— А старики, женщины, дети? А русская природа?
Горчаков злобно выругался и посмотрел в темное окно, за которым порхали редкие снежинки.
— Что вы от меня хотите? Конкретно?
— О базе у Павлиньего озера известно немногое: мы хотим знать все.
— Кто это — мы?!
Монах не ответил. Молчал и Горчаков. Затем негромко, но твердо проговорил:
— Рассказанное вами захватывающе интересно, однако все это из области фантастики. Разговор окончен, сударь, прошу вас уйти. Я ничего не стану предпринимать вам во вред, слово русского офицера. Вам я обязан жизнью, святой отец, но постарайтесь, чтобы наши дороги не пересеклись, так будет лучше для нас обоих.
— Этого со своей стороны обещать не могу: пути господни неисповедимы. Сожалею, что мы не пришли к соглашению. Вы, простите, нравственный слепец. А жаль.
— Можете считать меня кем угодно, но только не иудой. Своих друзей, свои убеждения я не предам. Идемте, святой отец, я провожу вас.
— Я готов. В воскресенье вы найдете меня возле лавчонки в двух кварталах отсюда. Я буду ждать с девяти вечера до полуночи. У вас есть три дня. Подумайте…
— Напрасно потратите время, святой отец. Прощайте.
Худощавая фигура монаха растаяла во мраке ночи. Горчаков поднялся по лестнице в квартиру, запер дверь, достал из бара початую бутылку коньяка, плеснул в стакан — тащиться за фужером на кухню не хотелось. Сел в кресло, погасил люстру, включил торшер и, отхлебнув полстакана, рассмеялся: священнослужитель-то липовый, вот тебе и ом мани падме хум!
А может, настоящий? Каким же образом чекисты затащили его в свой лагерь? Видать, нагрешил батя с три короба, на чем-то попался, вот и подцепили его красные на крючок. Посмеиваясь, Горчаков потянулся к бутылке, наполнил стакан и резко, едва не опрокинув, опустил на лаковый столик; едкая коричневая жидкость выплеснулась на зеркальную поверхность — это же враг! Только что здесь сидел враг! НКВД с помощью этого ловкача раскинуло свои липкие тенета. Начали издалека, имитировали попытку покушения. Инсценировка! Бесстрашный спаситель приходит на выручку своевременно, минута в минуту. Естественно, спасенный ему горячо благодарен, завязывается знакомство. Ход довольно простой. Потом герой разок-другой попадается на глаза спасенному, тем самым напоминая о себе, затем является в дом. Наглость потрясающая! Грубая работа. А расчет верный — спасителю не откажут. Спаситель… Любопытно все же, монах он или замаскированный шпион? Так или иначе, но это опасный противник, которого необходимо обезвредить. А что стоит его рассказ! Весь этот неуемный бред о бактериологическом оружии. Чушь собачья, надо же такое придумать! По словам монаха в отряде был представитель исследовательского центра. Кто он? Человек Мохова? Один из хунхузов? Бездарная выдумка, редкая глупость!
Что же делать? Будь на месте монаха кто-либо другой, Горчаков бы не колебался, монаху же он обязан жизнью. Впрочем, так ли это? Не поставлена ли сцена покушения «режиссером» из советской разведки? Похоже на то. А коли так — какие могут быть колебания? Сомненья прочь, идет война. Беспощадная. Жестокая. Она не прекращается с октября 1917 года, а на войне не место сантиментам.
Что предпринять? Поставить в известность Кудзуки? Пожалуй, так и придется сделать. Но к полковнику нужно идти не с пустыми руками, иначе выигрыш будет мизерным. Товарищ монах упрется, не пожелает раскалываться, красные упрямы — станет все отрицать. Как тогда будет выглядеть поручик Горчаков? Его поднимут на смех — после прогулки по советской земле князь захворал шпиономанией! Нет, такой ход не годится, чекистам нужно подыграть, поиграть в их игры, чтобы через святого отца выйти на его хозяина, советского резидента, а если повезет, засечь и других большевистских агентов и разом уничтожить всех. Монах будет ждать в воскресенье, жаль, что не назначил рандеву пораньше, — Горчакова охватил охотничий азарт.
Выйдя из дома в назначенный час, он никого не обнаружил. Возле лавки две женщины болтали с толстым лавочником, поодаль с важным видом прохаживался полицейский. Вот уж некстати! Стоять на углу неудобно, Горчаков зашел в лавчонку, купил сигареты, не спеша вышел на улицу, чиркнул зажигалкой. Прикрывая язычок пламени от резкого ветра, оглянулся — монаха нигде не было. Подождав еще немного, Горчаков вернулся домой, полистал вечерние газеты, встал, подошел к двери, но передумал, заставил себя подождать еще полчаса. Привлекать внимание полицейского не стоило, да и как знать, не работают ли досужие кумушки на полковника Кудзуки?
