Порядочный человек, определил Господин Хо и сильно огорчился: выходит, по отношению к Горчакову он сам — настоящий скорпион, ведь не далее получаса назад Хо получил от капитана Сигеру подробную инструкцию, узнай о которой Горчаков…
Маеда Сигеру начал издалека, он много лет прожил в одной из арабских стран и кое-чему научился: жителям Востока торопливость не свойственна… Поначалу он осведомился о здоровье и самочувствии собеседника, в исхлестанной осенними ливнями тайге это прозвучало дико. Господин Хо отвечал японцу такими же вежливыми, ничего не значащими фразами. Постепенно Маеда Сигеру перешел к более конкретным темам, хунхуз навострил уши: это были указания, руководство к действию, упустить даже малую деталь невозможно, последствия будут тяжкими… Господин Хо из учтивого собеседника, вежливо поддерживающего никчемный разговор, мгновенно превратился в солдата, получающего важный приказ, он весь напрягся, отвечал коротко, четко.
— Боги милостивы, — говорил Маеда Сигеру. — Они помогли нам, недостойным, отыскать истинный путь, поддерживают нас в ничтожных и суетных делах. Уповая на провидение, будем надеяться, что наше предприятие закончится успешно.
Однако, путешествуя по бурному морю в утлом челне, нельзя отдаваться воле волн и ветра, путники обязаны искусно управлять судном, когда нужно поднимать паруса или убавлять их, поворачивать руль в ту или иную сторону и ни в коем случае не останавливаться, это равносильно гибели. Улавливаете мою мысль, почтенный Господин Хо?
— Я ловлю каждое ваше слово — кладезь мудрости, и, хотя вы изволите применять морскую терминологию, с которой я, жалкий, сухопутный червь, не столь хорошо знаком, как вы, господин капитан, я весь внимание.
— Итак, наше судно плывет, минуя рифы и мели, ведомое твердой рукой. Но… но иногда мне начинает казаться, что рука эта не столь тверда…
Маеда закурил, сцеживая сквозь редкие зубы дымок, хунхуз опустил ресницы. Провокация? Уж не проверять ли его вознамерилась эта лиса? Одно необдуманное слово может его погубить. Расправа неотвратима, смерть не минует раба, прогневавшего хозяев, у нее тысяча обличий, она придет во сне, в походе, подстережет за деревом и в тарелке риса. Господин Хо зябко передернул плечами.
— Мне, недостойному, трудно судить о таких вещах. С горных вершин видно дальше.
— Иногда подножие сопки окутывает сплошной туман, и с вершины ничего не разглядишь…
Хотелось спросить, как поступать в таком случае, но хунхуз молчал, капитан сам скажет: восточная медлительность Господину Хо чужда, зато ему не занимать азиатской хитрости, изворотливости и коварства — Сигеру столкнулся с достойным собеседником. Швырнув окурок в ручей, японец сказал:
— Влажные испарения, как утверждают, вредно воздействуют на человека: предположительно они являются источниками беспокойства, повышенной возбудимости, навевают мрачные думы, лишают возможности логически мыслить. Не испытываем ли мы воздействие таких испарений? Торопиться незачем, подождем, пройдет дождь, выглянет солнце, и навеянное таинственными силами наваждение исчезнет, рассеется, как дым, если это только не козни коммунистов. — Маеда Сигеру оскалил редкие зубы и снова стал серьезен. — Если же мы убедимся, что лицо, коему доверена судьба акции, проявляет недопустимую слабость, полагаю, тот, кто называет себя нашим другом, сумеет делом доказать свою приверженность идеям Ямато!
Господин Хо низко поклонился, сдерживая дрожь. Что это значит? Японцы задумали убрать Горчакова? Зачем? Кто поведет отряд? И когда действовать — тарабарщина насчет испарений неопределенна. Господин Хо встревожился не на шутку, быть может, он что-то упустил, не понял. Капитан дважды повторять не станет, а ослушаться приказа все равно что пустить себе пулю в лоб.
Маеда догадался, что тревожит хунхуза.
— Мы очень мило побеседовали, Господин Хо. Тренировка для мозга весьма полезна. Разумеется, наш разговор носил чисто теоретический характер. Если обстоятельства изменятся, вы получите указания своевременно…
Сигеру не закончил фразу, подъехал Горчаков, и круглое лицо капитана расплылось, как блин.
Из него получился бы неплохой актер, подумал Господин Хо, глядя, как японец с оттенком подобострастия говорит с Горчаковым. Горчаков был бледен, выглядел усталым, хунхуз смотрел на него пристально: человек, над которым простерла крылья неотвратимая смерть, вызывал любопытство.
Мерно чавкали копыта коней, увязая в жирной грязи, тучи обложили небо и сеяли дождем: мелким, осенним, нудным. Господин Хо дремал, покачиваясь в седле, голова гудела, налитое усталостью тело клонилось к изогнутой луке седла. Но вот сильно тряхнуло, лошадь оступилась, сползла с крутого берега в ручей. Хунхуз проворно высвободил ногу из стремени, но телохранитель был начеку, дернул коня за узду, звякнули о камень стертые подковы.
— Скользко, — просипел Безносый. — Проклятая земля.
