Нус дальше губернского города не езживал, но о далекой родине чая мог рассказывать часами. Об источнике столь обширных познаний Горчаков узнал, прочитав замечательную сказку Андерсена «Соловей». «В Китае все жители китайцы и сам император китаец». Эти слова поразили мальчика, он не раз слышал их от Нуса, очевидно, сказочник позаимствовал их у доктора…
Кто-то поскользнулся на мокрой глине и упал. Лещинский! Пышные волосы слиплись косицами, весь в грязи. Смертельно уставший переводчик походил на покорного сельского батюшку.
— Вы почему простоволосый[129]? — тусклым голосом спросил Горчаков.
— Шапку обронил. Мне бы сейчас каску солдатскую. Никакой дождь не страшен. Даже советский…
— Шутите, юноша?
— Вы находите это неуместным? Напрасно. Европейцы, скажем англичане, любят юмор, а жители туманного Альбиона знают толк в человеческих отношениях.
— Русскому человеку шутки иностранцев нередко кажутся пресными. Слишком уж далеки мы от Европы.
— Вам, командир, ближе юмор азиатский? Дело вкуса. Средневековый китайский правитель Ци-Ши, например, утверждал, что нет ничего смешнее слоновьей казни.
— Что?!
— Это один из многочисленных способов отправки нежелательного элемента в мир иной. Казнимого привязывали к доске, и специально выдрессированный слон исполнял у него на животе медленный танец.
— Оригинал ваш Ци-Ши…
— Есть и более смешные вещи. Похоже, мы сейчас мало чем отличаемся от того несчастного, привязанного к доске. Слон, правда, на нас еще не пляшет, но его отдаленный топот при желании можно услышать… Вам не смешно? Почему же вы не смеетесь, господин командир?
— Перестаньте паясничать! У вас, Лещинский, больное воображение, отсюда и интеллигентское сюсюканье насчет слоновьего топота и прочей ерунды. Вам мерещатся красные пограничники? Мистика, уважаемый. Где вы так расшатали нервы? Впрочем, мало ли в Харбине кабаков?! При желании…
— Насколько мне известно, кое-кто тоже не избегал злачных мест и даже ухитрился заполучить там премиленький объект для воздыханий. Эдакий благоуханный цветок…
— Минуту! — Горчаков схватил Лещинского за руку. — Лучше вам не продолжать. Подобное я не прощаю, и не будь вы моим подчиненным… Впрочем, не находите ли вы, господин переводчик, что наша беседа несколько затянулась?
— Пожалуй, вы правы…
— Мы еще вернемся к этому разговору, господин Лещинский. Обещаю.
— Всегда к вашим услугам.
Лещинский откинул мокрые волосы, пригладил ладонью. Не хватает железных очков — и вылитый анархист; Горчаков встречал подобных субъектов. Волосня по плечи, худосочные, костлявые, до времени согбенные, с зелеными порочными лицами и горящими глазами… Нелепый разговор расстроил Горчакова, задели не прозрачные намеки переводчика, а неверие в успех операции. Слинял фазан, пооблетели яркие перышки.
Горчаков догнал остальных. Всадники ехали шагом. Моховцы привычно тянут лямку, не впервой шататься по тайге, эти не подведут; о хунхузах Господина Хо тоже можно не беспокоиться. Но где же Лахно? О его группе, самой многочисленной, ни слуху ни духу, то ли не сумела пробиться, то ли уничтожена пограничниками. Но, жертвуя собой, люди Лахно обеспечили прорыв Горчакову, цель достигнута, участники операции «Хризантема» на советской земле. Теперь нужно запутать следы, оторваться от погони и выполнить задание. Любой ценой!
Неизвестность тревожила, но Горчаков не жалел о потерях: большой отряд легче обнаружить. Тайга только кажется безлюдной, достаточно какому-либо охотнику наткнуться на чужаков, и он тотчас же помчится на ближайшую заставу — полагаться на местных жителей нельзя, все они распропагандированы большевиками. Но преследовать будут наверняка. Советской пограничной охране опыта не занимать, к погоне могут подключиться и дислоцированные вблизи границы армейские части. Надо спешить, спешить…
Горчаков и те, кто задумал, спланировал и организовал операцию «Хризантема», разумеется, не могли знать, что их замыслы известны командованию Дальневосточным фронтом. Правда, лишь в общих чертах. Смысл операции, основная задача ее оставались пока неясными, вот почему преследование прорвавшихся нарушителей велось не столь энергично, как следовало бы. Командование пограничных войск и контрразведка Красной Армии умышленно затягивали развязку, давая возможность противнику «проявиться». Вместе с тем принимались все меры к тому, чтобы не дать очутившейся на советской территории агентуре врага предпринять какие-либо действия, могущие нанести ущерб. Шаг рискованный, однако суливший немалую выгоду: исчерпывающая информация о намерениях противника — залог грядущей над ним победы.
Медленно проплывали в густеющем сумраке силуэты всадников, Горчаков дождался замыкающего — безносого верзилу, тронул коня, догнал Мохова. Атаман беспечно покручивал черный ус:
— Ганнуся интересуется, узрим мы красных или нет. Хочет на живого коммуниста поглядеть, каков он. Я объясняю, мол, обыкновенный мужик, только с хвостом. Не верит.
