Но Афошка и слышать об этом не хочет, руками машет: «Раздеть проклятущую, сколько убытков причинила!» Заспорили мы, Афошка уперся, как бык: «Капканы поставлю, волчьи, не удерет».
Два дня рыскали мы по тайге, выслеживали, а росомахи нет. Утром я в сопки подался, а Афанасий капканы поставил и вернулся в заимку, занедужил.
Бродил я по лесу до вечера. Луна взошла, сквозь густой хвойник голубой свет пробивается, в буреломах тени, на снеговых шапках пней — синяя оторочка…
— Не тяни, Пишка, — зевнул повар, протирая слипающиеся глаза. — Говори толком, поймал зверюгу?
— Не мешай. Иду, стал быть, а сверху какие-то звуки: то ли ястреб спросонок орет, то ли сова, хотя насчет ястреба я того, птица дневная, ночью голоса не подаст.
— Да на черта нам твои птахи сдались, Пимен. Рассказывай дальше!
— Этого вы не поймете, — проговорил Данченко. — Пимен в лесах вырос, все таежное зверье ему — родня.
— Чего в ней хорошего, в этой тайге? — недоумевал Булкин.
Говорухин продолжал:
— К ночи завернул мороз. Поднажал я на педали, и дернуло же свернуть со своей лыжни, захотел время выгадать, пробрало до тонкой кишки. Идти легко, наст держит неплохо, лыжи не проваливаются. Вдруг кусты затрещали, я за ружье — тихо. Может, росомаха? К тем кустикам шагнул, а в снегу — щелк, я хлоп навзничь, а ногу словно медведь сдавил. Капкан! В аккурат повыше косточки ухватил. И больно!
Уперся я руками, руки разъехались, и я носом в снег. А в снегу щелк — руку зажало. Правую! Вот так уха из петуха! Лежу распластанный, словно шкурка на рогульке распятая. Боль сильная, капканы прижимают к земле, ружье мое отбросило куда-то, пальцами приклад лапаю, а сам Афошку костерю, говорил, капканы плохо держат, слабые. Какой черт — слабые, слону не вырваться, челюсти строгие, двумя руками не разожмешь, а уж одной-то…
Хреновый фокус! Безоружный, беспомощный — да на таком морозе. А ежели медведь-шатун объявится или волки нагрянут — в лапшу порвут. Зимой они злющие, от бескормицы стервенеют, не побоятся напасть. А я спелёнутый, как дитё. И холодище…
Словом, положение пиковое, нарочно не придумаешь: охотник в капкан угодил, это надо же! И злюсь, и смех разбирает — эдак врюхаться. Рванулся я, а капканы не поддаются, держат. Подергался, подергался и струхнул всерьез: погибель пришла.
Товарищ, конечно, спохватится, что меня нет, станет искать и найдет, но успеет ли? Дрыхнет сейчас, наверно, тем более что ему нездоровится, а я до утра не выдержу, замерзну.
И снова — дерг, дерг. Но капканы стальные, пружина тугая, справиться с ними в таком положении — дохлый номер. Выдохся я, лежу, не шевелюсь, в сон клонит, но спать нельзя: это смерть. И вот ведь как, ребята, бывает: знаю, что спать нельзя, а сон никак не отгоню, привязался, окаянный. Совсем уж было задремал, да в кустах опять затрещало, и вспыхнули зеленые огоньки. Ветки раздвинулись, и на поляну вылупился зверь. Матерый, поболе моего Нагана. Лоб покатый, морда вроде собачья, лапы толстые. Подкултыхал[26] ближе, потянул носом воздух и сел по-кошачьи. Tеперь хорошо мне его видать, луна освещает, и понял я, что это не кто иной, как та самая росомаха, что в заимке шебаршила[27].
Страшновато стало, росомахи на людей не бросаются, а все-таки не по себе — кто знает, что у нее на уме? А я росомахе — тоже диво, уставилась пристально, такое чудо еще не видала. Так и таращимся друг на друга; глаза у зверюги злющие, горят. Меня пуще злость разбирает: не боится, наглая тварь. Из-за нее, поганки, здесь лежу, в убытки нас ввела, да еще измывается, соображает, стервятина, что я ворохнуться не могу.
