Вскоре Венке и впрямь стало лучше.
— Пожевать чего не найдется? На порожний желудок помирать скучно.
— Видите, — сказал Горчакову Сигеру. — Уже хорсё. Очинно хорсё.
Горчаков отвернулся — он неплохо изучил своих хозяев. Вечером Господин Хо, расположившийся на ночлег поблизости, убедившись, что его не подслушивают, шепнул:
— Напрасно господин доверился своему высокопоставленному другу — раненый не доживет до рассвета.
— Вы полагаете?
— Уверен. Этот яд сперва возбуждает, глушит боль, затем наступает резкое ухудшение, и душа отлетает в обитель вечного блаженства. Тибетские ламы — великие кудесники, им ведомы тысячи способов изготовления яда. Тысячи! А результат один.
— Позвольте, позвольте! Значит, я собственноручно умертвил человека?
— Боюсь, что так.
— Убийство! Моими руками. Боже, какая подлость!
— Все мы здесь действуем на пользу другим… Не терзайтесь, господин. Везти беспомощного невозможно, вы это понимаете.
Звякнуло о камень железо, в зыбком тумане маячили неясные тени. Горчаков с хрустом потянулся, встал; Ефрем Зыков споро орудовал лопаткой, Савелий курил самокрутку. Завидев Горчакова, затоптал окурок.
— Брательника прибираем, вишь… Домовину бы, да нешто ее сколотишь?
— Конечно. Гвоздей ведь нет.
— На шута гвоздье? На шипе можно приладить, да время не указывает. Полежи, братень, и так до Страшного суда. Лапок еловых настелю, чтоб помягче…
Венка лежал навзничь, лицо умиротворенное. Зыковы поклонились брату до земли, Ганна всхлипнула, Мохов оттер ее плечом.
— Ну, бывай, Веньямин. Земля тебе пухом лебяжьим.
Могилу завалили камнями, Ефрем приволок обломок скалы, поднатужась, взгромоздил на холмик.
— Теперь не достанет.
— Кто?! — не понял Лещинский.
— Зверь. Кто же еще?!
Направляющим поехал Лахно, Волосатов и Окупцов тащились позади. Невыспавшийся кат то и дело оглядывался, Окупцов ворчал:
— Чего елозишь? Чиряк нажил или боишься, Венка догонит?
— Заткнись, боров бессовестный! Неладно вышло, дюже неладно, с того и беспокоюсь.
— Чего ладного — такого парня потеряли!
— Не в том суть, деревня! Глаза упокойнику не закрыли.[164] Ох, беда, беда…
— Подумаешь, глаза… Что ж из того?
— Неужто не знаешь? Мертвяк покоя не обрящет, восстанет из могилы, по тайге учнет бродить, успокоения искать.
— Че-го?! Ох-ха-ха! Дурак же ты, Волосан. Ну и долдон[165]!
— Не ржи, не ржи, пошто ощерился? Клыки кабаньи выставил, хряк толсторожий!
— Ой, сказанул! Ой, не могу…
— Эй, вы! — цыкнула Ганна. — Могила не остыла, а они регочут, жеребцы стоялые!
Окупцов зажал рот рукой, запыхтел, жирные, в рыжей щетине щеки тряслись:
— Волосан, а Волосан! А ты своим крестникам глаза закрывал? Эн их у тебя сколько! Ежели все восстанут да скопом навалятся — в куски порвут. Ну, че хлебало раззявил, как лосось на мели? Сказывай, закрывал глаза аль нет?
— Не утруждался. Нечего было закрывать тем, какие ко мне попадались.
— О!
— А ты как думал?! Из моей горсти не высигнешь[166], так-то.
Ехали молча. В полдень на привале Горчаков поглядел на компас, проверил направление по карте и в ярости захлопнул планшетку.
— Дерьмо и дерьмо!
Сигеру он застал за странным занятием — тот отрешенно что-то бормотал, похоже, молился. Горчаков покашлял, японец обернулся.
— Извините. Рюбрю побыть наедине с природой. Отдыхаю. Обретаю душевное равновесие.
— К сожалению, придется вас потревожить, капитан. Позвольте осведомиться: куда мы идем?
Японец насторожился, перешел на английский:
— Пожалуйста, сформулируйте вопрос точнее? Что вы имеете в виду?
— Не понимаете?! Извольте, объясню, хотя полагаю, что это не требуется. Вы карту сегодня смотрели?
— С вашего позволения — да.
— Вам известно, что мы давно отклонились от запасного маршрута, петляем, мечемся по тайге, чтобы уйти от пограничников?
— А вас устраивает свидание с ними?!
— Шутки в сторону, капитан! Люди выбились из сил, продовольствие и боеприпасы на исходе, мы утратили инициативу. В сложившихся условиях поставленную задачу выполнить невозможно. Мы превратились в зверей, преследуемых загонщиками, и рано или поздно угодим в силки.
— Не смотрите на вещи столь пессимистично. С маршрута мы действительно сошли, с запасного — тоже, выйти в заданную точку не представляется возможным, люди измотаны, голодны — все это так. И тем не менее мы должны идти. Движение, непрестанное движение — такова теперь наша цель. Движение — это жизнь.
— Движение — куда?!
— Куда угодно…
— А смысл? Зачем все это? Для чего?
Хитрый, изворотливый японец понимал: дальше лгать невозможно, придется сказать правду, какой бы горькой она ни была.
