Приобщился и к буддийской вере, рядом с крестом на чахлой груди палача болтался добытый у спиртоноса золотой Будда…
Кат мало-мало калякал по-маньчжурски. Подслушав беседу Господина Хо с телохранителем, ничтоже сумняшеся встрял в разговор, несказанно озадачив и удивив хунхузов. Главарь до объяснений не снизошел, брезгливо отвернулся, а безносый Страхолютик злобно прогнусавил:
— Забудь наш язык. Иначе — кантами!
Волосатов обложил его по-русски, на том все и кончилось; хунхузы особо не приставали, в свою очередь кат, отлично зная, что разбойники слов на ветер не бросают, держался от них подальше. Но в «поминальный» список занес обоих; Господин Хо и Безносый соседствовали в нем с Окупцовым и братьями Зыковыми. В отношении атамана ката обуревало сомнение: может, не стоит записывать — все же работодатель…
На рассвете грохнул залп, затрещали выстрелы, защелкали по вековым деревьям пули. Пограничники, настигнув нарушителей, ударили с тыла. Ахнув, схватился за грудь задремавший часовой, меткая пуля прошила насквозь. Заржали, заметались кони. Спавший вполглаза Лахно схватил жеребца за узду, свалил за ствол рухнувшей лиственницы, залег, поливая атакующих из ручного пулемета.
Лахно спас отряд от уничтожения, на несколько минут задержал пограничников, и бандиты успели уйти. Усталые пограничники, постреляв вслед банде, прекратили огонь, нарушители, подгоняемые посвистывающими над головой пулями, ошалело ломились сквозь тайгу.
Расстреляв два диска, Лахно рывком поднял коня и помчался догонять своих. Это удалось не вдруг, напуганные нарушители забились в самую глушь. Когда же Лахно настиг отряд, его едва не уложил Ефрем Зыков.
— Свой, свой! Не видишь! В рот те, в печенку! — испуганно заорал Лахно, когда Ефрем вскинул на скаку карабин.
Зыков не сдержался, нажал спуск, Лахно пригнулся к лошадиной гриве, вдыхая острый запах конского пота; пуля, свистнув над ухом, срезала еловую ветку. Лахно смачно выругался, Зыков остановил коня и как ни в чем не бывало попросил закурить. Лахно нашарил кисет.
— Пожуй трошки…
— Пошто?! Свернем самокрутку. Сыпь!
— Зараз тебе красные отсыплют! Смерти захотел?! Следом за нами лупят. Карьером.
— Ишь ты, какой прыткий! Нешто по тайге карьером скачут?
Отряд догнали на поляне. Лахно соскочил с коня, Горчаков с чувством пожал ему руку:
— Спасибо тебе, братец.
— Не на чем, ваше благородие. Наши все целы?
— Хунхуза одного потеряли. Да младшему Зыкову не повезло…
Венка сидел на пне голый по пояс, Ганна ловко перевязывала парня. Бинты крестили смуглую мускулистую грудь, подмокали, проступало алое пятно, из-под повязки резво сбегала струйка крови. Растерянный Савка комкал в руках шапку. Заметив Лахно, страдальчески скривился:
— Вот оно как. А?!
И шмыгнул конопатым носом. Озабоченный Мохов оттолкнул его.
— Стягивай, Анка. Туже.
— Знаю…
Ефрем чужим голосом просипел:
— Подорожник добуду. Обождь мотать, девка…
— Уже приложила. Все делаю как надо. Не мешай..
Бледный до синевы Венка кусал спекшиеся губы:
— Какая женщина, русалка! Поправлюсь — сватов зашлю, ей-бо! Николаич, не обессудь…
— Валяй, — пыхнул самокруткой Мохов. — Крути девке голову.
Горчаков поглядывал на часы.
— Ехать надо, набольший. Не ровен час… — нерешительно сказал Ефрем.
— Надо-то надо… А брат?!
— Выдюжит…
Горчаков и Мохов переглянулись, Ефрем наклонил крупную голову, натянул брезентовый капюшон.
Ехали долго, Горчаков поглядывал на карту, мрачнел; вечером подскакал Мохов.
— Задыхается.
— Вениамин?!
— Ну! Пристанем на часок?
Нарушители обступили всадника. Нахохлившийся, он напоминал подбитую птицу. Глаза закрыты.
— Снимайте. Положим на траву, — распорядился Мохов.
— Нельзя. Ему так легче, — сказала Ганна.
Она сменила раненому повязку, Лахно сунул окровавленный бинт в дупло, запихнул поглубже.
— Не найдут.
— Они и так знают, — проговорил Волосатов. — Пограничники хитрющи, сквозь землю видят.
— Будет врать-то. Лучше помоги кровь остановить: бежит и бежит, — попросила Ганна.
— Не боись, Анка, — с трудом выдавил раненый. — Ее у меня много…
Ефрем подошел, вгляделся. Венкино лицо бледнело в густеющем волглом сумраке размытым пятном, расплывалось. Уходил рыжий Венка, озорной, беззаботный насмешник, уходил, и ничем его не остановить, не удержать. Даже великану Ефрему такое не под силу.
— Однако, пора, — глухо сказал Ефрем.
— А он?! — кивнул на раненого Горчаков.
Ефрем повторил негромко:
— Ехать надобно. Припозднимся.
Венка опустил голову, со щетинистой щеки скатилась слеза, повисла на кончике поникшего уса.
