Шли долго, заметив прохожих, прятались в подъездах. К полуночи вышли на набережную, топкий берег реки был усеян лодками, на некоторых возвышались соломенные хижины, кое-где светились огоньки.
— Куда идти, старшина?
— Компаса черт ма, звезды за хмарою[202], не определишься.
— Надо из города выбраться…
— Верно, Кинстинтин, до леса дойдем, деревья укажут, в какую сторону топать.
— Так и сделаем, — резюмировал Данченко, Лещинский замычал, жестами показывая, что хочет что-то сказать.
Данченко вытащил платок, Лещинский сплюнул.
— Простите, что вмешиваюсь, но здесь не лучшее место для дискуссий, рядом полицейский участок. Вон в той стороне.
— Врет! — сказал Петухов. — Как сивый мерин.
— Я не лгу. Этот район мне хорошо известен.
— Нечего его слушать. Дай платок, Петро.
— Зажди. Руки ему свяжи, а кляп отставить.
— Свяжи! А чем?
— Очевидно, моим ремнем, — вздохнул Лещинский. — Ничего не поделаешь, экспроприируйте.
— Помалкивай. — Петухов выдернул брючный ремень, скрутил переводчика. — Штаны не потеряй, шляпа!
— Упадут — вы поднимете.
— Шагай, шагай, белая гнида. Да язык придави!
Из-за угла показались люди, метнулся вдоль набережной луч фонаря.
— Полиция!
Пограничники подтолкнули Лещинского к ближайшей барже, залезли в нее, затаились.
Грязные закопченные стены, продымленный потолок, топчаны, крытые рваными циновками, стоят впритык. У камелька косматая личность без возраста отрешенно смотрит на огонь.
— За эту комфортабельную обитель придется платить, — Лещинский шевельнул связанными руками. — И не дешево. Надеюсь, вы платежеспособны, господа?
— Мы на все способны, — многозначительно буркнул Петухов. — Даже вынуть из некоторых душу с потрохами, посмотреть, какая она, белогвардейская душа…
— Стоило для этого тащить меня с собой! Быть может, вы рассчитываете получить выкуп? Ошибаетесь, господа, за меня платить не станут.
— Значит, японцы своих прихвостней не ценят? И тридцать сребреников не дадут? В таком случае подставляй карманы, белая сопля. Будем расплачиваться за ночлежку.
— Это не ночлежка… И прошу оградить меня от оскорблений. Господин унтер-офицер советской пограничной стражи. Потрудитесь призвать нижнего чина к порядку.
Бледный от потери крови и голода, Данченко — он едва держался на ногах, голова гудела, тонко звенело в ушах — повернулся к Петухову:
— Уймись. Много говоришь…
Послышались шаги, из-за бамбуковой занавески вышел мумиеобразный китаец, Данченко весь напрягся, ничуть не удивившись незваным гостям, китаец оскалил гнилые зубы, жестом указал на топчаны и вышел. Говорухин кинулся за ним, Данченко задержал его.
— Неувязочка, хлопцы. Пленный правду сказал: за цей готель з нас гроши стрибують.[203]
— Это же сарай! — возмутился Петухов. — Хлев!
— Верно. Но платить придется.
— Шкилет[204] случаем не в полицию побег? — встревожился Говорухин.
— Ни. Зачем подрывать репутацию своего заведения?
— Заведения?! Куда мы попали, старшина? Не в хитрый ли домик, из-за которого меня на губу упекли? Если так, давайте быстрей смываться — эти домики до добра не доводят.
— Ни, Петухов. Це из другой оперы.
Вошел Скелет с большим подносом, положил по трубке и кувшинчику на каждый топчан, поклонился: что еще угодно господам? «Господа», робея, жались в углу и укладываться на ложа не спешили. Скелет пожал плечами — город большой, случается, и белые господа балуются опиумом, среди них немало всяких подонков. Ничего удивительного китаец не усмотрел и в том, что один из гостей связан: клиенты сами разберутся в своих проблемах, лишь бы деньги платили. Скелет поклонился снова.
— Мани, мани. Гельд, доллар, франк, рубля, рубля…
«Гости» переглянулись, Скелет встревожился: неужто рассчитывают на дармовщинку? Что-то залопотав, он жестикулировал, быстро, быстро перебирая пальцами, словно считал деньги. Говорухин виновато развел руками:
— Нет у нас ни копейки, не обессудь…
Скелет визгливо заорал, тотчас ворвалась разъяренная толпа, пограничники отпрянули к стене, заслонив Лещинского.
Оборванные грязные китайцы в засаленных платках на нечесаных головах напирали, грозили кулаками, Петухов подвинулся, чтобы вернее нанести удар, Данченко высвободил подвязанную к груди руку, Говорухин придвинул ногой табурет.
— Держись, Кинстинтин. Сейчас начнут…
— Я сам первым начну! Подвинь табуретку.
Оборванцы истерически вопили, мерзкий чесночный дух, отвратительный запах немытых тел, липкого вонючего пота бил в лицо, Петухов схватил табурет за ножку, поднял над головой, толпа отхлынула, ощетинясь лезвиями ножей.
Конец, мелькнуло у Петухова. Лещинский что-то крикнул по-китайски, и шум утих.
— Возьмите у меня портмоне, — попросил Лещинский Данченко. — В кармане пиджака.
— Что взять?
— Бумажник.