Осерчал я, глотнул побольше воздуха да как выскажусь! Росомаха шасть через куст и пропала. Эх, думаю, напрасно спугнул зверя: все-таки вдвоем веселее.
А мороз давит, зажатую руку уже не чувствую, голова тяжелая, роняю ее в снег, щеку жжет. Дохлое дело, конец. И стало мне все безразлично, смирился, перестал сопротивляться, лежу. А потом зло накатилось, аж затрясся — не желаю помирать, дудки! Пытаюсь ружьишко подцепить — не получается, тогда на локте приподнимаюсь и всем телом — вперед. Ногу кэ-эк рванет, боль сумасшедшая, но приклад вроде подвинулся. Скребу по нему негнущимся пальцем, а приклад ореховый полированный, уцепиться не за что.
И вдруг ноготь в выемке, щербинка малая, охотники от такого открытия горюют, а я рад-радешенек, ору дурноматом: надежда появилась. Сгибаю осторожно палец, ружье не шелохнется, примерзло, что ли? Наконец удача, подалась моя «тулочка», ползет ко мне. Теперь надо пальцы согреть. Затолкал их в рот, аж зубы заныли. Но постепенно отогрел, нащупал спусковые крючки и дернул оба разом.
Афошка прибег на рассвете, выпростал меня из капканов, растер снегом. Очнулся я, а он на мне верхом сидит; слез мокрый как мышь, аж дымится. Поднял меня, прислонил к лесине, а я глаза закрываю: спать, спать… Афанасий мне в ухо. Да еще раз — на совесть хватил. Осерчал я на него. Возились, возились…
Говорухин замолчал. Разделся, аккуратно положил гимнастерку на табурет, повесил ремень. Повар Груша спросил:
— Поймали росомаху-то?
— Не довелось…
— Ха! Стоило такие муки принимать, чуть жизни не лишился.
— Ничего ты не смыслишь, кок, — проговорил Костя. — Проводник удивительный человек, личность героическая, скоро вы все в этом убедитесь.
Говорухин насторожился: с Петуховым держи ухо востро. Наверняка, что-то затевает. Костя сладко зевнул, лег, повернулся на бок. Говорухин выпил воды, вытер губы, подошел к своей койке, откинул одеяло и тотчас метнулся назад — по тугому сеннику поползла черепашка.
Гадость какая!
Содрогнувшись от омерзения, Говорухин схватил пресмыкающееся, потащил к двери. Но дальневосточные мягкотелые черепашки — злющие и умеют за себя постоять. Вытянув длинную шею, черепашка вцепилась в брезгливо оттопыренный палец проводника.
Говорухин с воплем выронил черепашку и выбежал из казармы под хохот товарищей.
Костя торжествовал:
— Я говорил вам, что Пиша настоящий храбрец!
Следующий «удар по психике» получил Груша, Костя давно до него добирался. Повар любил детективные романы и умудрялся даже на кухне не расставаться с интересной книжкой. Однажды после отбоя он дневалил. Воспользовавшись отсутствием непосредственного начальства — Данченко был на границе, — повар с увлечением читал. Внезапно с треском отворилась дверь, и в казарму ввалилось нелепое мохнатое существо в суконном красноармейском шлеме. Оно встало на четвереньки, весело прогалопировало мимо обомлевшего дневального, ловко вскарабкалось на подоконник и растаяло в зыбком сумраке летней ночи. Охнув, повар выронил книгу, простыни на койках заходили ходуном: посвященные давились от смеха. Опомнившись, Груша кинулся к окну.
— Медведь! Ну, Коська, держись! За такое… За это…
— Подумаешь, пошутить нельзя…
— Делать тебе нечего, баламут!
— Неправда. Я целый месяц зверя дрессировал, хлебом кормил, от себя отрывал. И, как видишь, расходы оправдались.
