, что угодно с ним волен сделать. Боится солдатня своих офицериков, копытами землю будет рыть, рогами упираться, лишь бы выслужиться. Отбор в пограничную стражу строгий. Опять же идеология оголтелая — самураи те же фашисты.
— Добавьте сюда густопсовый[252] национализм, амбициозность военщины, непомерный аппетит алчного японского империализма, мечтающего половину глобуса выкрасить в желтый цвет. Китай — Го, Корея — Го, Россия до Урала — Го…
— Не выйдет у них ниче-Го! Куку-маку[253] им, понял?!
За рекой наблюдали весь день, слезились и болели глаза, прорвавшееся из-за туч солнце слепило, сверкали в лучах ледяные торосы.
— Закрой глаза, Стас, пусть отдохнут. Красные, как у кролика.
— Ничего, я еще посмотрю…
— Жмурься, жмурься. И не бойся — не пристрелю, не такой, как некоторые…
— Опять вы за свое? Это, наконец, жестоко, безнравственно…
— А стрелять в спину?
— Безжалостный вы, Костя…
— Вот уж нет. Мне обидно — возились с тобой, доверяли, а ты…
— Вы правы, мне нет оправданья. Я сгораю от стыда.
— Брось свистеть! Лучше послушай о моем плане. Японцы прекрасно знают, что советские пограничники границу не нарушают, на чужую территорию не вступят, их занюханный микадо может спать спокойно, за всю историю нашего государства такого не было и быть не могло. Значит, опасаться нарушения границы со стороны СССР самураям не приходится. Дальше. Днем, думаю, японские пограничники менее бдительны — все на виду. Ночью у них и патрулирование, и «секреты», и дополнительные посты, и всякое другое, а днем проще. Поэтому мы пойдем днем.
— Нас заметят и схватят.
— Постараемся не бросаться в глаза. Если… если твое бельишко не слишком грязное, в чем я далеко не уверен: наверняка в последние дни ты частенько в штаны накладывал. Признавайся, замарал исподнее?
— Ваш лексикон… К нему невозможно привыкнуть. Казарма!
— Не поднимай хвост, Стас! Ишь, какой обидчивый. Бельишко, значит, скинем, натянем поверх одежды. Не налезет — порвем, я нательную рубашку давно изорвал, одни лоскуты остались… Напялим лохмотья, хоть немного прикроемся, нам по заснеженной реке среди бела дня пилить.
— Импозантно будет выглядеть в нижнем белье вернувшийся блудный сын! Не находите?
— Чепуха! Одежка — не основное, чихать на нее с присвистом! Главное — содержание, то есть содержимое… — засмеялся Петухов, хорошее настроение не покидало его с тех пор, как путники вышли к границе. — Серый ты, Стас, наших вождей не читал.
— Сугубо ошибаетесь, Костя. С отдельными работами теоретиков и практиков марксизма я немного знаком. Разумеется, мои познания в этой области ничтожны в сравнении с вашими, однако позвольте вам возразить: думается, проблему единства содержания и формы вы трактуете несколько своеобразно, слишком уж приземленно.
— Спустись на землю, теоретик! Перейдем к делам прозаическим. Что ты насчет внешнего вида вякал? Неудобно в кальсонах? Перебьешься. Не к чужим бежим, свои все поймут и простят.
— Все ли?!
— Боишься, старые грехи припомнят? Если напаскудил, не помилуют, я тебя предупреждал. А коли кровью не запачкан, иди смело. Впрочем, еще не поздно перерешить. Лично мне ты все же подозрителен, ни с того, ни с сего к нам прилепился. То, что рожа у тебя кислая, что болтаешь всякую ересь, мечешься туда-сюда, понятно: перелом — штука болезненная, ногу сломаешь — больно. Я однажды на катке… А каково жизнь ломать?! Тут ты мне ясен. Под занавес ужалить захотел, как скорпион лягушку. Байку про скорпиона слыхал? Попросил скорпион лягушку: «Перевези через ручей, я плавать не умею». — «Так ведь укусишь!» — «Что ты, что ты! Никогда! Сделай милость, перевези». Лягуха сдуру согласилась. На середине ручья скорпион, подлюга, ее ужалил. «Братец, ты же обещал!» — «Ничего не могу поделать, такой характер». Ты, Стас, тоже из скорпионьего племени.
— Я был в ужасном состоянии. Не ведал, что творю…
— Все-то ты ведал, Скорпион Леонидович!
— Клянусь…
— Ладно, кончили. И все же последний шанс не упускай — такой возможности больше не будет.
— Я иду с вами.
— Ну, как знаешь.
Они замолчали; вдоль берега реки навстречу друг другу шли японские солдаты, поравнявшись, остановились.
— Парный патруль. Постоят, потреплются, пока офицеры далеко. Откуда они вышли, Стас? Где-то поблизости замаскированный блиндаж. Нужно проследить маршрут пограничников, засеки время.
— Часы испортились, пришлось с ними расстаться.
— Штамповка. У меня на фронте тоже были такие — с дохлого фрица снял. В госпитале одному танкисту подарил. Без ног парень…
— Штамповка?! «Павел Буре», известная российская фирма. Японцы не отобрали, я их в носок сунул. Потом уронил и разбил.
— У бабушки журналы старинные были «Нива», я любил картинки рассматривать. На последней странице реклама: «Павел Буре, поставщик двора Его Императорского Величества».
