…Спасения нет. У дверей с заряженными ружьями стоят трое часовых и сторожат меня.
…Завтра утром меня расстреляют. Небо будет синее-синее. С первого раза они как следует в меня не попадут. Сначала ранят в ногу, чтобы еще немного помучить. В сердце попадут только третьей очередью.
…Офицер, который скомандует: „Огонь!“, будет усатый, родом из Яломицкого уезда. Жена изменяет ему с учителем, человеком среднего роста. Солдат, который попадет мне прямо в сердце, страдает язвой двенадцатиперстной кишки и получил повестку, приглашающую его явиться на суд, где разбирается его тяжба за землю с его двоюродным братом. За гектар виноградника.
…Они захотят завязать мне глаза тряпкой, взвод выстроится передо мной.
Офицер скомандует „Огонь!“. Вот как это будет».
«Будет в основном…» — с досадой подумал Вицу, не желая казаться слишком торжественным, чрезмерно подавленным предстоящим. Представляя себе свою смерть в самых незначительных подробностях обстановки, он чувствовал, что выполняет неприятную, но важную формальность, а выполнив ее, сможет вернуться домой, к своим делам. Он переживал примерно то же, что и в те дни, когда, находясь в чужом городе, оставлял свой багаж на сохранение на вокзале, а затем, засунув руки в карманы, бродил по улицам, заходил выпить стакан вина, прислушивался к тому, что говорили люди. Установив обстоятельства своей смерти, Вицу несколько успокоился: между той смертью, какую он воображал, и настоящей, биологической смертью появилось таким образом пустое пространство, которое он мог использовать по своему усмотрению.
Ценой сверхчеловеческих усилий Вицу удалось создать между жизнью и смертью новую действительность, до того не существовавшую. И на этой завоеванной им территории он мог двигаться спокойно.
«А ну-ка скажи, брат Вицу, — задал он себе вопрос тоном степенного и охочего до разговоров человека, — что ты больше всего любил? Только будь искренним. Положение такое, что…»
…Он зажег папиросу и пододвинул к себе стаканчик, чтобы иметь его под рукой…
«Начнем по порядку, по-хозяйски.
…Людей, которых ждут с нетерпением, ради которых постоянно выглядывают в окно, посмотреть, не идут ли… Не пришел еще Тринадцатитысячник? Потерпи, сейчас будет, ждем его с минуты на минуту…
…Людей, которые, как только откроют дверь, поднимают тебе настроение, которых ты тотчас же приглашаешь присесть, распить с тобой стаканчик, потому что тебе любопытно послушать их… А ну-ка расскажи, Тринадцатитысячник, что на свете нового?
… Людей, по которым тотчас же замечаешь, пополнели ли они или похудели».
Он поглядел вдаль и, видя, что смерть еще не показывается, порадовался этой отсрочке…
…Ему нравилось также отдыхать после работы, вернувшись домой после распространения листовок или после того, как он нашел новое помещение для типографии. Он стаскивал с головы картуз и кидал на стул, а Рэдица говорила: «А гвозди в стене для чего?» Фэнику он заставлял полить себе на руки воды, чтобы помыться: «Неси, брат, неси еще кружку, денег не стоит».
…Любил он и побеседовать, выпить стакан вина и покутить с товарищами, с людьми, которые боролись вместе с ним и верили в то, во что верил и он. Испытывал потребность чокнуться стаканом вина с людьми, о которых знал, что при нужде они сумеют умереть так же, как собирался умереть и он.
Говорили они мало, как люди, давно уже знающие друг друга и чувствующие себя отлично, сознавая свою близость. Все они верили в коммунизм и только в коммунизм. Их вера друг в друга имела глубокие корни, ее породили совместные бои и удары, полученные от одного и того же палача. Смерть подстерегала их, каждая улыбка могла быть последней. Последней могла быть и каждая ошибка. Но они улыбались и шутили, не думая о смерти. Внимательно смотрели друг на друга, стараясь запечатлеть в памяти взгляды, улыбку — чтобы запомнить их на всю жизнь, если товарищ умрет. «А ну-ка, расскажи еще разок, как ты надул комиссара полиции». И товарищ знал, зачем его снова спрашивают об этом, и не сердился, а еще раз рассказывал, как ему удалось обмануть комиссара, когда он распространял листовки на заводе «Лемэтр». И в свою очередь крепко-накрепко запоминал и ребячливое выражение, и улыбку, и речь человека, спросившего его, как он обманул комиссара. «Что говорил мне товарищ Мехединц на собраниях ячейки? „Смотри, Вицу, не загуби себя, а то я с тобой говорить не стану…“»
…Небо будет синее-синее…
…В сердце попадут только третий раз.
Зная, как он умрет, Вицу чувствовал себя сильным. Мог разгуливать по камере с руками в карманах, мог и дальше думать о том, что больше всего любил в жизни.
«…Простые, естественные вещи, понятные любому человеку. Именно поэтому, когда я ходил с Дориной выпить кружку пива и видел старика подле молоденькой девушки или дурнушку подле красивого парня, мне хотелось навести порядок, передвинуть столы и стулья, усадить старика возле дурнушки, а красивую девушку — подле пригожего парня».
