Показался эшелон. Длиннотрубый паровоз, нещадно дымя, тащил его на подъем, пыхтел, окутываясь паром; медленно проплывали мимо товарные вагоны. Данченко чертыхнулся — ни тамбуров, ни подножек! Но вот обладавший кошачьей зоркостью Говорухин предупредил: дверь одного вагона открыта. Данченко приказал прыгать.
Поезд, сбавив скорость, едва полз, Говорухин ловко вскарабкался в вагон, протянул руку Лещинскому, следом в вагоне очутился Петухов; старшина ухватился за какую-то скобу, подтянулся, втаскивая тяжелое тело в темное нутро вагона, ударился о какой-то ящик и в сердцах высказался; пограничники, не слыхавшие от Данченко за время службы ничего подобного, расхохотались.
— Ай да Петя! — весело сказал Петухов. — Кто бы мог подумать?!
Проворный Говорухин торопливо обшарил вагон.
— Сено везут. Между тюками щель, там теплее…
— Залезайте, — одобрил Данченко. — Я тут посижу.
— Зашибся, старшина?
— Пустяки. Дверь притворите, открылась на ходу. Охрана заметит.
— Я ее привяжу, — предложил Петухов.
— Чем, Кинстинтин?
— Ремень с тебя сниму…
— А как же я? Штаны докторовы, и так еле держатся. Пузцо у Григория Самойловича как арбуз.
— Для пользы дела без брюк походишь.
— Тебе все хаханьки, Кинстинтин…
— Не бойся, голоштанный, дверь проволокой прикручу.
В ящике целый моток. А то ты останешься без порток. — Петухов повеселел — еще бы, ведь он ехал домой!
Поезд набирал скорость, на поворотах притормаживал, тащился по-черепашьи на перевал, подолгу простаивал на безвестных полустанках. Измученные беглецы спали, зарывшись с головой в мягкое, пахучее сено, не чувствуя холода: на рассвете ударил сильный мороз.
Данченко, вызвавшийся дежурить первым, сменщика не разбудил, простуженный Петухов кашлял, чихал, пусть отдохнет. Глаза старшины слипались… Первым проснулся Говорухин, сладко зевнул.
— Махнулся с Кинстинтином, Петро? Ему после полуночи заступать.
— Вроде того. Глянь в щелку, где мы?
— Сей момент! — Говорухин вьюном проскользнул между тюками. — Поселок какой-то. Домишки чудные, крыши черепичные…
— Фанзы[235].
Разбудив остальных, Данченко приказал всем быть наготове, устроился за тюками напротив двери и положил на колени пистолет. То же сделал и Петухов.
— Как самочувствие, Костя?
— Гвардейский порядок! — Петухов закашлялся, пограничники переглянулись: кашель — враг, простуженного бойца в наряд не посылают.
Поезд замедлил ход, остановился, послышались голоса, негромкие удары по металлу — прошли ремонтные рабочие. Паровоз протяжно загудел, эшелон плавно тронулся.
Миновало двое суток, путники пообвыкли и хоть мерзли отчаянно, но не унывали — поезд шел на север, к границе. Поужинав (ломтик зачерствевшего хлеба, половинка луковицы, маленький початок кукурузы), подсчитывали оставшееся расстояние. После продолжительного спора решили, что преодолена примерно половина пути. Если ничего не случится, через двое суток поезд придет в Уин, оттуда до границы рукой подать. Лещинский заметил, что предстоит самое трудное, — вдоль границы размещены части Квантунской армии.
Возбужденные путники долго не могли уснуть. Поздно ночью старшину разбудил Говорухин.
— Петюшка, вставай скорее! Отцепили нас, в тупик загнали. Самураи по путям шляются.
— История. — Данченко достал пистолет. — Поднимай хлопцев.
Выскользнув из вагона, путники поднялись на сопку и спрятались в кустарнике.
— Путешествие по железной дороге окончено, — прокомментировал Петухов и добавил с сожалением: — Переходим на самый безотказный и дешевый вид транспорта — собственные ноги. Только к комфорту привык — на тебе!
— Пешком надежнее, — утешил Говорухин. — Больно много японцев на станциях вертится.
Хотя с «комфортом» пришлось расстаться, настроение у всех было бодрым, утешали расчеты: осталось двести километров — не расстояние, максимум неделя… День, два уйдет на изучение японских пограничных постов, поиск подходящего участка. И можно переходить границу.
— Хватит ли продуктов? — спросил Петухов, Данченко наморщил лоб.
— Должно хватить. Будем экономить.
— Подтянем ремешки, — поддержал Петухов, словно никогда не пилил старшину за скаредность. — Будем есть поменьше, много кушать вредно. — Петухов закашлялся. — Привязался, проклятый, кхекаю, как дохлый старикашка!
— Возьми мой шарф, завяжешь горло.
— И не подумаю. Я шарфики не признаю — бесполезное украшение. Даже вредное, — болтал растроганный вниманием командира Петухов. — Шарфы одни пижоны носят. В армии они и вовсе ни к чему. В сорок первом под Москвой какие морозы стояли, воздух белый как молоко, сосны трещат, ломаются! А шарфы никто не носил, хотя в посылках их присылали. Валенки — да, полушубок — само собой. Рукавички тоже вещь стоящая, но шарфы… Из-за шарфа, между прочим, Сергей Есенин пострадал.
— Что с ним стряслось? — спросил сонный Говорухин.
