е акты. Генерал Кислицын возглавлял созданное японской разведкой «Главное бюро по делам российских эмигрантов в Маньчжоу-Го» — ГБРЭМ — административный орган белоэмигрантов в Манчьжурии, тесно связанный с «Кёвекай». Подчинялось «Бюро» японской военной миссии в Харбине и выполняло ее задания: вербовало эмигрантов для антисоветской деятельности, обучало их диверсионному делу, формировало отряды шпионов и диверсантов и организовывало их переброску в СССР.
Жуково-черный, пшютоватый[195] Миримский, сын крупного помещика, руководил харбинским филиалом РФС. «Российский фашистский союз», возникший в 1931 году, поначалу назывался «Российской фашистской партией». Тесно связанный с японской разведкой в Маньчжурии, РФС ею финансировался, выполнял ее задания, забрасывал в СССР шпионов и диверсантов.
Мастодонистый Шубников, купеческого вида детина, представлял «Монархическое объединение в Маньчжоу-Го», детище японской военной миссии в Маньчжурии. Под эгидой этого объединения, по идее японцев, должны были объединиться для антисоветской работы все белоэмигрантские организации в Китае. Разумеется, деятельность монархистов направлялась и контролировалась японцами.
Бывший подполковник Лукашенко возглавлял «Союз мушкетеров имени князя Никиты». Название вызывало немало кривотолков, о «мушкетерах» ходили едкие анекдоты — глупость и фельдфебельские замашки Лукашенко были притчей во языцех. Шеф «мушкетеров» с распростертыми объятиями принимал в «Союз» самых оголтелых антисоветчиков и такое отпетое бандитье, что японская разведка была иногда вынуждена одергивать не в меру ретивого помощника. «Союз мушкетеров» всецело содействовал японцам в осуществлении их агрессивных планов.
Узнал Горчаков и шефа «Национальной организации русских разведчиков», сформированной из реакционной белоэмигрантской молодежи. Эта организация широко использовалась японской разведкой для шпионско-диверсионной работы против Советской России; и руководителя «Дальневосточного союза казаков», созданного японской военной миссией для объединения казаков, бежавших в Китай с разгромленными частями Семенова, и других атаманов. Казаков японцы ценили, эти «кадры» хозяев не подводили.
Был в кабинете и руководитель «Дальневосточного союза военных», генерал с трудной немецкой фамилией. «Союз», объединявший белоэмигрантов-офицеров, как и прочие подобные организации, боролся против СССР.
Слетелись коршуны! Зачем? Ответа Горчаков не получил: Кудзуки не счел необходимым пускаться в объяснения. Разумеется, эти люди собрались не только для того, чтобы выслушать отчет о действиях его группы, у них наверняка есть дела поважнее. Очевидно, что-то произошло, — присутствующие явно взволнованны, взбудоражен даже полковник, а он умеет владеть собой. О чем же шла речь?
Четыре телефона на письменном столе периодически позванивали, Кудзуки не реагировал, когда же пробудился аппарат, стоящий на изящной тонконогой тумбочке, полковник поспешно схватил трубку. Присутствующие притихли, кто-то шепотом пояснил:
— Токио, господа. Важные новости.
Закончив разговор, Кудзуки выпрямился, горделиво расправил плечи.
— Поздравляю, господа! Доблестные германские войска вышли к Волге. Солдаты армии фюрера пьют воду великой русской реки. Сталинград вот-вот падет и…
— И настанет наше время! — вскочил Шубников. — Близок час освобождения многострадальной матушки-России, за нее мы все готовы жизнь отдать…
— Слава тебе, господи всеблагий, — размашисто перекрестился генерал Кислицын. — Наконец!
— Пора трубить общий сбор! — воскликнул Лукашенко. — Застоялись мои мушкетеры! Повеселимся, господа! Коммунистам кровушку пустим. Ох, пустим!
Горячность продолжателя дела безвестного князя Никиты отрезвила полковника.
— Ценю ваш патриотический порыв, господа, понимаю ваше волнение. Но решающее слово скажет Квантунская армия. Она готова и ждет приказа, который последует в должное время и должный час. Вы же, господа, наши союзники в исторической борьбе с коммунизмом…
Участники совещания скисли: хозяин поставил их на место, недвусмысленно намекнув, чего стоит каждый.
…Горчаков собирался подробно доложить о ходе и завершении операции «Хризантема», но его слушали рассеянно, Миримский откровенно позевывал, Кудзуки поторопил докладчика, предложив опустить детали, доклад получился скомканным. Горчаков ждал вопросов, но аудитория молчала, один Лукашенко осведомился:
— А накрошили порядочно?
Горчакова передернуло, глядя поверх самодовольной, украшенной пышными бакенбардами физиономии, он сказал:
— Потери противника не подсчитывались даже приблизительно.
Больше вопросов не задавали, проводив участников совещания, Кудзуки попросил Горчакова остаться и, не дожидаясь ухода адъютанта, сказал:
— Вы, князь, разочарованы, ожидали иного приема. Не вините этих господ, Красная Армия терпит жестокое поражение, и весть об этом, естественно… Теперь расскажите все. И никакой ретуши: называйте вещи своими именами.
