взгляд и, очевидно довольный напряженным видом, с которым она ловила его слова, продолжал говорить, убежденный в том, что женщина заслуживает оказываемое ей доверие.
— Все переменится, Цуцуляска, фашистов погоним взашей. Но после этого только начнется еще более трудная борьба, — за то, чтобы вырвать заводы из рук хозяев, вырвать у них политическую власть, чтобы они больше не хозяйничали в стране, не грабили. Наши заводы должны принадлежать рабочим. И когда рабочий класс станет во главе государства, мы заживем по-иному, Цуцуляска.
— По-человечески, — посмела вставить Цуцуляска.
— Да, Цуцуляска. И не только по-человечески, а как полагается жить трудящимся людям… Человека будут ценить по его труду… Все будут трудиться, никто больше не будет жить за чужой счет, лодарей больше не будет, все будут работать…
— Даже и мадам Вестемяну? — усомнилась Цуцуляска.
— Конечно, если она захочет есть… Только в этом случае.
— Ах так!
Цуцуляска была в восторге от сказанного Вицу и от проявленного в отношении ее доверия.
— Никогда я тебе этого добра не забуду.
ГЛАВА XIV
Художник считал, что одной из причин его неудачи в жизни было и его чувство к Лучике. Чтобы сохранить ее, он искалечил, исковеркал свою душу. И все же, несмотря на это убеждение, память о днях, проведенных в ее обществе, казалась ему чем-то исключительно прекрасным…
«Отчего я не ненавижу ее? — спрашивал он, презирая себя за малодушие. — Я должен бы ее презирать!» — решил он в день, когда ему предстояло встретиться с его бывшей возлюбленной.
Лучике было теперь за сорок пять, на лице ее видны были морщины, под глазами легла синева. Она выкрасила волосы в густочерный цвет и накрасилась ярко, крикливо, отчаянно стараясь устранить следы минувших дней. Белое с глубоким вырезом платье плотно облегало ее уже постаревшее тело. Неприличие наряда бывшей возлюбленной показалось художнику странным; он считал его исключительной привилегией молодости и красоты.
Лучика казалась стесненной скромной обстановкой кондитерской, но, как и все проживающие в центре города дамы, старалась казаться довольной отдельными подробностями.
— Мне нравится узор этой скатерти…
Она была довольна, что может разглядывать требовательным оком скромную обстановку кондитерской: уже в двадцать лет она мечтала иронически разглядывать убогие периферийные кондитерские, рестораны, гостиные.
Женщина постарела. «Как она обрюзгла…» — думал художник и радовался, что видит ее обрюзгшей, с морщинами на лице. Так радовался, видя ее постаревшей и некрасивой, что женщина отнесла было его внимательный взгляд на счет волнения встречи.
— А вдруг ты меня еще любишь, — довольно и несколько недоуменно улыбнулась она.
В глазах художника сверкнула искорка радости. Он продолжал внимательно изучать безжалостные следы времени, ее морщины, обрюзгшее лицо, отяжелевшее тело, смешное, жалкое кокетство.
— Ты постарела.
В ответ на замечание художника, Лучика остановила внимательный взгляд на его пожелтевших впалых щеках, на нитях седины в волосах и в свою очередь обрадовалась, видя его постаревшим, некрасивым и грустным.
— Как плохо ты выглядишь, — констатировала она с нескрываемой радостью.
— Ты выглядишь, будто тебе шестьдесят лет, — поспешил отпарировать удар художник. — Волосы красишь…
— Старею… — согласилась женщина, — но и ты не помолодел, — добавила она оживленно и как бы успокоившись.
Примирение с катастрофами старости породило в ее душе чувство нежности.
— Лучше бы я осталась с тобой, — сказала она так просто, лишь бы что сказать, без печали и без убеждения.
Разговор был не вполне обычный. Слова, с которыми они обращались друг к другу, не доходили непосредственно до их сознания, а сперва проходили сквозь время, сквозь воспоминания и сожаления и достигали его лишь после этого, приглушенные или усиленные.