— Выслушайте меня, господин Горчаков. Я вас понимаю, ваши сомнения и тревоги достаточно обоснованны. Однако ситуация, в которой мы оказались, еще не повод для уныния. Представьте на минуту, что произошло чудо и отряд вышел в заданный пункт. Что же, по-вашему, мы должны там найти? Секретные аэродромы, укрепления, другие военные объекты? Нет, господин Горчаков, мы ничего там не обнаружим. Ровным счетом ни-че-го.
— Вы хотите сказать… — недоуменно начал Горчаков.
— Ни-че-го!
Бред или дурацкая шутка? Не спуская глаз с японца, Горчаков нащупал в полевой сумке клеенчатый сверток.
— У нас есть пакет. На случай чрезвычайных обстоятельств. В нем, очевидно, инструкция…
— Вскройте конверт.
— Не имею права. Приказано распечатать по прибытии на место.
— Вскройте! Это приказ!
Горчаков разрезал клеенку, разорвал плотный пакет, на листке рисовой бумаги всего три слова: «Возвращайтесь. Маршрут прежний».
— Что это, капитан?
— Это означает, что задание выполнено и нам надлежит вернуться домой, воспользовавшись проторенной тропой.
— Самоубийство! Нас ждут пограничники, чудо не совершится дважды, мы погибнем. Во имя чего, черт побери? Так тщательно готовились, сколько людей потеряли — зачем? Чтобы пересечь границу, пройти по чужой территории сотни километров, не достичь заданного пункта, где, по вашим словам, ничего нет, и вернуться обратно? Какой же во всем этом смысл? Никакого!
— Ошибаетесь, господин Горчаков. Смысл, представьте, есть. И немалый. Операцию «Хризантема» задумали дальновидные люди. Японская армия славится своим боевым духом, наши солдаты всегда готовы к самопожертвованию, они счастливы отдать жизнь за императора, примером тому славные камикадзе — воины, добровольно отдающие жизнь отечеству. Да, японская армия одна из лучших в мире, но боеготовность как пламя в очаге, его нужно поддерживать, не давать огню затухать. Особенно это касается Квантунской армии, которой в недалеком будущем предстоит схватиться с большевистским колоссом и которая находится на передовой линии.
— Все это мне известно, но я не вижу связи…
— Известие о нащей удаче воодушевит воинов!
— Удаче?! — Горчаков расхохотался.
Маеда Сигеру оставался невозмутимом.
— Уверен, что наши скромные заслуги оценят по достоинству.
— Более чем скромные, капитан!
— Весть об успешном завершении операции «Хризантема» станет достоянием всей императорской армии, укрепит боевой дух сынов Ямато, придаст им уверенности. В этом смысл наших усилий.
— Выходит, операция «Хризантема» имеет чисто пропагандистское значение?!
— Пропаганда — мощное оружие, ее значение трудно переоценить.
Так вот оно что! Горчаков расстегнул кобуру парабеллума, Маеда Сигеру молниеносно выхватил браунинг.
— Не хорсё. Очинно не хорсё.
— Отправлю-ка вас к праотцам, капитан. На том свете мне это зачтется.
— Возможно, — хладнокровно согласился Маеда Сигеру. — Но советую не спешить. Судьба изменчива, и, как знать, не очутитесь ли вы там раньше?
— Однажды вы уже пытались спровадить меня в царство теней. Только ножичком.
— Вот этим? — Японец передвинул кожаный чехольчик на поясе.
— Да, да. Разбойничья штучка.
— Вам нравится? Неплохая игрушка! Однако нельзя быть таким неосмотрительным, князь; коснись вы пистолета…
— Не пугайте. Сочту нужным — пристрелю вас, как бешеного пса.
— Вы слишком самоуверенны, господин Горчаков. Так недолго и просчитаться. Быть может, сейчас смерть дышит вам в затылок…
Горчаков быстро обернулся, всадники мерно покачивались в седлах, клевали носами. Кто из них стережет каждое его движение? Кто? А может, все?
Чей-то пристальный взгляд упорно сверлил спину, Мохов обернулся. Ганна поспешно опустила глаза, атаман не удивился, привык: пусть пялится, не жалко. Усы дрогнули в слабой улыбке, шевельнулась хохлатая бровь; Ганна на безмолвное приветствие не ответила.
Мохов хотел было вернуться к прерванным невеселым размышлениям, хорошенько обдумать сложившуюся ситуацию, но что-то мешало сосредоточиться, настораживало. Что? Не находя ответа, атаман раздраженно сбивал нагайкой нависавшие над головой тугие еловые шишки. Ехавшие позади сподвижники ворчали, на них дождем сыпалась хвоя.
Внезапно Мохов понял: тревожил взгляд Ганны — непривычно кроткий, виноватый. Атаман придержал коня, ожидая, что говорливая Ганна заведет свою милую трескотню, но женщина молчала. Пришлось начинать самому.
— Ты вот что, Анка, — нерешительно заговорил Мохов. — Я же чую, кипишь. Не прячь камень за пазухой, бей. Что у тебя?
— Пустое. Бабье…
— Не обманешь, Анночка. Выкладывай.
— Уж и думки нельзя утаить. Все хочешь знать.
— Атаману положено знать свое войско. А ты в нем — первейший вояка. После меня, конечно. — Мохов пытался обратить дело в шутку, допытываться не хотелось, чувствовал: не по душе Ганне прогулка по советской земле, тяжелы испытания — какая ни есть боевитая, а все ж таки баба. Одновременно, как никогда, хотелось ясности: в их пиковом положении любая недосказанность, недоговоренность порождает сомнения, больно ранит.