Горчаков докладывал почти два часа. Кудзуки не перебивал, делая пометки в блокноте. Когда Горчаков умолк, полковник пожал ему руку:
— Ваш подвиг должным образом оценен, вы представлены к высокой награде, материалы уже посланы в Токио. Теперь займетесь захваченными пограничниками. Их нужно выжать, как лимон.
— Но я не следователь…
— Постарайтесь, князь: пограничники могут дать интересные сведения. И не миндальничайте, без сантиментов.
Петухов ходил взад-вперед. Камера тесная, узкая, решетчатое окошко под потолком пропускает слабый свет. А неба не видно, и неизвестно, какое оно: голубое или затянутое черными тучами. Скорей всего пасмурно, предзимье. А в душе сплошной мрак. Вот уже две недели пограничники в плену, вывезены в глубь Маньчжурии, расстреливать их японцы не торопятся, очевидно, будут допрашивать, что ж, пусть допрашивают, пытают, но острее боли физической — душевная: что думают товарищи на заставе? Убиты? Утонули в реке? Пропали без вести? Домой уже, наверно, отправлена похоронка, трудно представить лицо матери, получившей серый квадратик.
Подобно многим своим сверстникам, Петухов считал, что беды его минуют, ранить, конечно, может, и не однажды, но убить… Для него еще не отлита пуля. В какой-то книжке прочел Костя эту фразу, она запомнилась, прилипла и молодых колхозниц из прифронтовых сел, учительниц, телефонисток, библиотекарш, всех тех, с кем хоть на часок перекрещивалась Костина тропка, разила наповал. Только на медицинских сестер и санитарок красивая фраза не действовала — эти девушки нагляделись на убитых «неотлитыми» пулями вдосыт.
На заставе тоже о смерти не думалось, здесь же пугала неизвестность. Пусть бьют, пытают, пусть, наконец, расстреливают — он умрет как солдат. Но если упрячут в каземат, как революционеров в Петропавловскую крепость? Сервантеса держали в каком-то подземелье полжизни…[196]
— Двадцать лет!
Говорухин поднял голову, он сидел на корточках у стены: ложиться на циновки брезговал.
— Кому двадцать годов, Кинстинтин?
— Это я так… Сидел один человек столько.
— Ого! Чего же он доброго навершил, ежели ему эдакий срок впаяли?
— В плен попал. В давние времена.
— A-а… Мы столько сидеть не можем, времени нет, еще недельку-другую, и домой.
— Это как же?
— А просто. Сбежим.
— Легко у тебя все получается, Пимен. Глянь, стены какие, только танком таранить. Решетки толстые.
— А голова зачем? Чтобы шапку носить? Нет, Кинстинтин, соображай. Какую-нито хитрость придумай, ты парень толковый. Я тоже насчет этого кумекаю. Вместе найдем выход.
Говорухин встал и упал на бок.
— Эх, Пиша! Бежать задумал, а ноги не держат.
— Затекли, окаянные. Всю ночь на карачках.
— Тогда ложись…
— Ты что, Кинстинтин?! Грязища. Тут свои наших гоняют, аж до потолка сигают.[197] Зажрут!
— Говорухин подковылял к циновке, перевернул ее: циновка зашевелилась. — Эн, сколько самураев полозиет! Тьма. Для русского человека — хуже пакости не придумаешь…
— Н-да, — сплюнул Петухов. — Где ты, коечка солдатская, хрустящая простынка… В баню бы сейчас. И пива…
— Да, в парной похвостаться не грех…
Звякнул засов, вошел давешний унтер, конвоиры, унтер поморгал, подслеповато указал на Говорухина, солдаты заломили ему руки за спину, Петухов бросился к товарищу, но налетел на штык.
— Русики, назад! — пискнул унтер.
Говорухина увели, Петухов остался один.
…Пленный оброс, веки красные, на лбу кровоподтек, струп[198] на скуле лопнул, кровоточит. Гимнастерка рваная, грязная, треугольнички в петлицах — младший командир. А морда простецкая. Плебей.
— Тебя как зовут? — спросил Горчаков. — Садись, в ногах правды нет.
Говорухин опешил: русский! Удивила и спокойная вежливость — за столом не палач, не кровопийца, обыкновенный человек в гражданской одежде. Как с ним держаться? Отправляясь на допрос, пограничник решил молчать, пусть жилы тянут. А как быть теперь?
— Благодарствую на добром слове. Оно и верно, ноги не казенные, сидеть завсегда лучше, чем стоять.
— Давай познакомимся, братец, меня зовут Сергей Александрович Горчаков.
— Говорухин я. Пимен Егорович.
— Родом откуда?
— Я-то? Вологодский…
— Бывал я в ваших краях. Охотился.
«Вот оно как, — подумал Говорухин. — Беляк. Ну, ну, господин хороший, хрен ты у меня выудишь. С ушами».
— Охота у нас богатая. Всякой твари по паре: утки над озером тянут и боровой дичи сколько хошь. Лося можно завалить, килограммов на триста, матерущие…
— Поляны помню. Родники. Вода — как слеза ребенка.
— Ключи потому что. Водичка светлая, а зубы ломит: холодна!
Крестьянский парень! Таких на Руси миллионы. Он любит Россию, свою деревню. Этот упорствовать не станет. Извечная тяга к родной земле заставит его выложить все — надо только пообещать, что отпустим, вернется к своей сохе да бороне. Ценными сведениями он, естественно, не располагает, но кое-что рассказать может.