Взглянув на часы, Горчаков переоделся, вместо пальто облачился в теплую спортивную куртку, кепи, которое носил еще в студенческие годы, надвинул на лоб, обмотал шею пушистым шотландским шарфом. Лампочка в подъезде уже не горела, старый скупердяй хозяин экономил электричество. Держась за перила, Горчаков сошел вниз и споткнулся обо что-то мягкое. Торопливо достал зажигалку. Оранжевый язычок пламени осветил лежащего ничком человека. Горчаков нагнулся, пламя дрогнуло и заплясало — монах! Глаза широко открыты, на аскетическом лице застыло безмерное удивление. Горчаков приподнял лежащего и едва не уронил — в спине торчал кривой тибетский кинжал…
…Косые солнечные лучи с силой били в глаза, слепили, возможно, поэтому небо казалось зеленоватым, блеклым. Лучи были колючими и злыми; тело сотрясалось от холода. Впрочем, солнце и не могло греть — зима. Глаза болели, по впалым, заросшим щекам текли слезы. Горчаков с трудом поднял набухшие, отяжелевшие веки.
Горизонт, такой же блеклый, как небо, был совсем рядом и казался плотным. На нем застыли бурые извилистые потеки. Горчаков повертел головой, вокруг те же блеклые полотнища. Голова от резких движений закружилась, и Горчаков уставился на горизонт — это по крайней мере не требовало особых усилий. Горизонт близок, его можно тронуть рукой, но рука не повинуется, как не повинуется все тело.
Горчаков стоял, привязанный к железному столбу, в огромном пустом ангаре, освещаемый мощными прожекторами. Было больно и горько. Болей было много — ныли руки, ломило ноги, саднила изорванная кожа. Сильных страданий раны не причиняли, просто заявляли о себе. А душа, выжигаемая едкой горечью воспоминаний, болела отчаянно — жизнь прожита напрасно!
Горчаков закрыл глаза, и перед ним поплыло минувшее.
Загадочная смерть буддийского монаха потрясла Горчакова, погиб человек, делавший добро, спасший ему жизнь. Раньше такие люди Горчакову не встречались. Всю ночь он размышлял о двуликом Янусе, последнем свидании с ним, о его невероятном сообщении. Не поверивший ни одному слову буддиста, Горчаков после его смерти взглянул на полученную информацию иначе: если рассказ правдив… Нет, это невозможно, противоестественно и, следовательно, нереально.
И все же зароненные монахом зерна упали на благодатную почву и дали ростки. Слабые, они быстро наливались соками сомнений, вызревали, крепли. Снова и снова обдумывал Горчаков рассказ монаха, стараясь оценить его объективно, и в конце концов решил постараться разузнать о Павлиньем озере и секретной базе подробнее.
Узнать ничего не удалось, знакомые, русские и китайцы, которых Горчаков осторожно расспрашивал, недоуменно пожимали плечами, говорить на эту тему с японцами было неразумно. Однажды, возвращаясь домой на такси, Горчаков разговорился с шофером, который оказался уроженцем тех мест. Родителей его, живших в маленькой деревушке на берегу Павлиньего озера, три года назад насильно переселили на юг страны и вместе с ними всех односельчан. Рыбацкая деревушка обезлюдела. Эвакуация производилась поспешно, часть вещей старики взять не смогли — их вывозили в набитых битком военных грузовиках, крытых плотным брезентом. Отец написал сыну, чтобы тот приехал и забрал оставленные сети. Сделать это не удалось; на околице парня задержали жандармы и после короткого допроса прогнали взашей.
— Деревни уже не было, господин. Все фанзы сожгли…
Горчаков спросил, как проехать к Павлиньему озеру, шофер долго отговаривал странного пассажира, но, смягченный десятидолларовой купюрой, нарисовал на клочке рисовой бумаги нехитрую схему маршрута. Утром Горчаков взял напрокат двухместную спортивную машину и выехал из города. Километрах в тридцати от озера его остановили полицейские на мотоциклах и предложили повернуть назад: проезд запрещен. Горчаков протянул удостоверение. Старший полицейский повертел его в плоских пальцах, записал номер и козырнул. Горчаков поехал дальше, но остановился у полицейского поста: вооруженный винтовкой регулировщик замахал пегим жезлом, требуя, чтобы машина съехала на обочину. Повторилась та же процедура, с той разницей, что удостоверение пришлось предъявлять офицеру жандармерии. Жандарм потребовал водительские права.
— Что-нибудь не так, лейтенант? Я спешу.
— Все в порядке, господин. Возьмите ваш документ. Но лучше бы вам вернуться…
— Мерси за совет. Я сам знаю, что мне нужно делать.
Горчаков дал полный газ, проехал еще километров восемь и снова затормозил — дорогу преграждал шлагбаум. Часовые, держа оружие наготове, приказали Горчакову выйти из машины. Хмурый майор недоуменно взглянул на него, скосил глаза, сличая фотографию на удостоверении личности с оригиналом, ушел в караульное помещение, куда-то позвонил, и шлагбаум медленно, словно нехотя, поднялся.
— Проезжайте.
Вдали засинело озеро, на берегу шеренгой выстроились казарменного типа строения. Горчакова уже ждали. Его обыскали, забрали документы, бумажник, носовой платок, сняли ремень и препроводили в кирпичный барак. Тяжелая металлическая дверь с лязгом захлопнулась.
Недели три прожил Горчаков среди безвестных разноплеменных людей, узнать у них удалось немногое — подавляющее большинство говорило на непонятных местных диалектах, да и те почти утратили способность связно изъясняться. Лишь двое, еще сохранившие остатки разума, кое-как втолковали ошеломленному князю, что он попал в некое военно-медицинское учреждение японской императорской армии. Лежа на грязной, кишащей паразитами циновке, Горчаков понял, что буддийский монах не солгал.