На рассвете зашуршали камыши. Пограничники вскинули карабины, но Наган завилял хвостом, появился старшина. Выслушав рапорт, остался с бойцами.
— Понаблюдаем вместе.
— Вряд ли новенькое увидите, — сказал Костя. — Мы тут каждый куст изучили, сразу бы приметили. Ничего интересного, а дом этот поганый даже во сне снится, сгореть бы ему синим огнем!
— Лишний раз побачить не мешает. — Данченко вынул из футляра бинокль.
Лежали долго. Сменились часовые у крепости, заорали разносчики молока и вареной чумизы[54], заревели ослики. Река под солнечными лучами розовела.
Данченко спрятал бинокль.
— Солнце нас демаскирует, стекла блестят.
— Стесняемся открыто наблюдать, — вздохнул Говорухин. — А враги таращатся и не краснеют. Во-он, правее причала…
По зеленому лугу брели мужики с косами. Рослый, плечистый дядька остановился, скинул рюкзак, второй принялся неторопливо отбивать косу, третий свертывал самокрутку.
— Крестьяне, — определил Костя.
— Э, Кинстинтин, — проводник собрал у глаз ехидные морщинки. — Одежку можно всякую надеть.
Мужики размеренно косили, высокий курил, опершись о держак, задумчиво глядя на противоположный берег. Отчетливо виднелась обожженная солнцем полоска крутого лба, оттененная козырьком картуза, вислые смоляные усы. Здоровенный мужик, ноги толстые, линялая сатиновая рубаха плотно облегает широкую грудь. Богатырь.
— Старшой. Сову видать по полету, — проговорил Говорухин и ахнул. — Ты чего, Петро?!
Старшина вскинул карабин, прижал приклад к плечу, выцеливая, повел стволом. Костя оторопело заморгал: пуля ляжет на сопредельную сторону, через несколько минут об этом узнают в Токио. Говорухин схватил Данченко за руку:
— Товарищ старшина, никак не возможно!
Данченко скосил замутненные ненавистью глаза:
— Хорошо стоит. С такого расстояния не промажешь. Эх, жаль, не судьба, я бы его…
Данченко положил карабин на траву, бойцы облегченно вздохнули.
— Знакомый, что ли? — спросил Говорухин.
— Крестный…
Данченко потер пухлый рубец на подбородке.
Давно это было. По весне в село нагрянула милиция. Черноусый начальник в кожанке, гарцуя на вороном жеребце, выпытывал у старух дорогу в дальний хутор. Бабки бестолково квохтали, начальник свирепел.
— Мокрохвостки! Где ваши мужики? Толком спросить некого.
— На рыбалке, сынок. В аккурат с вечера подались.
Милиционеры переглянулись.
Вскоре село огласилось плачем, причитаниями баб. Налетчики забрали у крестьян трех лошадей, а у престарелой горбатой Данченчихи — подсвинка. Низкорослый, плотный, как куль, милиционер, смахнув рукавом пот с исклеванного оспой лица, выволок из стайки кабанчика. Ловко вогнал штык под лопатку.
— Во как по-нашему: раз, раз — и на матрац!
Голоногий нескладный Петька выбежал во двор.
— Что вы делаете? Разве так можно?
Начальник прикусил вислый ус.
— Комсомолец? Понимать должен: советская власть с куркулями не цацкается. Благодари, что курей не похватали, спешим.
Милиционеры навьючили тушу на хуторскую лошадь; начальник взглянул на часы.
— Трогай!
— Подождите! Как ваша фамилия, товарищ?
Милиционеры расхохотались, подобие улыбки скользнуло по красивому лицу начальника. Дернув смоляной ус, он придержал узду.
— Жаловаться хочешь, ососок? Изволь. Я — Мохов, запиши.
— И так не забуду!
— А это — чтобы крепче помнил!
Свистнув, рассекла холодный воздух витая плеть, лопнула обожженная болью кожа, потекла кровь. Черная, убойная…
…Смерть и разрушения сеяли моховцы. Вихрем носилась банда по приграничным хуторам и селам, оставляя обезображенные трупы и пепелища. Гнев и возмездие шли по следам налетчиков. Но купеческий сын Арсешка Мохов был хитер и изворотлив, славился умением трезво и правильно оценить обстановку; при малейшей опасности банда исчезала. Однако сколь веревочке ни виться, а кончик когда-нибудь покажется; пограничники все-таки настигли банду и, прижав к реке, уничтожили. Мохову с тремя подручными удалось прорваться за кордон…
…Теперь атаман объявился снова.
Весть о начале фашистской агрессии против СССР прозвучала в ушах японских милитаристов волнующим призывом боевой трубы, ее встретили с ликованием, утроив, удесятерив подготовку к войне. Успехи стратегического союзника на Восточном фронте заставляли торопиться, подхлестывали, соответственно обстановка на дальневосточной границе обострилась еще больше.
Вскоре началась массовая эвакуация семей японских военнослужащих из Маньчжурии и Кореи, на железных дорогах в направлении Советской страны пассажирские поезда уступили место воинским эшелонам.
Советские торговые суда, оказавшиеся в зоне действия японских военно-морских сил, стали подвергаться досмотрам и облетам, а многие из них — пароходы «Перекоп», «Максим Горький» и другие — бомбардировкам с воздуха.[55]
Советский народ вел смертельную схватку с фашистскими захватчиками, ожесточенные, кровопролитные бои шли по всему фронту от Балтики до Черного моря. Кульминации своей достигло Сталинградское сражение, а в это время на Дальнем Востоке, над границей, протянувшейся от Приморья до Среднеазиатских степей, нависал грозный меч, занесенный японской военщиной и ее прихвостнями.
