Подобно многим людям, Данченко отчаянно боялся дантистов. А озорной Петухов нарочно нагонял страху на озадаченного Петра.
— Ты, Петро, когда-нибудь у зубника бывал? Инструмент в стеклянных шкафчиках видел? Пассатижи разные, зубила, сверла. Долота — челюсти долбить. Орудия пыток! Одна бормашина что стоит! Мне однажды пломбу ставили, так чуть до пятки не пробурили! А тебе, похоже, скулу основательно повредили, зубы, наверно, расшатались, доктор их проволокой к десне прикрутит. Стальной, конечно, чтобы не ржавела.
— Да ты что?! — Побледневший Данченко даже привстал. Петухов захохотал во все горло.
— Не трясись, Петя. Шутка.
— За такие шуточки я тебя тройным узлом завяжу. Морским!
Говорухин подошел к изящному шкафчику, взял с полки книгу, ахнул:
— Гляди-ко, Крылов! Басни, какие я в школе учил. Далеко же его занесло, аж на край света!
— Ничего удивительного, — снисходительно объяснил Лещинский. — В Китае большая русская колония, отечественные классики здесь так же любимы, как в России.
— Любимы! А кому служите?
— Прекрати, Пимен. — Данченко повернулся к Лещинскому: — Есть в квартире другой выход?
— Право, не знаю. По идее, должен быть черный ход.
— Проверь, Петухов…
Костя направился к двери, но появились доктор и Таня. Старик задрал простроченную сединой бородку, заложил руки за спину, прошелся по комнате, снял и протер очки, поморгал подслеповато и, водрузив их на вислый, коршунячий нос, пристально оглядел незваных гостей, словно увидел их впервые.
— Итак, молодые люди, Таточка мне все рассказала. Предупреждаю: я далек от политики. Посильно служу медицине, прочее меня не волнует. Тата еще дитя и многого не понимает. Не знает, как жесток этот лучший из миров. Иначе…
— Дедушка!
— Молчу, Татуля, молчу. Я сделаю все, что в моих силах, но ничего не обещаю, слишком все неожиданно. Мне необходимо посоветоваться с друзьями, возможно, они помогут. Поймите меня правильно, господа, и не обижайтесь — вы не должны злоупотреблять нашим гостеприимством: я не хочу осложнений с полицией. Я человек мирный, тихий, лояльный, исправно плачу налоги, всевозможные поборы — блюстители власти, представьте, тут такие же, как в моей Балте[210]. Представьте себе, они тоже очень любят чистоган!
— Дедушка!
— Не переживайте, доктор, мы уйдем. — Данченко встал. — У хозяина из-за нас могут быть неприятности. Айда, хлопцы.
— Об этом не может быть и речи! — рассердился доктор. — Вы что, с луны свалились? Вас немедленно схватят, потом и до меня доберутся. Никаких возражений, господа! Надеюсь, вас не заметили, когда вы входили в подъезд?
— Кажется, нет, гражданин…
— Меня зовут Григорий Самойлович. И ша, как говорят в Одессе. Балта, я вам доложу, в некотором роде тоже Одесса, только маленькая. Премилое патриархальное местечко.
— Харбин лучше, — поддел Петухов.
Доктор замахал руками:
— Ой, что вы такое говорите! Нет, вы только послушайте этого молодого человека. Да я каждую ночь Балту мою во сне вижу. А какой у нас привоз[211]! Виноград, синенькие, риба…
— Дедушка, чай остынет.
— Извините, я немного болтлив, возраст, знаете ли. Да и земляков не столь часто встретишь в нашем захолустье. Еще таких! Я, признаться, советских людей впервые вижу, простите великодушно. А с ужином придется подождать, сначала я должен вас осмотреть. Таточка, достань из аптечки йод и бинты. Вы, мой дорогой, зайдите первым — не нравится мне ваш флюс, — распорядился доктор.
Данченко покачал головой.
— Я в порядке. Сначала хлопцев освидетельствуйте.
— Что вы мне голову морочите, молодой человек! — вспылил хозяин дома. — Кого хотите провести? Я пятьдесят лет практикую. Полвека! Поняли, сударь?
— Сперва пойдут мои товарищи…
Побагровев, доктор затопал ногами, но Данченко уперся, и в кабинет отправился Петухов. Он не трусил, сказался фронтовой опыт — достаточно помаялся на перевязках. А врач волновался — пользовать пациентов с такими травмами еще не доводилось. Он работал осторожно, поминутно справляясь о самочувствии пограничника.
— Не волнуйтесь, Григорий Самойлович. Спокойнее. Ничего страшного, присохнет, как на собаке. Подумаешь, царапина…
— Ой, что вы такое говорите! У вас на затылке рваная рана. Волосы слиплись, придется выстригать, портить прическу. Сейчас обработаем рану, наложим повязку, затем займемся кистью.
— Голову не бинтуйте, доктор.
— Как же так?! Открытая рана!
— Нельзя, стану слишком приметным. Посадите наклеечку, и достаточно.
— Знаете, что такое инфекция? Рана может загноиться, что чревато серьезными неприятностями.
— Вот сцапают нас самураи, неприятностей и впрямь не оберешься. Но повязка и тогда не понадобится — не на что будет бинт наматывать.
— Кошмар! В какое ужасное время мы живем. Что ж, будь по-вашему, вы меня убедили, хоть все мое существо восстает против вашего предложения. Теперь покажите-ка руку. Так. Так. Угу-м. Великолепно. Пальцы пианиста. Дома есть инструмент?