«…Любил, чтобы трамвай останавливался перед самым домом, чтобы она была дома, а не у соседки — спросить который час, чтобы задвижка калитки, отодвигалась легко, с первого же раза, чтобы дверь открывалась бесшумно, чтоб она радовалась, а не удивлялась, при виде тебя, чтобы постель была постелена и лампа давно уже погашена…»
Он был свободен и мог гулять по городу, глядя по сторонам. Он чувствовал себя, как путешественник в чужом городе: все необходимое сделано, и до отхода поезда нечем занять время. Чтобы убить время, он снова зажег папиросу. Смерти он больше не боялся. Она не казалась ему уже какой-то тайной силой, а только известным положением, на которое он, по известным причинам, вынужден был согласиться. Он чувствовал, что, преодолевая в себе страх перед смертью, выполняет партийное задание, подобно тому, как выполнил то, которое было поручено ему в связи с доставкой оружия.
…Внезапно задул сильный ветер. Странные запахи и ароматы окружали его каким-то хороводом, обволакивали, ласкали и хлестали.
…Он шел босыми ногами по земле, и земля колола и ласкала его… Улицу перешла, смеясь, женщина в халатике; она вошла в дом. Приятный летний дождь ласкал его лицо, пахло румяным теплым хлебом… И все это окружало его, брало его в плен.
Он боролся, чтобы вырваться из этой ужасной схватки, но как только ему удавалось немножко высвободиться, его снова ласкал запах румяного хлеба, он снова был вынужден пить душистое старое вино. Майор стоял в стороне и руководил сражением, он приказывал ароматам быть более пьянящими, дождю — более освежающим и приятным, женщине — более соблазнительной.
…Встать на колени перед весенними ароматами… Они хотели заставить его встать на колени, плакать перед ними. Жалеть о том, что он предпочел умереть скорее, чем говорить.
Он напряг все свои силы и отогнал и аромат цветущей липы, который любил больше всего.
— Пошли вы все к черту!..
…Он устал, но это была приятная усталость, подобная той, которую он испытывал, возвращаясь ночью после распространения листовок.
— Рэдица… иди полей мне помыться…
Он протянул руки, и Рэдица полила ему.
Оружие было там, где оно должно было быть. Красная Армия близка. Коммунисты поднимут народ на борьбу.
Это самое важное.
Он вынул портсигар и закурил.
— Это самое важное, — повторил еще раз Вицу, глубоко затягиваясь воображаемой папиросой.
…А жаль тебя, Вицу, ей-богу, жаль, что ты умираешь! Гитлер еще жив, а ты умираешь. Нет в этом мире ни капли порядка. Жаль тебя, Вицу, хороший ты был человек и еще не старый, а умираешь теперь, именно теперь, когда у тебя было бы столько дел…
— Хорошая у тебя смерть, Вицу…
По сравнению с бессмысленной смертью или с попусту истраченной жизнью, его теперешняя кончина, столь близкая и неизбежная, казалась ему выражением самой жизни и к тому же жизни кипучей, с оживленными улицами и многими, многими людьми, с солнцем, веселыми песнями и огнями бала.
Убеждение в том, что он умирает не бессмысленно, что он был коммунистом и раздобыл оружие, что люди любили его, породило в его душе такое же ощущение свободы и радости, как если бы его известили о том, что его больше не расстреляют.
Дверь одиночки открылась.
Он вышел на улицу.
Вскочил на ходу в трамвай. Любопытно было посмотреть, что скажет Рэдица и Цуцуляска, увидя, что он открывает дверь… Еще, пожалуй, не поверят, подумают, что им это примерещилось…
Небо было синее-синее…
Расстрел коммуниста Вицу прошел точно так, как он представлял себе за несколько часов до этого.
ГЛАВА XXIV
Цуцуляска взгромоздилась на забор — посмотреть, вернулась ли соседка с рынка. Добрица чистила горох. Бросала горошины в таз и забавлялась, слыша, как они стучат. Подле нее, в корытце, спокойно лежала маленькая Нелуца.
— Коана Добрица!
Добрица прервала свое занятие, чтобы покачать Нелуцу, не слыша зова соседки.
Цуцуляска снова позвала ее, на этот раз потише. Она была рада, что женщина не услышала ее с первого раза, и надеялась, что не услышит и теперь.
— Коана Добрица!
Цуцуляска крикнула громче, чем ей бы хотелось. Когда Добрица подняла глаза и увидела ее на заборе, Цуцуляска испугалась так, будто она пряталась от Добрицы, а та ее теперь нашла. Она уже жалела, что окликнула Добрицу.
— Ах это ты, ты… — рассмеялась Добрица.
— Да, это я, — призналась женщина, как человек, отдающий себе отчет, что больше прятаться нет смысла. — Это я… Ты что делаешь?
— Не видишь? Горох чищу… А ты на рынке не была? Съездила бы на Ронд… Там дешевле всего.
— Не была… У меня со вчерашнего дня еда осталась… Я больше не готовлю каждый день, — с гордостью ответила Цуцуляска. — Мелкий горошек-то… — довольно констатировала Цуцуляска, раскрывая стручок. Горох ей не нравился, но она восхищалась, чтобы доставить удовольствие Добрице. Подкинув горошинки на ладони, она бросила их в таз.
— Вот и горох скоро перезреет… — уныло сказала Добрица, найдя перезревший стручок и показывая его Цуцуляске.