Лозунг японских милитаристов был краток: «Все грабь, все жги, всех убивай!»
Громом лопнула тишина.
Из-за реки, захлебываясь, били станковые пулеметы, веером разлетались остроконечные пули. Свинцовый ливень сек камыш, рвались гранаты; в тумане чернели лодки нарушителей.
Застава вступила в бой.
Японцам не удалось скрытно высадиться на советский берег, не помог и густой туман. Пограничники отбросили противника; по реке плыли трупы. Другая группа нарушителей форсировала Тургу выше по течению, спустя несколько часов ее вышвырнули за кордон.
В помощь пограничникам командование перебросило стрелковую роту и артиллерийский взвод. Японские наблюдатели это зафиксировали; противник форсировать Тургу не пытался, ограничиваясь периодическим обстрелом заставы. Пограничники на огонь не отвечали.
Именно в эти дни и совершил Костя проступок, за который гауптвахта — по общему мнению — слишком мягкое наказание.
Петухов и Говорухин отправились в наряд, обошли свой участок и залегли в камышах. Стоял теплый, безветренный вечер, воздух был чист и прозрачен, японцы не подавали признаков жизни. Но вот с чужого берега донеслись крики. На крыльце особняка японские офицеры избивали девушку. Костя сжал кулаки:
— Плетками бьют!
— Палашами.
Девушка надрывно кричала, ее свалили на землю, пинали ногами…
— Сволочи! Ах, погань!
— Не нудись, Кинстинтин. Это у них обыкновенное дело.
Костя угрюмо молчал.
Он не понимал этот странный враждебный мир. С ненавистью глядел на притихший поселок, мрачную тушу крепости, часовых у ворот, нескладный особняк с красным фонарем — отвратительное порождение чуждого общественного строя. На чужом берегу, в чужом, недобром мире по ту сторону границы пакости предостаточно. Пограничники периодически сообщали командованию о профашистских белогвардейских организациях, группах, формированиях, шайках хунхузов-маньчжур и китайцев, готовых за японское золото на любое преступление. В мазанках, окружавших крепость Тун-Ян-Мо, гнездились шпионы, диверсанты, контрабандисты, но все они где-то прятались, а дрянной особнячок весь на виду. Косте этот каменный дом казался средоточием всех пороков империализма.
А скандал продолжался. Послышалась разудалая песня, из переулка показалась пьяная компания. Говорухин оживился.
— Братовья Зыковы гуляют, бандитье! Ефрем-старшой, вон стоит с бутылкой, тополина нерубленая. Толстомордый Савка[56], торбохват[57]. Меньшой — Венка[58], с гармошкой, контрабандой промышляет. Шайка известная.
Савка что-то заорал, высоко подбросил бутылку и разнес ее вдребезги из пистолета. Бандиты восторженно завыли.
Савка сбежал к реке, вскинул пистолет. Над пограничниками засвистели пули.
— Ах, гад!
Костя метнулся в кусты, взбежал на сопку, где таилась замаскированная пушка, вынул из деревянного ящика снаряд, сунул в патронник.
— По бардаку — огонь!
Грохнул выстрел, со звоном ударился о камень снарядный стакан. Возле особняка вырос черный фонтан взрыва. Ошеломленные батарейцы с проклятиями кинулись к Петухову.
— Огонь!
Пьянь с воплями бросилась врассыпную. Третий выстрел Костя сделать не успел — его схватили подбежавшие артиллеристы.
VНА ТОЙ СТОРОНЕ
Генерал Пашкевич достал массивные золотые часы-луковицу, сухо щелкнула крышка с затейливой, витой монограммой, раздраженно взглянул на дверь, плоские пальцы с аккуратно подстриженными ногтями отстучали по полированному полю стола первые такты «Турецкого марша» Моцарта. Кабак! Где хваленая армейская точность?
Скрипнула дверь, на пороге вырос прилизанный адъютант.
— Ваше превосходительство! Полковник Жихарев.
— Зовите!
Широкий в кости, большелобый, стремительно вошел Жихарев, прищурил ястребиные глаза. Старый песочник уже завелся, скривился, словно уксусу хлебнул. Щеки в склеротических жилках, трясутся. Геморроидальная шишка!
Генерал многозначительно поглядел на часы, Жихарев виновато развел руками.
— Прошу прощения, ваше превосходительство. Не стоит огорчаться из-за нескольких минут. Потеряно нечто большее…
Пашкевича в последние годы раздражали здоровые, физически крепкие люди. Жихарев моложе его всего на семь лет, а как выглядит!
— Займемся делом, полковник. Прошу!
Пашкевич вышел из-за стола, раздернул шторки на стене, нажал кнопку. Дубовая панель бесшумно отодвинулась, открыв крупномасштабную карту. Жихарев подошел ближе. Штаб Квантунской армии разрабатывал серию операций на границе СССР, желая нащупать уязвимые для предполагаемого удара точки. Германские танки рвутся в глубь России, наступит час Ямато, война вспыхнет и здесь. Однако, несмотря на серьезные неудачи и колоссальные потери большевиков, на легкую победу надеяться нечего. На Дальнем Востоке Советы держат значительные силы, граница основательно укреплена, преодолеть ее с разумными потерями — вот чего хотят японцы.