— Сами возьмете. Говорухин, развяжи его.
— Это всегда пожалуйста. Развязывать лучше, чем связывать.
Лещинский растер затекшие кисти, отсчитал радужные бумажки. Скелет подобострастно кланялся, порывался целовать руку, переводчик отмахнулся.
— Больше нас не потревожат. Отдыхайте.
— Спасибо, — облегченно вздохнул Говорухин. — Выручили.
— Прежде всего я заботился о себе. Меня прикончили бы вместе с вами.
— Оно так…
— Уходить отсюда не рекомендую, полиция поднята на ноги, вас ищут. Здесь все-таки безопаснее.
— Безопаснее? — Брови Данченко полезли вверх. — Говорухин, стань у двери.
Лещинский усмехнулся.
— Вам повезло, господа, в трюме нет окон, иначе как бы вы меня караулили?
— Зубы не скаль, — нахмурился Петухов. — Чего оживился? Надеешься удрать? Не выйдет. Мы за тобой не побежим, тебя, беляк, пуля догонит.
— Платить за добро хамством — принято в СССР?
— Заткнись, белая шкура!
— Петухов! — одернул Данченко. — Держись в рамках.
— Не ершись, Кинстинтин, — неодобрительно проговорил проводник.
— А он пусть не подначивает!
Лещинский сел на пол, прислонился к стене.
— Следуйте моему примеру, господа. Ложем пользоваться не советую — фауна оного весьма разнообразна.
— По полу тоже… И полозиют и скачут, — заметил Говорухин.
— А что вы хотите от опиумокурильни последнего разбора?
Данченко отвел Петухова в сторону:
— Поглядывай за этим. Как бы не втик. Тогда нам конец.
— Не упущу, товарищ старшина.
Лещинский усмехнулся:
— Спите спокойно, господа. Бежать не собираюсь, слово дворянина.
Данченко многозначительно кивнул на дверь, Петухов сел у входа. Старшина нагнулся к Говорухину, что-то шептал, проводник согласно кивал, затем встал, подошел к двери.
— Утром уходим, Кинстинтин.
— Куда?
— Есть соображения…
Лещинский открыл глаза.
— Слушайте, господа конспираторы! Прежде чем что-либо предпринять, посоветовались бы с местными жителями, расспросите их хорошенько. Иначе угодите к японцам или, что еще хуже, попадете в лапы китайским полицейским. Эти разбираться не станут, расстреляют. С трупами, знаете ли, спокойнее. Меньше хлопот.
— Мы по-китайски не кумекаем, — сказал Говорухин.
— Я «кумекаю», как вы изволили выразиться. И попытаюсь быть вам полезным.
— Вам-то какая корысть?
— Никакой. Более того, помогая вам, я предаю… э… коллег, изменяю своим идеалам, становлюсь преступником. Но положение безвыходное, я в тупике, в критической ситуации.
— Выходит, руководствуетесь шкурными соображениями? — поддел Петухов.
Лещинский ответил подчеркнуто спокойно:
— Скажем — эгоистическими. Вам, конечно, этого не понять. Советские люди всегда ставят общественные интересы выше личных.
— Советских ты оставь, — свирепо глядя на переводчика, процедил Петухов. — Начитался буржуазных газет и повторяешь, как попка, чужие слова, а собственного мнения не имеешь! Что ты знаешь о нашей жизни?
— Очень мало. В эмигрантской прессе о сталинских порядках пишут хлестко. Однако собственное мнение у меня есть, и его не изменит ни ваша печать, ни ваш хваленый социализм со всеми его догмами.
— Ты, мил человек, советские порядки хаять не моги, — вмещался Говорухин. — Нечего над нашим государством насмешки строить. Миллионы людей за него жизнь кладут. А ты…
— А он у меня сейчас схлопочет!
— Рядовой Петухов! Не время выяснять отношения. Пререкания прекратить! Мы это мы, а они — они. Точка!
— Но он же нарывается…
Послышался шум, вошел Скелет в сопровождении четырех оборванцев. Скелет что-то проговорил, все четверо легли на топчаны.
— Сыладкая дыма, — Скелет поклонился Лещинскому. — Мало-мало покури. Тихо лежи. Мешай нету.
Китаец ушел, Говорухин покрутил головой:
— С нас получил и этих небось не задаром привел. Жулик!
— Капиталист, — поправил Петухов. — Обдирала.
— Отнюдь. Просто трезво мыслящий коммерсант, — вступился Лещинский. — Трубками мы не пользовались, значит, их можно отдать настоящим клиентам.
«Клиенты» жадно посасывали трубки, в кувшинчиках булькала бурая жидкость, расширенные глаза быстро мутнели; вскоре все четверо застыли на замызганных циновках, бессмысленно уставившись в закопченный потолок. По худым землистым лицам катились крупные капли пота, пограничники с брезгливым удивлением и отвращением наблюдали за курильщиками.
— Им сейчас хорошо, они испытывают райское блаженство, — пояснил Лещинский. — На смену земным горестям пришли непередаваемые ощущения.
Лещинский пространно рассказал, что чувствует в забытьи курильщик опиума; когда он умолк, Говорухин полюбопытствовал, откуда это переводчику известно. Лещинский смутился:
— Попробовал однажды. В гимназии.
— Вот-вот, — зачастил Петухов. — Буржуазное общество насквозь прогнило: опиум, наркотики…