— Пальцы пулеметчика…
— Пулеметчика?! Боже праведный! Длинные, гибкие… А этот пальчик явно подгулял. Шалун ваш пальчик, милый мальчик. Шалунишка…
Доктор рылся в стеклянном шкафчике, гремел инструментами, Петухов напрягся, Григорий Самойлович похлопал бойца по плечу.
— Шалит пальчик, шалит. Взял и нарвал. Придется потерпеть. Как говорят итальянцы, абисэле[212]. Вы понимаете по-итальянски? Нет? Я тоже.
— Будете резать?
— Боже упаси, юноша, как вы могли подумать такое? Я никого не режу, я не хирург. Коснусь легонько вот этой штучкой-мучкой, выпущу бяку, продезинфицирую ранку, и вы свободны, как ветер.
— Так и быть, — покорился Петухов. — Берите свою финку.
— Это, к вашему сведению, обыкновенный скальпель.
Выйдя из кабинета, Петухов тяжело опустился на стул, подскочил Говорухин.
— Упарился, Кинстинтин? — В голосе проводника любопытство и потаенный страх.
— Щекотно. С детства щекотку не переношу.
— Врешь ты все, сочинитель!
— Конечно, вру. Жуть как больно, терпеть невмоготу. Ножа у доктора нет, он же зубник. Но дедок не растерялся, взял штык японский, спиртом протер и давай пластать! Искромсал всего. Ты, Пишка, не стесняйся, если бельишко запачкаешь, примешь ванну.
— Бессовестный ты все-таки, Кинстинтин! При чужих людях эдакую соромщину[213] несешь.
— Не волнуйтесь, Пимен, у дедушки рука легкая. Ваш друг шутит, — успокаивала Таня.
— Ступай, ступай, Пиша, зараз тебе доктор пропише, — ухмыльнулся Данченко, подбадривая оробевшего Говорухина. — Смелее.
Говорухин вернулся пятнистый от йода, довольный: мучения длились недолго.
— Разрешите представиться: индеец племени волокно-толокно. Разукрасил меня Григорий Самойлович знатно.
— Следующий! Прошу…
Данченко долго не возвращался, товарищи забеспокоились; неужто операция?
— Больше часа прошло, то-то Петюшке достается, — сокрушался Говорухин.
— Выдюжит, — успокаивал Костя. — Парень крепкий.
Данченко вышел из кабинета белый, бездумно глядел перед собой, никого не замечая; губы искусаны. Вошедший следом доктор громогласно облегчил взволнованную душу:
— Какой терпеливый человек, Исусе! Многочисленные травмы, огнестрельное ранение предплечья, обширное нагноение в боку. Он, видите ли, занимался самолечением, и вот результат. А спина?! Боже милосердный, какое зверство! Садисты…
— Це ж самураи, Григорий Самойлович, чего вы от них хотите? А насчет самолечения преувеличиваете: ну, выдернул я той клятый осколок, не век же его носить. Колол паршивец, шевельнуться не давал.
— Молите бога, чтобы не случился сепсис. Поразительная беспечность!
— Виноват, товарищ доктор.
— Оказывается, я уже товарищ?! Нате вам! Таточка, как тебе это нравится?
— Мне нравится, дедушка.
— В таком случае приглашай гостей к столу. Не знаю, как они, а я ужасно проголодался.
Отягощенные обильной и вкусной едой, «гости» дружно клевали носами. Доктор и Лещинский курили. Говорухин храбро взял сигару, глубоко затянулся, поперхнулся дымом и долго трескуче кашлял; бросив сигару в пепельницу-подкову, вытер навернувшиеся слезы. Петухов засмеялся:
— Это тебе, Пиша, не папироски-«гвоздики».
— К сигарам нужно привыкнуть, — заметил Лещинский.
Гостей уложили в столовой, Данченко на диване не поместился, ему постелили на полу.
— Спокойной ночи, путешественники. Спите сном праведников. Утро вечера мудренее.
Когда хозяева ушли, Петухов выдернул у Лещинского брючный ремень.
— Не обессудь, Стас, мера вынужденная.
Лещинский возмутился, но, не найдя у пограничников поддержки, покорно протянул руки.
— Вяжите, варвар!
— Не роптай. Чего взъерошился?
— Нужно говорить — «не ропщи». Турок вы, Костя.
— Но, но, разговорился! Лучше быть таким турком, как я, чем таким русским, как ты. Думаешь, тебе одному спать хочется? У меня тоже глаза слипаются. Для полного спокойствия в порядке профилактики приходится тебя пеленать. Не туго?
Утром состоялся «военный совет». Доктор уже не выглядел экзальтированным чудаком, говорил серьезно:
— Я отправляюсь в город, попрошу никуда не отлучаться. Мне необходимо повидаться с друзьями, надеюсь, они не откажут помочь. Оставаться здесь небезопасно, чем скорее мы вас отправим, тем лучше. И все же спешить не будем, поспешность может повредить. Вам, конечно, хочется знать, что я намерен предпринять. Запаситесь терпением.
— Надежны ли ваши люди, Григорий Самойлович? Посвятив их в тайну, вы подвергнете большому риску не только нас…
Доктор взглянул на Петухова неприязненно: угрожает! Ответил сухо, коротко:
— Понимаю. Учту.
Когда он ушел, Лещинский возмущенно проговорил: