— Черт знает что такое, господа! Нас приютили, с нами возятся. Из-за нас, наконец, рискуют, а вместо благодарности мы расплачиваемся первобытным хамством.
— Разве я кого-нибудь обидел, Стас?
— Вы, Костя, пригрозили расправиться с девушкой, благодаря которой нас с вами вчера не выставили вон!
— С Танькой? Ничего подобного. А предупредить зубодера следовало, мы же его совсем не знаем. Представитель частного сектора, темный элемент. Пусть помнит: в случае чего живыми не дадимся. А в отношении твоей кривляки…
— Попрошу говорить о Тане в подобающем тоне. Иначе…
— Что-о?! Ах ты, гнида белая! — Петухов шагнул к Лещинскому.
Данченко оказался проворнее, перехватил бойца на полпути.
— Марш на место!
— А он что? Ему можно, да?
— А ты — что? Ты с ним не равняйся: он — это он, а ты — это ты. Мало тебя в детстве батько драл!
— Отца не трогай, старшина. Его кулачье… в тридцатом…
Вечером в уютной квартире незримо витала тревога: доктор задерживался, хотя и обещал быть к ужину. Таня дважды подогревала чайник, на маленький — заварной — усадила пышную, румяную «бабу». «Гости» основательно проголодались, Говорухин, умильно поглядывая на накрытый стол, не уставал восхищаться:
— Сахарок колотый, булки, бублики. Ты, Татьяна, часом, не ворожея? Так угадать! Я, бывало, из лесничества в район приеду и прямиком в чайную. Самоварчик заказывал, бублички. У нас в районе пекарь знаменитый.
— Любите бублики, Пимен? Представьте, я тоже. Нам булочник домой приносит. Хороший человек, бывший штабс-капитан.
— Поставщик двора его императорского величества, — усмехнулся Петухов. — Офицер-бараночник. Звучит.
— Напрасно иронизируете, — недовольно сказал Лещинский. — Участь российского офицерства, волею провидения оказавшегося вдали от родины, трагична. Многие эмигранты не смогли приспособиться к новым условиям и покончили с собой.
— Туда и дорога!
— Недобрый вы, Костя. — Голос Лещинского дрогнул. — Максималист. Черное — это черное, белое — белое, иных цветов и оттенков для вас не существует.
— Ошибаешься, Стас. Есть еще красное. Красный цвет — самый лучший, кто не с нами, тот против нас — третьего не дано.
— Факты неоспоримо свидетельствуют…
— Ты, белоперый, мне мозги не тумань! Факты… Нечего было Николашку защищать, против революции идти. Набили вам холку, разбежались вы по всему миру, а теперь канючите: «Ах, березки, ах, полянки. Родина»… Да на кой хрен вы ей сдались? Вышвырнули вас коленом под зад и правильно сделали, достаточно вы попили народной кровушки. Моли бога, что жив остался.
На Дону и Замостье, тлеют белые кости,
Над костями шумят ветерки.
Помнят псы-атаманы, помнят польские паны
Конармейские наши клинки.[214]
Слыхал такую песню, белячок?
— Не доводилось.
— Хорошая песня. Поучительная.
— Не время сейчас выяснять отношения, Петухов, — одернул бойца Данченко. — Ясно?
— Конечно, Петухов всегда виноват.
— Косточка, можно вас на минутку? Давайте немножко посекретничаем.
— С большим удовольствием, — Петухов насмешливо покосился на Лещинского и сел рядом с Таней на диван.
Данченко подошел к окну, оперся широкими ладонями о подоконник, укрывшись за шторой, наблюдал за улицей. Говорухин хихикнул:
— Ушлый ты, Кинстинтин. Пострел везде поспел. Гляди, ваше благородие, уведут разлюбезную из-под носа.
Лещинский вспыхнул, но промолчал, достал сигарету, вышел в коридор. За ним, переглянувшись, последовали Данченко с Говорухиным, Петухов повеселел: молодцы ребята создают условия.
— О чем будем секретничать, Танюша?
— Вы, Косточка, настоящий ежик. А глаза добрые. Зачем третировать Стасика? Он скромный, воспитанный, очень хороший.
— Для вас хороший.
— Косточка, у вас есть невеста?
— Не обзавелся. Все некогда. — Оправившись от минутного смущения, Петухов весело подмигнул.
Таня оставалась серьезной.
— Тогда все впереди, милый, смешной Косточка. Не сердитесь, что я вас так называю?
Восприняв услышанное по-своему, «милый Косточка» самодовольно усмехнулся и не замедлил Таню обнять, девушка отпрянула.
— Вот вы, оказывается, какой!
В дверь постучали, вошел Лещинский. Петухов демонстративно подвинулся к Тане, переводчик потемнел.
— Прошу прощения. Вернулся Григорий Самойлович и просит всех в кабинет.
— Ах, как не вовремя, — притворился расстроенным Петухов. — Ничего не поделаешь, Танюша, поговорим попозже!
В кабинете кроме доктора находился моложавый черноволосый человек в хорошо сшитом дорогом костюме и роговых очках, он с любопытством посмотрел на пограничников, скользнул щупающим взглядом по Лещинскому, перебирая четки.
— Это господин Чен Ю-Лан, он говорит по-русски и обещает вам помочь.
— Весьма признательны. Сколько эта любезность будет стоить? — спросил Лещинский.