Мягко зачавкали по болоту копыта, зацокали на каменистой тропе. Нарушители спешили. Позади было тихо, но кто поручится, что их не обходят? Посоветовавшись с Маеда Сигеру, Горчаков приказал повернуть на северо-восток; когда погоня отстанет, отряд пойдет в заданном направлении. Горчаков нервничал, Сигеру его успокаивал: поблуждаем по тайге, пойдем куда следует. Горчаков скрипел зубами — японец, конечно, все свалит на него. В рапорте полковнику Кудзуки припомнит все его ошибки, Горчаков не верил своим хозяевам: коварны, вероломны.
Но вот Сигеру произнес загадочную фразу. Глядя в сторону, доверительно коснувшись плеча Горчакова, вкрадчиво проговорил:
— Есри не сумеем выйти в заданную точку — не огорчайтесь, мы уже достаточно сдерари…
Горчаков оторопел. Сигеру подъехал к Лещинскому и как ни в чем не бывало затеял с ним разговор о современной японской поэзии. Переводчик обрадовался неожиданному собеседнику, Горчаков задумчиво ехал по узкой каменистой осыпи: что же сие означает?
Его окликнул Лахно:
— Ваше благородие! Парень отходит.
Лежавшего на земле Венку обступили нарушители. Горчаков сел на пень. Раненый дышал тяжело, со всхлипом, Ефрем снял шапку, подложил брату под голову, Ганна вытирала платком кипенно-белое лицо, окровавленные, страдальчески изогнутые губы.
— Как дела, герой? — нарочито бодро спросил Горчаков.
Венка устало прикрыл глаза:
— Не так чтобы очень и не очень чтобы так…
— Мужайся, друг.
— Не столь мужаюсь, сколь пужаюсь. — Венка закашлялся, розовый пузырь вздулся у рта и лопнул, засеяв желтеющую щеку кровяными брызгами.
Мохов достал из кармана серебряные часы-луковицу, сдвинул на лоб кубанку:
— Нда…
Маеда Сигеру кивал, как фарфоровый китайский божок:
— Не хорсё. Очинно не хорсё.
Отозвав Горчакова, он сказал по-английски:
— Скверно. Теряем самое дорогое — время.
— Сейчас выступаем.
— А бедный юноша?
— Повезем дальше. Не бросать же его.
— Двигаться с прежней скоростью мы не сможем…
— У раненого кровотечение. Тряска его убьет.
— Весьма прискорбно. Но лучше погибнуть одному, нежели всем. Промедление нас погубит, приказ командования останется невыполненным.
— Ваши предложения? — накалялся Горчаков. — Конкретно.
— Я ничего не предлагаю, — отчеканил японец. — Я требую решить проблему немедленно. Вы командир…
— Как же ее решить, черт побери?! Я не бог всемогущий. Человек умирает.
— Прискорбно. Но бороться со смертью он может долго, несколько суток.
— От нас с вами, капитан, это не зависит.
— Недооцениваете свои возможности, мистер Горчаков. Вы, сэр, облечены в отряде высшей властью. Вам дано право распоряжаться судьбами подчиненных. Их жизнью и смертью…
У Горчакова перехватило дыхание.
— Не хотите ли вы сказать, капитан, что я… чтобы я…
— Совершенно верно. Именно это я и имел в виду…
— Иными словами, вы предлагаете мне прикончить беспомощного человека? Достойное поручение русскому офицеру! Возможно, в японской императорской армии подобный поступок естествен, но я русский, и я не убийца.
Горчаков приказал продолжать движение. Маеда Сигеру укоризненно покачал головой:
— Не хорсё. Очинно не хорее.
На привале Венку осторожно сняли с коня и уложили на телогрейку, Савелий, оставшийся в одной рубахе, горестно матюгался, Ефрем угрюмо молчал. Ганна нагнулась над раненым:
— Ну как, бедолага?
— Лежать невмочь, посадите, — чуть слышно попросил Венка.
Ефрем легко поднял брата, прислонил к обгоревшему пню.
— Так лучше?
— Навроде… Воздуху… Дыхать нечем.
Ганна размотала подмокшую повязку, кровь на груди спеклась сплошной коркой. Желая обмыть края раны, женщина сдвинула домотканую, пропотевшую рубаху — открылись черные, бархатистые пятна, Ганна недоуменно потрогала одно: влажное. Мохов выругался:
— Чего застыла? Бинтуй!
— Но… Это же…
— Заматывай, тебе говорят! Ну!
Ганна торопливо накладывала повязку, испуганно поглядывая на насупленного Мохова, угрюмого Ефрема. Савка, монотонно бормотавший нецензурщину, вдруг ойкнул:
— Братень! У тебя ж гангрена!
Ефрем коротким ударом сшиб его с ног. Савка, проворно вскочив, заголосил:
— Братень! С тобой смерть сдружилась, бра-ат-ка!
— Зна-ю, — прошелестел Венка. — Чего уж…
— Э, раздолбай! — Ефрем махнул кулаком.
Савелий отлетел, крепко ударился о корявый ствол ели, выхаркнул с кровью осколки зубов:
— За что?!
— Замкнись, падаль!
Нужно что-то предпринять, думал Горчаков, но что? Злобно матерился, утирая рукавом разбитый рот, Савелий, тихо стонал Венка, тревожно перешептывались хунхузы. Маеда Сигеру протянул Горчакову маленькую коробку, высыпал на ладонь черные таблетки.
— Это сирьное средство. Оно обрегчит страдания несчастного; тибетские рамы умеют снимать борь.
— Предложите лекарство сами, капитан.
— Вы командир, вам удобнее.
Горчаков передал таблетки Ганне.
Женщина опустилась на колени, накрыла ладонью пылающий лоб раненого.
— Выпей, миленький. Полегшает.
— Как бы не так! — шепнул Мохов Ефрему. — Гангрена намертво когтит, сволочь.
— Спытаем, — просипел Ефрем. — Выхода нету.