— Не с ним. С его возлюбленной Айседорой Дункан. Ехала в открытой машине, а шарф размотался и накрутился на колесо…
Выслушав пространное повествование о печальной судьбе подруги знаменитого поэта, путники заснули, дежурный Петухов поднял воротник куртки, подтянул ремень; сдерживая рвущий грудь кашель, наблюдал за петлявшей внизу дорогой.
Взяли их днем.
Строившие укрепления в сопках саперы оказались глазастыми, заметили в заснеженной лощине темные фигурки. Офицер поднял дежурный взвод, японцы, совершив обходной маневр, подползли и скопом навалились на спящих, захватив их врасплох. Дежурный Говорухин успел выстрелить и упал, сбитый окованным прикладом.
Рванувшись, Петухов боднул японца головой, окровенил ему лицо; Данченко придавили к земле восемь солдат, старшина поднялся, коротким ударом свалил коренастого японца, уложил второго, третий подкатился под ноги, Данченко упал навзничь, ударившись головой о пень; его скрутили сыромятными ремнями, спеленали.
Лещинский ловко выскользнул из цепких вражеских рук, уклонившись от кинувшегося на него со штыком солдата, прорвал редкую цепь. Но не побежал, хотя мог скатиться по склону сопки, нырнуть в овраг — поспешил на помощь спутникам. Ему удалось оттолкнуть японцев, избивавших лежащего на снегу Петухова, но Лещинский был безоружен, и вскоре он уже валялся на земле, кровь заливала лицо, склеивала ноздри, Лещинский кричал, задыхаясь:
— Бейте мерзавцев! Бейте!
Русских втолкнули в барак, Петухов потирал живот, силясь разогнуться, Говорухин, охая, ощупал затылок.
— Крови нет, вроде не прошибли, а болит как с похмелья. Ты целый, Кинстинтин?
— Гвардейцы живучие. В боку колет… Петя, ты как?
— Я толстокожий. Вас сильно покалечили, Станислав Леонидович?
Лещинский воинственно сжал кулаки, глаз затек багровой опухолью, на щеке кровенилась свежая ссадина.
— Разукрасили основательно.
— Он в долгу не остался, — одобрительно сказал Петухов. — Лупцевал самураев по всем правилам. Ты, оказывается, умеешь драться, Стас. Классно действуешь, честное пионерское. А я думал, ты маменькин сыночек.
Лещинский приободрился, и хотя глаз сильно болел, ломило переносицу, но похвала радовала и не казалось странным, что плечом к плечу с недавними недругами он бился со вчерашними союзниками: случившееся закономерно, так и должно быть, коли решено вернуться в Россию. И пограничники не удивились, они успели привыкнуть к переводчику, теперь они одобряли его все, даже постоянно третировавший Лещинского Петухов.
— Ну, хлопцы, синяки да шишки посчитали, займемся делом, — сказал Данченко. — Что думаете о японцах, Станислав Леонидович? К кому нас нелегкая занесла?
— Это инженерные войска. Нас, вероятно, отправят в штаб, скорее всего, в контрразведку. Затем возвратят по принадлежности.
«Значит, снова в Харбин, — подумал Данченко. — Прощай, Родина!» Опыт общения с пленными советскими пограничниками самураи, конечно, учтут. Больше не вырваться.
— Обидно, — сказал Петухов. — Столько прошли, а под конец попались. Но раскисать не будем, подумаем, как отсюда удрать. Соображайте, братцы.
— Стены толстые, на окне решетка, — с досадой констатировал Говорухин. — Попробуем бежать по дороге.
— Интересно, где ихний штаб? Многое зависит от организации охраны, сколько будет конвоиров, на чем повезут. Свяжут или нет.
— Нож отобрали, мерзавцы, — возмущался Лещинский. — Я сломал ноготь, а там пилочка.
— Радуйся, ноготь ты в чьей-то морде оставил.
— Ножик бы сейчас пригодился, — заметил Говорухин.
— Итак, решено: при малейшей возможности бежим, — резюмировал Данченко.
Слова командира успокоили, путники понимали, что терять нечего. Но японцы оказались предусмотрительными, надели на пленников наручники, впихнули в автобус, следом залезли вооруженные солдаты, фасонистый офицер в шинели с обезьяньим воротником сел в кабину; впереди автобуса, щетинясь стволами спаренного тяжелого пулемета, стоял бронированный гусеничный вездеход.
— Ехать часа четыре, — шепнул Лещинский, подслушавший разговоры конвойных.
— Времени достаточно. Только ции клятые кайданы[236]… — Данченко шевельнул скованными руками.
Конец, думали пленники, побег не удастся, расправа последует незамедлительно. Хорошо, если сразу расстреляют, а коли начнут пытать! В отличие от спутников, Лещинский представлял предстоящее довольно смутно, пограничники, в полной мере испытавшие жестокость японских тюремщиков, надеждами не тешились.
Автобус замедлил ход, затормозил.
— Вот и приехали, — нарушил тишину Говорухин. — Давайте на всякий случай попрощаемся.
От сказанного веяло такой безысходностью, что Петухов вздрогнул.
— Брось, Пимен! Пограничнику унывать не к лицу.
— Но и правды страшиться нечего — жизнь кончается…
— Пусть кончается! Пока дышу, буду драться. Бить самурайскую сволочь!
— Это ты верно, Кинстинтин!