— Господин Чен Ю-Лан мой друг!
— Зовите меня просто Чен, — улыбнулся китаец.
— Скажите, ради чего вы собираетесь рисковать?
Чен взглянул на Данченко с удивлением — такого гиганта видел впервые, потом многозначительно посмотрел на доктора.
— Чен — мой друг, полагаю, этого достаточно.
— Еще вопрос, Григорий Самойлович. Ваш друг коммунист?
— С чего вы взяли? — Доктор был явно недоволен настырностью Данченко. — Я же говорил, что политикой не интересуюсь, мировоззрение господина Чена меня не волнует. Добавлю только, что у Чена сложные отношения с властями.
— Японскими?
— Ммм… Не только. Сделайте одолжение, господа, довольно расспросов. У нас мало времени, а Чену нужно подготовиться.
— К чему?
— Позвольте, Григорий Самойлович? Я осведомлен о вашем маршруте, — начал китаец. — К сожалению, не смогу участвовать в столь увлекательном путешествии. Моя задача вывести вас из города, минуя полицейские посты. Как только вы окажетесь в относительной безопасности, мы распрощаемся, дальше пойдете сами. Я укажу вам кратчайший путь, разработаю схему дорог, по которым надлежит двигаться. Очень важно выбрать направление, следуя которому вы не привлечете к себе внимания. Реклама, как известно, двигатель торговли, но вам она совершенно не нужна, — шутливо закончил Чен.
Пограничники задумались. Предстоящее радовало и тревожило: граница далека, путь к ней труден и опасен. Доктор и Чен Ю-Лан, видимо, понимали это. Китаец нервно перебирал янтарные четки.
— Предупреждаю, молодые люди, Чен не верит в успех вашего предприятия, — неожиданно огорошил доктор, китаец сунул четки в карман.
— Устаревшая информация, уважаемый Григорий Самойлович. Я так считал, пока не познакомился с вашими друзьями.
— Значит, теперь вы думаете иначе?
— Полагаю, надо дерзать. Но вместе с тем предвижу столько преград… Столько препон…
— Вы отменно изъясняетесь по-русски, господин Чен Ю-Лан. Где вы учились? Закончили университет? — спросил Лещинский.
Китаец наклонил набриолиненную голову, разделенную идеальным пробором.
— Я много лет работал в одной торговой фирме, занимался самообразованием. Таковы мои университеты.
— Вы читали Горького? — удивился Петухов.
— Приходилось. И других ваших классиков тоже. К сожалению, перевод, в подлиннике не осилил.
— Извините, Станислав, мы отвлекаемся. Почему вы не говорите о своих сомнениях, Чен? Когда же, как не сейчас, обсуждать наш проект — начнется реализация задуманного, будет поздно. С вашего позволения, Чен, я скажу, о чем вы умолчали, добавив к этому и собственные соображения.
— Ради бога, доктор. Правда, я не уверен, что это диктуется необходимостью.
— И все же я скажу, не могу молчать, не имею права. Хотя господин Чен Ю-Лан теперь настроен оптимистично, в душе он, очевидно, продолжает считать, что реализовать задуманное не удастся. Вы погибнете в пути, будете схвачены китайской полицией или японцами, что, впрочем, одно и то же. Убежден, что Чен думает именно так, и полностью разделяю невысказанное им опасение. Ваша затея нереальна и, следовательно, невыполнима. — Шумно отдуваясь, Григорий Самойлович вытер платком толстую шею.
Пограничники стали возражать, доктор и Чен, перебивая друг друга, приводили доводы один другого убедительнее: город наводнен полицейскими, шпиками, на дорогах заставы. Враждующие между собой реакционные китайские группировки, выслуживаясь перед властями, не преминут содействовать им в поимке антигосударственных элементов. В сельской местности орудуют шайки хунхузов, бандиты ради денег готовы на любое преступление. Раздираемый внутренними противоречиями Китай наводнен оккупантами, пуля и штык, топор палача — вот средства, на которых держится их кровавый режим.
— Японская агентура, коллаборационисты всех мастей, разные прихвостни — все будут содействовать вашей поимке. Вас ищут, господа. Каждый, кто укажет ваше местопребывание, получит кругленькую сумму. Желающих заработать иудины сребреники найдется предостаточно. Наконец, вы можете угодить к бывшим вашим соотечественникам, ожидать от них хорошего тоже не приходится.
Скрипнув стулом, Данченко встал во весь свой рост, помолчал, сдерживая волнение.
— Мы вернемся на Родину, Григорий Самойлович! Чего бы это ни стоило.
— Прекрасно вас понимаю, я тоже не здесь родился. Однако подчас обстоятельства вынуждают людей мириться с самыми дорогими потерями. Придет благословенный день, и все мы возвратимся в Россию, а покуда должны приспосабливаться к местным условиям. Между прочим, русские эмигранты в Китае неплохо устроены, многие обзавелись здесь семьями, обрели друзей, имеют работу, деньги.
— Замолчите! Вы предлагаете нам стать изменниками! — не выдержал Петухов.
Доктор вскочил, опрокинул кресло.
— Чушь! Как вы могли подумать?! Я имел в виду совсем другое — вы переждете трудное время…
— Рекомендуете отлежаться на дне?
— Да, если угодно. У меня обширные связи. Выправим вам надежные документы, определим на работу, потом…