Беседа грозила затянуться, но Кудзуки был к этому готов; здешние господа склонны к пространным рассуждениям, они всерьез полагают, что это помогает сотрудникам, получающим задание их выполнять. Возражать или проявлять нетерпение здесь не принято, остается одно: слушать.
Кудзуки покинул мрачное здание, зной схлынул, и токийцы фланировали по улицам, наслаждаясь прохладой. Кудзуки тоже решил подышать воздухом, неторопливо направился к центру огромного города.
На миниатюрном мостике полковник остановился, отсюда открывался красивый вид на дворец императора; может быть, сейчас за высокой каменной оградой прогуливается невысокий узкоплечий человек, чьи портреты знает каждый японец, император Хирохито. Кудзуки видел однажды живого бога, было это на параде несколько лет назад. Затаив дыхание, смотрел офицер на императора, но Хирохито должного впечатления на Кудзуки не произвел: щуплая фигурка, невыразительное лицо. Тем не менее все, что говорил император, было для полковника свято.
С тех пор Кудзуки всякий раз приходил к императорскому дворцу перед значительными событиями в своей жизни. Впервые он побывал здесь, закончив военную академию. Молодые офицеры поклялись у древних дворцовых ворот хранить верность императору до смерти. В тот день они стали свидетелями редкого зрелища. С благоговением рассматривая дворец, офицеры не обращали внимания на маленького, скромно одетого человека, тихо молившегося под развесистым тенистым деревом. Внезапно он накренился и неловко упал. Кудзуки нагнулся к нему, чтобы помочь старику подняться, и замер — в животе старика торчал меч.
— Харакири, харакири, — почтительно зашептали офицеры; старик лежал неподвижно, текла кровь…
Отдав почести истинному самураю, офицеры всю дорогу до ресторана, где они собирались отметить выпуск, говорили о храбреце, гадали о причине, вдохновившей его на подвиг. Майор Сато, сокурсник Кудзуки, когда было уже немало выпито и съедено, встал.
— Позвольте провозгласить тост за мужество, заложенное в характере японцев. Выпьем за человека, который сегодня преподал нам прекрасный урок. Это подлинный рыцарь, не каждому дано умереть как самураю, и не каждый отважится на это.
— Извини, Сато-сан, я хотел бы уточнить кое-что. Полагаю, не следует слишком превозносить этого, безусловно, достойного господина: он скончался от одного взмаха меча, то есть не довершил начатое дело до конца. Истинный герой тот, кто осуществит харакири двумя перпендикулярными взмахами, вскроет живот крест-накрест. Какую волю нужно иметь для этого! Как нужно любить нашего божественного Тэнно!
— Ты, Рюки, конечно, прав, это аксиома. И дьявольски трудная притом. Не веришь, проверь на себе…
— Рано, рано. Я еще ничего не сделал для Ямато…
Офицеры засмеялись, лейтенант Рюки, раскрасневшийся от сакэ, добавил:
— Если человек, делающий себе харакири, погибает преждевременно, может, у него просто больное сердце. Самурайский дух тут ни при чем, все дело в физическом состоянии индивидуума.
Замечание Рюки, ставшего военным вопреки своей воле, по настоянию отца, офицеры встретили дружным смехом: всегда студент что-нибудь выкинет!
Кудзуки вскипел:
— Напрасно смеетесь! Возможно, как бывший медик, Рюки не ошибается, но самурай так рассуждать не имеет права. Стыдно слушать!
Кудзуки едва успокоили…
Когда он вернулся в Харбин, позвонил офицер, ответственный за вооружение и оснащение группы «Хризантема», и доложил, что работа закончена, вооружение, снаряжение и боеприпасы переданы по назначению, осведомился, не потребуется ли что-нибудь дополнительно, Кудзуки помолчал.
— Вы имеете в виду нечто конкретное?
— Я подумал, поскольку группа будет оперировать на вражеской территории, не использовать ли что-либо из лаборатории «Отряда 731»[88]?
Офицер умолк, ожидая ответа, слышалось его дыхание. Кудзуки зябко передернул плечами: с тем, что производится в спецлабораториях, шутки плохи, трижды следует подумать, прежде чем согласиться. Еще бы! Ведь там манипулируют силами, которые, вырвавшись на волю, могут принести ужасные бедствия; последствия невозможно предсказать: холера, чума, сибирская язва, какая-то бразильская лихорадка, вызывающая немедленную смерть, всевозможные яды… Ведал секретными исследованиями генерал с ученой степенью доктора наук. Он, разумеется, даст все необходимое и будет рад: то, что предстоит сделать участникам операции «Хризантема», всего лишь интересный эксперимент, не более. По просьбе доктора-генерала в группу включат какого-нибудь его ученика. Молодой ученый должен будет хладнокровно оценить эффективность тех или иных бактерий; эпидемии, гибель сотен людей, даже повальный мор, — для работников «Отряда 731» не более чем элементы статистики.
— Полагаю, — проговорил Кудзуки после продолжительной паузы, — мы не сможем воспользоваться секретным оружием, это спутает наши карты, осложнит задачу.
