нания, удовлетворенно потирал руки. Вскоре в животе пограничника торчали три меча.
— Пока все. Лежать смирно, не шевелиться.
Когда Лещинский перевел эту фразу, Петухов пришел в ужас. Боль уже отступила, но остался липкий страх: что, если острия надломятся и останутся в желудке, тогда — перитонит обеспечен. В госпитале сосед по койке — артиллерист — мучился долго… Костя лежал, скованный напряжением, дышал еле-еле, спину сводила судорога; Маеда Сигеру поглядывал на часы, а Лещинскому хотелось кричать — скорей бы вытащили проклятые мечи! Разве можно вытерпеть такое?!
— Как вы себя чувствуете? — осведомился Маеда Сигеру.
— Прекрасно.
Поняв, что пленный не заговорит, Маеда Сигеру профессиональным движением извлек мечи, размяв сигарету, высыпал на ранки табак, чиркнул зажигалкой, поджег, примял тлеющие кучки плоским ногтем.
Убедившись, что ранки не кровоточат, приказал развязать пленного. Лещинский обессиленно прислонился к стене, закрыл глаза…
…Не спалось, Петухов ворочался на нарах — сказывалось нервное напряжение. «Продезинфицированные» палачом ранки не болели, не гноились, но страх — липкий, противный — не проходил, казалось, черные рукоятки мечей еще торчат в животе. Товарищи тоже не спали, Данченко тихонько стонал — горела исполосованная спина, Говорухин беспокойно ворочался, что-то бормотал вполголоса, ругался.
— С кем воюешь, Пимен?
— Бло-хи! Блохи, Кинстинтин. Табунами ходят. Бил, бил, аж руки заломило.
— Бесполезно, — заметил Данченко. — Всех не перебьешь.
Он слез с нар, сел на привинченный к полу табурет, сегодня старшину тоже таскали на допрос. Держали долго, увели первым, водворили в камеру последним. Капитан Сигеру возился с ним до вечера: командир более осведомлен, нежели рядовые, соответственно ему и досталось больше других; капитан предусмотрительно приказал связать старшину — с гигантом шутки плохи, а намерения русских, когда им угрожает смерть, непредсказуемы.
— Ну, вот что, хлопчики, — начал Данченко. — Жить нам осталось недолго, поцацкаются с нами японцы и выпишут пропуск на тот свет. Надо бежать!
— Верно! — подхватил Петухов. — Но как? Отсюда не вырвешься. Двери железные, на окнах решетки.
— Решетки выломаем, — сказал Данченко. — Не дюже толстые.
— Не годится, — возразил Говорухин. — Окошко не по тебе рублено.
— Зато вы пролезете.
— Это нам не подходит, — сказал Петухов. — Бежать — так всем вместе.
— И все же будем ловить подходящий момент, — настаивал Данченко. — Думайте, хлопчики. Думайте.
— Давайте нападем на конвоиров, когда поведут на допрос. Одного-двух самураев ухлопаем, — предложил Петухов.
— Перещелкают нас, как мух, — только и всего.
— Мы, Пиша, тоже из них пыль повыбьем!
— Отдавать жизнь зазря неохота. Она у меня одна, Кинстинтин, другой не будет.
После полудня пограничников снова допрашивали, били, мучили. Обозленный упорным молчанием пленных, Маеда Сигеру неистовствовал. Срок, указанный полковником Кудзуки, истекал на следующие сутки — необходимо добиться успеха во что бы то ни стало.
Вечером в камеру вкатился низенький японский унтер, следом Лещинский и четверо солдат. Унтер что-то проквакал, Лещинский перевел:
— Выходить всем.
Пограничники переглянулись: вот и конец. Говорухин облизнул спекшиеся губы, Петухов подвинулся к ближайшему конвоиру, Данченко, по-бычьи нагнув голову, шагнул вперед, позади встал солдат с винтовкой наперевес. Другой прилепился к спине Говорухина, третий занял позицию за Петуховым. Унтер проквакал снова, и конвоиры подтолкнули пленных к двери.
Пограничники брели нескончаемым коридором — узким и мрачным, кожей затылка ощущая холодное острие штыка. Уверенные, что их ведут на расстрел, пленные едва плелись, мерно цокали о каменный пол подковки солдатских ботинок. Квадратный унтер в мундире тюремного ведомства, понимая волнение арестованных, посмеивался: наложили в штаны проклятые коммунисты, не знают, что их просто переводят в другую тюрьму. И поделом им, пусть помучаются — мало негодяям. Старший брат унтера, Хидэё, нарвавшись на красноармейскую пулю на озере Хасан, вернулся домой горсточкой пепла и до сих пор не отомщен. С каким наслаждением унтер заколол бы сейчас этих северных дьяволов! Короткий выпад, и штык с хрустом воткнется в позвоночник! Но приказ строг.
Вот если бы арестованные попытались бежать…
Внезапная мысль обожгла, унтер даже с ноги сбился, засеменил, как новобранец: неплохо придумано! Покрикивая на ни в чем не повинных солдат, унтер старательно размышлял. Нужно вынудить русских бежать, спровоцировать побег и перестрелять, как бешеных псов. Рискованно, конечно, но нужно сработать чисто. Начальство, разумеется, пошумит, но ведь русские далеко не убегут, пули резвее. Солдатня ничего не поймет, а господин переводчик ничего не увидит — сядет в кабину. Зато дух покойного Хидэё будет умиротворен.