Мохов сыпал шуточками, Ганна не спускала с атамана восторженных, влюбленных глаз. Неплохая пара! Горчаков позавидовал Мохову: женщина очертя голову кинулась за ним в омут, невзирая на смертельную опасность, вот настоящее чувство. Было ли у него самого нечто подобное? Ми… Как знать. Маленькая, хрупкая Ми…
Горчаков отвечал рассеянно, невпопад. Мохов незаметно толкнул его локтем, Горчаков понял.
— Милая Ганна, поезжайте берегом ручья, разведайте путь.
— Сказали бы прямо, что нужно поговорить с Арсением Николаевичем!
— С вашего позволения, мы немного посплетничаем о женщинах. Нормальный мужской разговор…
Ганна хлестнула коня плетью, Мохов поглядел ей вслед.
— Насчет баб поаккуратнее, Сергей Александрович, Ганка эти балачки[130] не терпит. Сердце с перцем.
— Вы что же, о любви хотите со мной потолковать, господин Мохов? Может, отложим до возвращения? Обстановка не располагает к беседам на возвышенные темы.
— Это точно. Вопросик один в башке завелся, зудит и зудит, как комар, покою нет…
— Какой «вопросик»?
— Уж не знаю, стоит ли… Подчиненному у начальства спрашивать не полагается. Субординация.
— Полноте, Арсений Николаевич. Что у вас?
Мохов молчал. Странная, неведомая доселе робость овладела им, язык не поворачивался спросить о том, что смутно тревожило, а здесь, на чужой территории (Россия — чужая территория!), казавшееся раньше чем-то далеким и предположительным обрело реальные черты: не та стала граница, не те пограничники. Прежде для охраны границы огромной протяженности не хватало у большевиков ни сил, ни вооружения. Сотнями тайных троп пробирались через кордон контрабандисты, спиртоносы, барахольщики, тащили золотишко, корень женьшеня, китайские и корейские наркотики, целительные снадобья, изготовленные тибетскими лекарями в священной Лхассе. Крупными партиями переправляли оружие — винтовки, пистолеты, гранаты, на этот товар спрос немалый, в прикордонье оперировали банды и бандочки всевозможной окраски и оттенков, от «Борцов за свободу» и до уголовников и дезертиров. И не только одиночкам контрабандистам удавалось относительно легко пересекать пограничную полосу, шайки белогвардейцев, белокитайцев, хунхузов то и дело прорывались в Совдепию[131] и неистовствовали как могли. Малочисленные отряды пограничников, подразделения Красной Армии месяцами гонялись за бандитами по тайге, вступали в ожесточенные схватки, несли немалые потери. Нередко банды, вдосыт пограбив и погуляв, бежали в Китай, спасаясь от преследования. Сколько раз Мохов участвовал в подобных рейдах! И всегда умело отрывался от погони, скрывался в тайге, потом благополучно уходил за кордон.
Но так было раньше. Теперь все изменилось коренным образом, это Мохов понял, едва началось форсирование Турги. Чудо спасло его спутников от гибели, а группу от уничтожения. Какие потери! Одному богу известно, сколько людей погибло в стычке с пограничниками, прикрывая переправу; едва удалось оторваться от преследования, уйти. Но советские пограничники не отстанут, словно зверей, будут тропить до тех пор, пока не настигнут, и тогда конец.
— Не нравится мне ваше молчание, Арсений Николаевич, — нарушил паузу Горчаков, он догадывался, что скажет атаман, для этого не нужно быть провидцем, Мохов из тех людей, которые не умеют скрывать свои чувства — бледное лицо, скованное напряжением, озабоченно. — Я знаю, что гложет вас.
— Так уж и гложет?
— Вижу, вижу. Перед вашей очаровательной Анечкой вы еще пыжились, простите, как петух, а теперь… Давайте-ка по-мужски, начистоту, выкладывайте, что у вас за проблема.
Горчаков облегчал положение, помогал Мохову раскрыться, слова его звучали искренне, тон самый дружеский, и это подействовало. Мохов облегченно вздохнул:
— А, была не была! Хлеб-масло ешь, а правду режь! А наша правда, Сергей Александрович, путаная, уж извиняйте, ежели говорю впоперек, против шерсти. Но вы правы, хитрить друг перед дружкой ни к чему.
— Полностью с вами согласен. Пожалуйста, продолжайте, я вас внимательно слушаю.
— Это все — присказка, господин командир. А сказка впереди, и невеселая, сволочь. Жалостная сказка.
— Нельзя ли поконкретнее?
— Отчего нельзя — можно. Давайте ближе к делу. А дело наше, прямо скажу, незавидное, дохлое, истинный бог! Ввязались мы в драчку, а у самих нос расквашен и рожа в юшке..
— Война. Потери естественны.
— Верно. Но слишком велики потери. Старинный полководец не зря сказал: «Еще одна такая победа, и я останусь без войска»[132].
Горчаков с интересом посмотрел на рослого, широкого в плечах Мохова, похожего на репинского запорожца. С поникших усов атамана капала вода.
— Любопытные рассуждения. Продолжайте.
— Да, потери… Кучка нас осталась… Но главное, конечно, не людишки, основная загвоздка в задании. Ведь насколько я разбираюсь в апельсинах, нам приказано что-то сделать. Причем не где-нибудь, а на советской земле. По-вашему, пограничники этого не понимают? Понимают великолепно. А коли так, они с нас не слезут, не выпустят из виду, вцепятся, как собаки, и зачнут гнать. Наверняка уже гонят… Как же мы задание выполним? Ведь путь нам сейчас указывают не батьки