Полковник не договорил, но собеседник понял его отлично: использовав средства секретной лаборатории, группа обречет себя на гибель, исследования не достигли завершающей стадии, злые силы, содержащиеся в металлических боксах, легко выходят из-под контроля. Даже если кому-то повезет и он останется в живых, то будет впоследствии уничтожен, а труп сожжен с соблюдением мер предосторожности. Когда в Маньчжурии или Внешней Монголии вспыхивала «тарбаганья» болезнь — чума, или черная оспа, деревню, где это случалось, окружали войска, на холмах ставили пулеметы и не выпускали никого. Если жители пытались прорваться, их косили пулеметным огнем. Когда болезнь убивала все живое, деревню сжигали.
Деревня Жары затерялась в таежном урочище. Еще в прошлом веке основали ее пришлые русаки, бежавшие от царевой службы и поборов далеко на восток. В самую глухомань забились, где пень на колоду брешет, тут и осели. На сотни верст кругом ни души, оно и хорошо — тайга-матушка укроет.
Валили лесины в три обхвата, корчевали могучие пни, надрывали жилы. Охотничали, собирали мед диких пчел, ловили рыбу, тем и кормились. Жили в чужой стране, граница змеей проползла между сопок, волей царских да китайских чиновников отсекла малый листок от могучего дерева. Китайцы — ничего, не обижали, народ трудолюбивый, бедный, из самих соки жмут — жили с русскими как добрые соседи. Позднее власти поприжали налогами, не щадя ни своих, ни пришлых.
Но жили неплохо, бога гневить нечего. Богатеи братья Зыковы и вовсе были довольны. Пронеслись огневые годы, отшумела гражданская война, не утихнул еще Дальневосточный край, а Зыковы уже затеяли уезжать.
Куда? Зачем? Никто не знал. Болтали, будто старший Зыков, Ефрем встретил в тайге спиртоноса, и тот поведал ему о новых порядках в России. Чего наплел бродяга-спиртонос, чего доброго насулил — неведомо, только в одночасье снялись братовья разом, избы заколотили, отдали миру на догляд и махнули через границу в красное царство, презрев уговоры односельчан.
Мужики бородами трясли, бабы — известное дело — несли околесицу. Односельчане порешили, что братовья поехали на прикидку: полюбятся большевистские порядки — останутся, нет — повернут дышла вспять.
— Недоброе заделье, — прорицал ветхий Андрон. — Возвернутся, это уж как бог свят. Все возвертается на круги своя. — Дед грозил шишковатым пальцем.
Старик как в воду глядел. Года не прошло, а Зыковы тут как тут. Уезжали справные, на кониках, а вернулись — страх поглядеть: оборванные, бахилы дырявые, грязные, заросшие как лешатики. Двое суток в бане кости распаривали, выжаривали лютых черноспинных вшей, песочком отскребали въедливую грязь. А уж злющие! Дедка Андрон сунулся в баньку — любопытство забрало до тонкой кишки.
Братовья парились истово, плескали из липовых шаек на дымную каменку хмельной квасок. У деда круглая плешь — алей малины, борода трещит. Но… любопытно.
— Ой, робя-соколики! Пошто же вы оттель утекли?
— А чего там хорошего? — отозвался Венка, меньшой. Савка, озорник, хохотнул.
— Коммуния! Все обчее, дед. Мое — твое, и твое — мое. Наше, горьким потом нажитое, враз ухапали. Теперь пользуются, в рот им пароход.
— Во как! Стало быть, жить и вовсе нельзя?
— Почему? Очень даже распрекрасно возможно. Голодранцам всяким, какие на чужом горбу в рай ездят. А справному мужику, хозяину, разор и прямая погибель.
— Ай-яй, ай-яй, — сокрушался дед Андрон, оглаживая мокрую бороду. — Стал быть, соколики, ничего не нажили?
— Как не нажили, дедуня? — заржал Савка. — Можно сказать, забогатели — эн черноспинников сколько! — бесшабашный Савка схватил рубаху, вытряхнул на каменку, враз застреляло, защелкало.
— Вот наше богачество, дедуня! Как картечь лупит. Гляди, старухе пару не притащи, на разживу.
Дед на всякий случай отодвинулся.
— Да, соколики, вошками вы разжились… А как насчет землицы? Ась?
— Земли мы им дадим, — рыкнул Ефрем. — По три аршина не пожалеем коммунистам проклятым, кол им в дыхало. Живыми обдирать будем безбожников. А теперь, дед, удались. Дай душе спокой.
Братовья принялись за дело. Оружия им не занимать, зелья-пороху, припасов всяких хватает. Волками рыскали у границы, затаивались, наблюдали. Не раз пробовали проникнуть за кордон, пограничники не дремали, отбивали банду. Братовья-хитрованцы на рожон не лезли, постреливали из засады, а уж если удавалось заскочить в приграничный хуторок, лютовали страшно: кровавый след вился за копытами бандитских коней.
Позже братья прибились к Мохову, ходили с ним. Мохов — мужик башковитый, осторожный, зря под пули не лез. Погуляли по советской земле, поцедили кровушку…
В последние годы Мохов приутих, давно не кликал, надо быть, выжидал. Но уж теперь обязательно позовет — время подходит веселое. Зыковы ждали своего часа.
Деревня гулеванила. Еще бы! Старший Зыков добился своего, сына родил! Раньше все девки да девки… а тут нá тебе — мужик! Молчуна Ефрема не узнать, подпил гораздо, трещит как сорока, хвастает. В просторной избе не продохнуть: привалило Ефрему радость-счастье!