— Ничего, ничего, укротитель. Ты свое получишь.
— Ребята, слышите? Беззащитному человеку угрожают.
— Ничего, «беззащитный», ты у меня еще попрыгаешь! Но «попрыгать» пришлось повару. Вечером, после отбоя, когда он подошел к своей койке, с одеяла грациозно поднялась двухметровая оливковая змея и, угрожающе раздув капюшон, застыла в боевой стойке.
— Кобра! Кобра!
Груша отпрянул к стене и сравнялся с ней цветом. Бойцы тоже отошли подальше, негромко переговаривались.
— Гляди, раздулась. Цапнет — гроб заказывай.
— На шее красное пятно…
— Сигнал опасности. Предупреждает…
Привлеченный шумом, появился Данченко. Змея зашипела.
— Ать, сатана!
Данченко ухватил пресмыкающееся за плоский затылок, пограничники шарахнулись в сторону. Старшина вынес змею на крыльцо и с размаху, как гранату, зашвырнул в кусты. Вернувшись, вытер руки.
— Уж тигровый. Безвредный, а раздувается, как очковая змея. Но кто приволок в казарму эту дрянь? Чья умная голова сообразила?
— Нашлись такие, — пробормотал повар, вытирая испарину. — Укротители.
— Все ясно, — сказал Данченко. — Отдыхайте, товарищи. А вы, Петухов, за мной!
…Данченко пристально смотрел на солдата. Щуплый, шея цыплячья, курносый — мальчишка. Но успел повоевать, медаль имеет. Костя под взглядом старшины маялся, но бодрился.
— Изучаете? Какое впечатление?
— Неважное, Петухов. Заправьтесь как следует, воротник ушить.
— Это можно…
— Как положено отвечать?!
— Есть ушить, товарищ старшина!
— То-то. И сапоги ласки просят.
— Надраю. Не в этом дело. Я службу знаю, полезут нарушители, получат по зубам. Только это — розовый сон, товарищ старшина, кто сюда сунется? Мы вдалеке от всех, даже нарушителям в такую глушь неинтересно забираться. Да и граница, как в песне поется, всегда на замке. Так всю войну и прокукуем без выстрела. Здесь только гимнастерочки наглаживать да коечки заправлять. Вы, конечно, сейчас скажете, что империалисты не дремлют, про бдительность и тому подобное. Эх, товарищ старшина! Граница большая, тысячи километров, где-то, может, самураи и не дремлют, а на нашем участке — сонное царство. Здесь не Хасан, не Халхин-Гол, тут глухомань, пень на колоду брешет. Тишина, даже одурь берет.
— Узко мыслите, красноармеец Петухов, придет время, и поймете свою ошибку. — Данченко похлопал Костю по плечу. — Ты лучше скажи, зачем озорничаешь? Пограничник, на фронте был, а держишься, как мальчишка.
— Тоска здесь зеленая.
— Кулаки чешутся? Не горюй, Петухов, живешь на границе. Еще повоюем. А звериные фокусы оставь.
— Слушаюсь!
— Гм. Не боялся того ужака брать? Местные его как огня опасаются, считают ядовитым.
— А я бесстрашный!
Общительный и веселый по характеру, Костя обычно быстро сходился с людьми, но на заставе друзей не завел. Сосед по койке, угрюмый уралец Седых, широкогрудый и длиннорукий, Косте «не показался». До призыва Седых рубал уголек на шахте, работенка не для хиляков. К узкоплечему, невысокому Петухову Седых был равнодушен: слабаков он не замечал. Другой сосед — Булкин, круглолицый, густо обсыпанный конопушками, бывший колхозный бригадир, пах парным молоком. Приветливый, улыбчивый, он то и дело поворачивался к новичку — ну как не потолковать с москвичом?! Сам Булкин в столице не был, мечтал съездить после войны, побывать на Красной площади, покататься в метро, побродить по улицам. Он донимал Костю вопросами, Петухов отвечал кратко, односложно, но Булкин не отставал.