— Кто здесь? Кинстинтин! Стал быть, и тебя захомутали?
— Ахнули чем-то по голове, отключился. Похоже, прикладом.
— А ну, дай глянуть!
Говорухин осматривал Петухова, сочувственно плямкая губами.
— Хватил он тебя…
— Что там на затылке?
— Шишка в кулак ростом. А дырки нет. Пустяк…
— Тебе б такой пустяк, — обиделся Костя.
Говорухин прислонился к стене, охнул:
— Вот аспид! Всю задницу мне искромсал, шимпанза неумытая, пока сюда гнали. Штычком понужал, самурайская харя. Курить есть?
Костя пожал плечами. Говорухин обошел подвал, постукал сапогом по стенам, налег на дверь.
— Крепко сработано. Не проломить. Небось мироед какой строил. А если окошко выломать?
— Не получится, — возразил Костя. — Часовые услышат.
— Стало быть, мы в ловушке, Кинстинтин? Беда… Давай прикинем, как отсюда выбраться. Думай, Кинстинтин.
— Уже надумал, пока ваша милость неизвестно где пребывала, — поморщился от боли в затекших руках Костя. — На допросе руки развяжут. Тогда и рванем.
— Могут и не распутывать, — усомнился Говорухин. — Не все ли равно, как в могилу укладывать? Кинут связанными.
— Обожди помирать. Мы им мозги запудрим, наврем что-нибудь. Скажем, что подпишем протокол, сами напишем показания. Волей-неволей придется нас развязать. Как только развяжут, мы…
— Мне сейчас думать трудно, — сказал Говорухин. — Я головой вниз с ихнего катера падал, на корягу угодил. Ты мне умных вопросов сейчас не задавай. Все равно не решу.
— А надо решать!
— Надо, — согласился проводник. — Не зимовать же здесь…
Говорухин утих, но ненадолго. Словно компенсируя вынужденное бездействие, он снова заходил по подвалу, приглядываясь к стенам, долго крутился у окошка.
— На совесть строил купчишка: дом пушкой не пробьешь, а у нас, Кинстинтин, одни кулаки. Дохлое дело.
— Что же ты предлагаешь? — рассердился Петухов. — Может, поплачем, прощенья попросим: извините, мол, несознательных, больше не будем?
Говорухин засмеялся:
— Ой, Кинстинтин, уморил. Да я сроду не плакал! Я своих слез не видел, не знаю, какие они есть. Когда в зыбке качался, еще возможно… У нас в деревне народ крепкий, слезу не уронит. Заяц, ежели его подранить, голосит, а человеку совестно, человек обязан себя уважать. Братишка меньшой, Серенька, грибы собирал, гадюка его ужалила. Палец раздулся, Серенька руку на пенек и топором…
— А дальше? Чего молчишь, как утопленник?
— А чего говорить? Вернулся Серенька домой, рука тряпкой замотана. Носом пошмыгал, и все. Дознались недели через три, когда повязку сбросил. А еще…
Лязгнул засов, вошел давешний карлик в сопровождении унтер-офицера и трех солдат. Унтер что-то отрывисто пролаял, карлик собрал на щеках умильные морщины.
— Господина капитана низко просит вас пожаровать. Пожариста.
Пограничники переглянулись.
Черноволосый японский офицер небольшого роста за письменным столом приветливо улыбался. Сбоку примостился писарь, офицер-переводчик отдал короткое приказание. Конвоиры подтолкнули пленных прикладами.
— Господин капитан изворит спросиць, скорько сордат на застава? Скорько пуреметы? Говорице. Пожариста…
Говорухин, отвернувшись, смотрел в окно. Петухов шевелил затекшими пальцами, накалялся.
— Господин капитан высе понимаета. Руки борят? Товарися будет говорира, руки будем развязаць. Пожариста.
«Эту крысу ногой, ближайшего конвоира головой в живот и…» Костя поглядел на Говорухина, тот по-прежнему созерцал уходившие к горизонту заснеженные поля.
— Пожариста…
«Рано торжествуете, гады! Мы вам сейчас нервишки помотаем». Петухов подался вперед.
— Пока руки связаны — разговор не получится. Настроения нет.
Переводчик оглянулся на офицера, тот бросил несколько коротких рубленых фраз. Переводчик проговорил, словно извиняясь:
— Господин капитан убедитерно настаивает.
— Руки развяжите.
— Господин капитан приказывает.
— Чихали мы на его приказ!
— Почтитерьно извиняюсь. Чито?
Переводчик, шипя и приседая, переводил офицеру, по возможности смягчая выражения, дерзкий ответ. Капитан невозмутимо улыбался. Ты у меня притихнешь! Петухов шагнул вперед, охранники выставили штыки, холодное жало уперлось в затылок, Костя покосился на товарища, Говорухин подвинулся ближе. В окно смотрит, а все видит, отметил Петухов.
— Вопросик можно?
— Пожариста…
— Спроси у начальника, почему у него борода не растет?
— Такая вопроса спрасивать не мозно. — Узкий лобик переводчика превратился в полоску. — Не мозно.
— Больше вопросов нет…
— Господин капитан предупреждает — вы очень пожареете. Будете говорить?
— Буду. Пошел ты…
Переводчик что-то замямлил. Офицер процедил сквозь зубы распоряжение, конвоиры штыками вытеснили пленных из кабинета, отвели в подвал.
Пожилой охранник принес котелок с каким-то варевом, Говорухин облизнулся.
— Никак кормить намеряются? Живем, Кинстинтин!