Безносый придержал коня, поехал рядом с главарем; рослый конь всхрапывал от усталости. Изуродованное лицо Страхолютика кривилось, низкий, убегающий лоб бороздили морщины, жидкие косицы слипшихся усов повисли, бесформенный катышек с дырой посредине словно приклеен, носовая перегородка сгнила, единственная заволосатевшая ноздря чернеет пятном.
А зубы — позавидуешь: белые, кипенные[137], ровные-ровные. Когда Безносый улыбался, его лицо преображалось. Впрочем, веселел Страхолютик не часто…
Господин Хо вспомнил отца, зажиточного крестьянина, богомольного, сурового старика. Держал он сына в строгости, повиновении, в городе усматривал нравственную и физическую заразу, стремился сберечь от нее потомство. Отец часами молился у алтаря, возжигал ароматные благовония. Морозными, зимними вечерами, держа на коленях старинную книгу, отец грозил рубцеватым пальцем:
— Почитай старших, уважай начальников, сынок. Не притесняй слабого, не обижай беззащитного. Сохраняй душу и тело в чистоте, не поддавайся соблазну, не покупай женщин, даже самых прекрасных, ибо продающая чувства бесчувственна. Остерегайся и хвори: неосмотрительность ведет к беде. За миг блаженства нередко платят дорого — недуг страшен, тело покроется язвами, рухнут в носу стропила, но телесные страдания пустяки в сравнении с муками душевными, ничто так не терзает человека, как угрызения совести, сознание содеянного греха.
«Угрызение совести»… «Грех». Детский лепет! Миллионы людей упорно верят этому, что не мешает многим совершать преступления. Грех многообразен, многолик, не счесть прегрешения человеческие, не перечислить.
«Простим грешному, ибо не ведает, что творит», — говорил отец. Старик предпочитал многобожие. Работая садовником у миссионера, он познакомился с догмами католической церкви и верил в Христа столь же ревностно, как и в своих богов и божков, коим возжигал благовония у домашнего алтаря.
В юности Господин Хо (тогда у него еще было имя, как у всех людей) преклонялся перед отцом, верил каждому его слову, подолгу вместе со стариком простаивал на коленях перед раскрашенными фигурками божков, отбивал поклоны перед иконкой; теперь это казалось диким, нелепым.
«Прости грешнику, ибо не ведает, что творит»… Как бы не так! Люди прекрасно знают, что «творят», многих за содеянное не прощать — убить мало. Да и сам он замаран с головы до пят, нагрешил более чем предостаточно. Нет, люди ведают, что творят, и рано или поздно придет возмездие, оно должно наступить, и если это не так, то жизнь устроена на редкость несправедливо.
Господин Хо потер лоб, голова болела, сказывались бессонные ночи. Спать, однако, не хотелось, хунхуз нахохлился в седле, плащ с капюшоном делал его похожим на лесника либо егеря охотничьего хозяйства. Перед ним, подернутое туманной дымкой воспоминаний, проплывало минувшее…
Маленький мальчик на коленях перед учителем, у Господина Хо даже ноги заныли: строгий педагог ставил ребенка на рассыпанный горох, чулочки полагалось при экзекуции снимать, через минуту боль становилась невыносимой, но переменить позу, пошевелиться нельзя, иначе последует дополнительное наказание: учитель стоит рядом с толстой бамбуковой тростью, гладко отполированной от частого употребления. Сколько тростей господин учитель измочалил о худую спину ученика?! Каждую сломанную трость учитель исправно заносил в счет, который еженедельно предъявлял отцу своего подопечного. Родитель негодовал и, в свою очередь, наказывал сына.
Бамбуковая методика оказалась результативной, Господин Хо научился писать, тонкой колонковой кисточкой выводил замысловатые иероглифы. «Миролюбие», «Благоденствие», «Умиротворение». Любовно вычерчивал каждую палочку, хвостик, завиток иероглифов, повторял их значение. Всю жизнь слова-символы звучали в мозгу, вколоченные бамбуковой палкой, и ничто не могло заставить Хо их позабыть. Отдыхая в поле, в лесу, в дымной фанзе бедняка, пропахшей прогорклым соевым маслом, Господин Хо писал их на песке щепкой, выцарапывал гвоздем на стене, вырезал ножом на спинке садовой скамейки. Однажды три эти иероглифа Господин Хо искусно начертил острым лезвием на теле безвестного страдальца, имевшего несчастье попасть в лапы хунхузов. Видел бы отец, как вспыхивали, сочились кровью иероглифы, начертанные умелой и твердой сыновьей рукой! Старика хватил бы удар!
Впрочем, он давно уже в царстве теней…
Но черное время пришло позднее, поначалу была веселая университетская юность, темноватые аудитории, робость перед сессией и безмерное счастье первого экзамена, завершения курса. Потом островок в Южно-Китайском море, рыбацкая хижина, душные ночи у костра и мелодичное пение сэмисена[138], на котором играл Сато, однокурсник из Нагасаки. Тонкий в талии, похожий овалом лица на девушку, с приятным голосом, Сато, милый, доброжелательный парень, учился превосходно. Что побудило японского юношу изучать древнюю историю страны, которую его соотечественники залили кровью? Студенты, с присущей китайцам вежливостью, не проявляли любопытства. Сато, выбрав удобный момент, объяснил товарищам, что история народа, подарившего миру выдающихся философов, мудрецов, поэтов, достойна изучения.