Пограничников вывели во двор, затолкали в кузов грузовика, швырнули на грязный пол. Следом влезли конвоиры, довольный унтер сел на скамейку, прислонился к кабине — машина бортовая, из тюремного автобуса с зарешеченными окнами не убежишь. Внезапно он ощутил легкий укол тревоги: пленные и в самом деле могут попытаться бежать без всякого к тому принуждения. Что ж, тем самым они облегчат его задачу. Унтер успокоился, однако решил подстраховаться, приказав солдатам встать у бортов и не спускать глаз с русских.
Под колесами шелестел асфальт; машина, попетляв, свернула в переулок, затарахтела по разбитой мостовой; пограничников швыряло из стороны в сторону, Данченко сомкнул челюсти, чтобы не застонать, но, не удержавшись, неожиданно вскрикнул.
— Тря-а-аско, — протянул Говорухин. — Ровно на телеге едешь по бездорожью.
— Потерпим, — сказал Петухов. — Недолго осталось — за городом шлепнут.
— Похоже, — согласился Говорухин. — Проститься бы надо, Кинстинтин.
— И то верно. Только сперва макак умоем, помирать — так с треском!
— Отставить, — не поворачивая головы, скомандовал Данченко. — Присуньтесь-ка к ним блызенько.
— Русики, морчац! — гаркнул унтер.
— Ще блыще. И разом. Ой!
Унтер пнул старшину сапогом, Петухов и Говорухин переглянулись.
«Удобнее всего это сделать, когда минуем мост, — прикидывал унтер. — На той стороне фонарей мало, улицы почти не освещены, прохожих в такую погоду не встретишь, разве влюбленных да бездомных».
Громыхая разболтанными бортами, грузовик вполз на мост.
— Давай!
Данченко сдернул конвоира на пол, Петухов и Говорухин уложили еще двоих, четвертый солдат замахнулся штыком, намереваясь пригвоздить Говорухина к расщепленным доскам пола, Петухов метнулся к нему, ударил прикладом по затылку, конвоир кувыркнулся за борт, выронив винтовку. Все произошло мгновенно, унтер-офицер, свидетель молниеносной схватки, остолбенел. Конвоиры беспомощно пластались на дне кузова, пленные с винтовками заняли их места.
Опомнившись, унтер выхватил пистолет, оружие плясало в руке. Но выстрелить не успел — мощный удар поверг его в беспамятство.
Грузовик еще не достиг середины моста, когда в висок Лещинскому уперся ствол пистолета.
— Останови машину. И тыхо!
Едва грузовик затормозил, Петухов перемахнул через борт, рванул дверцу, выволок перепуганного шофера, двинул его дважды на совесть, повалил и, подскочив к Лещинскому, выхватил у него из кобуры пистолет.
— Гляди за ним, Петро!
— Покараулю, — спокойно ответил Данченко. — Работай.
Петухов забрался в кузов, где стоял с винтовкой Говорухин, сгреб за ворот конвоира, хорошенько поддав коленом выбросил из машины, отправил за ним второго солдата, третий выпрыгнул сам. Бесчувственный унтер оказался тяжелым
— Пишка!
— Сейчас подсоблю, Кинстинтин. Эт, кабан, язви его. Нажрал холку.
Унтер кулем перевалился через борт, шлепнулся на асфальт, солдаты окружили его.
— Пимен! Держи их на мушке.
— Обязательно.
Петухов сел за руль, включил двигатель.
— Гляди, ваше благородие, как ездят московские таксисты. Прокачу с ветерком. Говори, как из города выбраться?
— Через тридцать секунд стреляю, — добавил Данченко. Ствол пистолета вдавился в щеку переводчика. — Ясно чи ни?
— Предельно. Налево до перекрестка, затем направо.
— Налево, направо, — весело повторил Петухов. — Обманешь, отправим в рай без пересадки. Уложу с одной пули!
— Не обману, — заверил Лещинский. — Хитрить — себе дороже.
— Молодец! Дольше проживешь.
Очнувшийся унтер увидел своих солдат — безоружных, растерянных, с трудом сел.
— Как вы себя чувствуете, Танака-сэнсэй[201]?
— Скверно. Словно вылакал бочонок сакэ. А где арестованные?
— Наверное, уже километров двадцать отмахали, — объяснил простоватый шофер, зябко поеживаясь. — Машина, правда, не новая, но мотор тянет…
— Боги всемогущие! — взмолился унтер. — Всемилостивая Аматерасу Амиками, что же теперь будет?!
Свернув в темный переулок, беглецы бросили грузовик, забежали в ближайший двор, перелезли через кирпичную ограду, вышли на другую улицу, пересекли ее, снова укрылись во дворе, уходя все дальше. Данченко шел впереди, держа оружие наготове, Петухов и Говорухин вели Лещинского, все четверо молчали.
Город казался почти вымершим, лишь изредка вдали мелькали смутные тени и исчезали, растворяясь в морозном воздухе.
Шли долго; Петухов толкнул Говорухина локтем:
— Что с этим делать? Может…
— Нет, Кинстинтин! Было б в бою… Да и нашумим.
— Обойдусь без пальбы…
— Что ты, что ты?! Окстись!
— Убивать не имеет смысла, я не опасен, — выдавил Лещинский.
— У нас и в уме не было… — начал Говорухин.
Данченко остановился.
— Цыц! Суньте ему кляп.
Петухов похлопал по карманам — пусто, Говорухин хотел оторвать кусок гимнастерки, Лещинский запротестовал:
— Подождите. Если это диктуется необходимостью, возьмите носовой платок.