Петухов обозлился:
— Эй, кривоногий! Я, по-твоему, по-собачьи лакать должен? Руки развяжи, черт тебя нюхай!
Унтер будто понял, разрезал ремни, пограничник, кряхтя от боли, пошевелил затекшими пальцами, растер кисти.
— Я теперь ложку не удержу.
— Ничего, Кинстинтин, приспособимся. Ох ты, рис никак?
Солдат принес деревянные палочки. Унтер показал на котелки, что-то сказал, солдат засмеялся — тонко, визгливо: палочками есть не умеют, вот дикари! Петухов выхватил горсть риса и тут же высыпал в котелок.
— Горячий!
Потом приспособились, черпали крышкой котелка, Говорухин причмокивал, с хрустом круша зубами хрящеватое мясо, смаковал подливу.
— Соленое, Кинстинтин. Не потравят, часом?
— Вскрытие покажет.
Котелки заблестели, отполированные; охранники ушли.
— Кваску бы, — мечтательно протянул Говорухин. — Или морса.
Пограничников мучила жажда; воды им не дали.
После ужина (рис с соленой рыбой) Петухов жестами попросил напиться, унтер притворился, что не понял. Говорухин нахмурился.
— Кинстинтин! А ведь они нас заарканили.
— Как это?
— Осолонились мы порядком. Хитро задумано.
«Измором хотят взять», — подумал Костя; пить хотелось все сильнее. Чтобы отвлечься, он попытался думать о заставе, но жажда палила огнем, губы спеклись, рот пересох. Костя закрыл глаза и явственно увидел ручей — светлый, прозрачный…
— Напиться бы, Кинстинтин. У нас знаешь какие родники? Водица студеная, зубы ломит.
Ночью по ногам бегали жирные пасюки. Петухов равнодушно стряхивал их, Говорухин вскрикивал от страха; не выдержав, растолкал товарища:
— Слышь, Кинстинтин, поднимайся. Зверье поганое шастает.
— Это крысы, давай спать. Во сне хоть пить не хочется.
— А мне речка снилась…
Облизывая вспухшим языком кровоточащие губы, Говорухин пространно рассказывал о родной деревне, он очень боялся крыс и, опасаясь, что товарищ заснет, болтал без умолку. Костя лежал, закрыв глаза, тщетно пытаясь скопить слюну, чтобы затем проглотить.
— Самая паскудная тварь крыса. У соседей в люльку забралась, мальчонке пальчик попортила. Он в крик, баба проснулась, та с люльки шасть…
Забылись на рассвете под горластую перекличку петухов. Утром солдаты принесли завтрак, Говорухин взял котелок, покрутил распухшим носом:
— Пахнет! А попить обратно не притащили, стервы!
Костя не ответил, язык царапал горло наждаком, гортань горела.
Днем, когда муки стали невыносимыми, пленных повели на допрос. Толстый офицер приветствовал их как старых знакомых, узкие глазки лучились.
— Товарной хорсё кусай? Есце не надо? — участливо осведомился переводчик. — Господин капитан интересуется: мозет, жераете вода?
Петухов сонно уставился на хилого японца.
— Не-а. Не хотим.
Переводчик захихикал.
— Русика шутка хорсё. Русика рюди рюбят шутить.
— Любим, — сказал Говорухин. — Обожаем. А пить мы не желаем. Да и вода, поди, у вас не вкусная. Квасу бы сейчас…
Ночью Говорухин скрипел зубами.
Прошло двое суток. Пограничники отказались от пищи: по-прежнему охранники приносили вымоченный в рассоле рис да круто посоленную кету.
— Есть хочется, — хрипел Говорухин.
— Нельзя, Пишка. Озвереем от жажды.
Терпели еще день. Ночью Косте привиделась река — полноводная, глубокая. Прозрачно-холодные волны мерно лизали берег, шуршали ракушки, камушки. Утром Петухов проговорил задумчиво:
— Сегодня этому капиташе я зубов поубавлю!
— Чего удумал, Кинстинтин? — встревожился Говорухин. — С ума-то не сходи. Мы ваньку валяем, японцам сроки срываем.
Говорухин попал в точку. Командир японского полка, получивший приказание прощупать советскую границу на участке заставы «Турий Рог», действительно спешил, ежедневно ему звонили из штаба армии, торопили; в недалеком будущем предполагалось нанести удар именно на этом направлении, необходимо выявить силы противника — огневые средства, части поддержки. А тут повезло — взяты русские пограничники. Случай редчайший. Командир полка досадовал, что поспешил донести «наверх» о захвате пленных, следовало сперва их допросить, вырвать нужные сведения. В решительных выражениях полковник обвинил Маеда Сигеру в нерасторопности, предупредив, что за это придется отвечать.
Капитан заверил командира полка, что необходимые данные будут вот-вот получены, — жажда заставит пленных заговорить.
— Вы недостаточно знаете русских пограничников, Маеда-сан. Они беспредельно преданы Родине.
— Ничего. Я поставил их в затруднительное положение и…
— Поспешите, капитан. Настоятельно рекомендую.
Тон командира полка сомнений не оставлял, но Сигеру не огорчился: выход отыщется.
…Пленных подтолкнули прикладами, перешагнув порог, они зажмурились от света: ярко горели мощные лампы, сидевший за столом японец в штатском округло повел рукой, предлагая сесть. У окна стоял стройный офицер в лихо заломленной фуражке. Щегольской китель, погоны отливали золотом, хромовые, тонкой кожи сапоги.