— В нашей фамильной библиотеке хранились комплекты «Нивы» за многие годы. Роскошный переплет, тиснение золотом, прекрасные иллюстрации. Помню чудесную литографию — «Гибель крейсера „Варяг“».
— Надо же! И у бабки этот журнал был.
— Еще я любил журнал «Вокруг света». Читал ночи напролет. Матушка сердилась, гасила лампу, а когда уходила, я снова зажигал.
— Серьезно?! И я этим журналом увлекался.
— Как?! Неужели он издавался после Октябрьского переворота?
— Ты имеешь в виду революцию? Конечно. Я собирал «Всемирный следопыт», «Мир приключений». Рассказы там потрясающие: «Тайна горы Кастель», «Заживо погребенный». А фантастика?! «Человек-амфибия», «Голова профессора Доуэля», все беляевские вещи необычайно интересны.
— Беляев? Не читал.
— Беляева не знаешь? Ну, дикарь!
Не прерывая наблюдения, они проговорили до вечера. Спали по очереди, дрожа от холода. Утром Лещинский, стуча зубами, разбудил Петухова.
— Пора!
— Рано. — Петухов зевнул, потянулся. — Еще понаблюдаем, действовать будем наверняка.
— Хорошо. Знаете, Костя, давайте на «ты».
— Чудо морское! Мне твое выканье давно остобрыдло.
Они уже собирались идти, когда на берегу разыгралась тяжелая сцена: откуда-то появился старик, продолбил короткой пешней лунку и, забросив удочку, уселся на прикрытый снеговой подушкой обломок льдины. Это было совсем некстати.
— Сей персонаж испортит нам всю обедню, — забеспокоился Лещинский. — Рыбаки народ увлекающийся. Просидит до темноты.
— Этого рыбки не интересуют, рыбачок липовый. За нашим берегом наблюдает, знакомые дела…
— Полагаете, камуфляж? Не похоже…
Петухов ошибся, рыбак был настоящий, в этом путников убедили японские пограничники. Проходя берегом, вдоль ледяной кромки, они заметили склонившуюся над прорубью фигуру и сбежали на лед, снимая на ходу винтовки. Расправа продолжалась недолго, двое солдат поволокли полумертвого китайца в деревню, остальные вернулись на тропинку, продолжая прерванный обход.
— Бандитье! — с ненавистью сказал Петухов. — Ногами… Прикладами…
— Жестокостью в Китае никого не удивишь, — заметил Лещинский. — Ею отличаются не только военнослужащие микадо, но и маньчжурские отряды Генри Пу-И. Император человек просвещенный, покровительствует животным, тратит баснословные суммы, покупая различных птиц, затем выпускает их на волю, прогуливаясь, он внимательно смотрит под ноги, чтобы нечаянно не раздавить муравья, и тут же может насмерть забить слугу за пустячную оплошность. Все это идет из глубокой древности. Полководец княжества Вэй, министр Цао Цао[254], прославился бесчеловечным обращением с приближенными на всю страну, имя его стало синонимом жестокости и коварства. Кажется, он жил во втором веке нашей эры…
— Доскажешь потом, Стас. Пока драконы тащат рыбачка к своему Цао Цао, мы проберемся на берег. Пошли!
Обдирая руки об острые грани битого льда, они ползли между торосами, река, издали узкая, оказалась гораздо шире. Ползти было тяжело, Петухов угодил в полынью, промок, одежда тотчас смерзлась и мешала ползти. Лещинский двигался медленно, неуклюже, переваливался с боку на бок. Петухову стало смешно.
— Веселей, Морж Моржович! Осталось немножко.
Путь преградила разлившаяся по льду вода, Лещинский замер в нерешительности, Петухов пополз вперед, поднимая брызги, Лещинскому ничего не оставалось, как последовать его примеру. Они преодолели треть пути, когда из-за торосов полыхнул залп, пули со звоном крошили лед, Лещинский уцелел, Петухову пуля пробила колено.
Вскрикнув, он повернулся, навстречу, стреляя на ходу, бежали японские солдаты. От волнения и острой боли Петухов промахнулся, но вторая пуля попала в цель, японец упал. Двумя выстрелами Петухов свалил второго солдата, остальных заставил залечь.
— Стас, где ты?
— Здесь, — перехваченным от волнения голосом отозвался Лещинский. — Карабин отказал, затвор заледенел, не открывается.
— Так его перетак! Уходи!
Из-за тороса упала тень, Петухов выстрелил, тень исчезла. — Уходи, Стас! Беги к нашим!
— Я тебя не оставлю.
— Беги, говорю! Ты безоружный, мне все равно не поможешь.
— Нет, не могу…
— Ступай, черт! Убьют. Беги, я их задержу.
— Нет! Тебя не брошу.
Из-за торосов вывалилась кучка солдат, завизжали пули. Петухов стрелял беспрерывно. Японцы не выдержали, залегли.
«Приземлились, — злобно подумал Петухов. — Вы у меня померзнете». Но японцы вскочили и бросились вперед. Пограничник нажал спусковой крючок — раз, другой, третий. Когда японцы укрылись за торосами, Петухов набросился на Лещинского.
— Ты еще здесь? Немедленно уходи. Приказываю!
— Ты не имеешь права мне приказывать.
— Уходи. Как друга прошу — уходи. Я продержусь до темноты, их помурыжу и приползу. А ты должен дойти, должен. Скажешь нашим…
— Конечно, я расскажу о вас. О Петре, Пимене…