— Согласись, Минуткин: это ж вылитый Семен.
Я удивился его проницательности. Только мне было непонятно, почему я не просто Семен, а вылитый.
— Ты в драмкружке участвуешь? — спросил Копейкин.
— Он больше в шахматном кружке, — ответил за меня Генка. — Я в драмкружке играл Робин Гуда, знаете такого знаменитого разбойника.
— А я шерифа играл в этой пьесе, ты забыл, — напомнил я Синицыну.
— Ладно, — оборвал нашу перепалку режиссер. — Я вас попробую на эпизоде. Приходите завтра.
Мы будем сниматься в кино! Усталости как не бывало. Миг — и мы снова у грузовика. Здесь вспотевший, раскрасневшийся Хомяков, как от пчел на пасеке, отбивался от наседавших мальчишек. Они тормошили его, требовали, просили, умоляли дать им работу. Генка с ходу начал помогать Константину Ивановичу. Тем, кто поменьше, он охотно, отпускал подзатыльники, ребятам постарше приказывал:
— А ну, салажата, не путайтесь под ногами. Отвалить на тридцать румбов вправо. Отдай концы!
Но если Хомякову ребята прощали непочтительное обращение, то Синицыну многие отвечали тем же. А Сережа Крымов даже пригрозил:
— Хоть ты и боцман, но мы тебя вздуем.
Генка надвинул козырек мичманки на глаза и вплотную подошел к Крымову.
— Желаешь на абордаж?
— Я тебя без абордажа вздую.
— Брось ты, Генка, задираться, — предупредил я, так как знал, что Сережа сильнее Синицына. Однажды в любительской схватке Генка уже лежал под ним. Боцман помнил этот случай не хуже меня. Ему, наверное, не хотелось, чтобы история повторилась, но, спасая свой престиж, он все-таки бросил:
— Скажи спасибо капитану, а то бы я переделал тебя так, что и родная мама не узнала бы.
— Ну, петухи, — прикрикнул на них Хомяков. — Нашли ринг. Лучше помогите аппаратуру быстрее разгрузить.
В это время с другого грузовика начали снимать блестящие черные прожекторы, тяжеленные треноги, скрученные кольцами кабели, гладкие и с рубчиками стекла-линзы… Тут уж всем нашлось дело. Осторожно переносили ящики с лампочками, толстые линзы.
Только к обеду были разгружены машины, и мы вместе с гостями поехали на пруд купаться.
После школы я еще раз спросил Хомякова, откуда меня знает режиссер Копейкин и что такое проба в эпизоде. Но Константин Иванович ободряюще похлопал меня по спине и пообещал:
— Завтра, старик.
Мы за бортом
День в киногруппе начинался так же рано, как в совхозной столовой. Когда мы с Генкой прибежали в клуб, там уже никого не было.
— Уехали в поле, — объяснила нам тетя Марфа.
Возле березовой рощи плотники устроили необыкновенный дом из двух стен и с половиной крыши, рядом они сооружали деревянную вышку, вроде той, что ставят бурильщики. Недалеко от дома рабочие укладывали шпалы и прибивали к ним рельсы узкоколейной дороги.
Хотя вся киногруппа была занята важными делами, Хомяков сразу заметил нас и попросил:
— Старики, поезжайте в бригаду, привезите оттуда соломы. И напомните бригадиру, чтобы он пригнал сюда трактор и этот агрегат, который сеет кукурузу.
— Сеялку?
— Не просто сеялку, а туковую.
Когда мы вернулись из бригады, возле домика уже были разбиты две большие палатки. В одну сложили все ящики и осветительную аппаратуру, а в другой были поставлены длинный стол и стулья. Этой палаткой завладели артисты и гример Василий Михайлович, бодрый старичок с румяными щеками и круглыми очками, которые каким-то чудом удерживались на кончике широкого носа. До встречи с Василием Михайловичем я наивно думал, что если в кино герой лысый, то в жизни он непременно бреет голову, как наш Журавлев; если герой с бородой, то, значит, она настоящая. А оказалось, что это совершенно неверно. В каждой киногруппе есть такой человек, как Василий Михайлович — гример. У него в волшебном ящике с надписью «парики» есть все, что угодно: красивые прически, лысины, усы, бороды, косы. Еще у него всегда имеется несколько коробок с разноцветными квадратиками и прямоугольниками. Сначала я думал, что это густые масляные краски. Но Василий Михайлович объяснил, что это и есть грим, с помощью которого он делает лицо старого человека молодым и наоборот, толстого — худым и наоборот, здорового — больным и наоборот. В этом ему помогают и парики.
Вечером из-за этих чудес гримера мы с Генкой попали в неудобное положение. Но это случилось вечером, а утром, пока не пришел трактор, Копейкин позвал нас с Генкой в тень рощи и начал объяснять, как мы должны вести себя перед кинокамерой и что говорить. Собственно, говорить должен один я и не то, чтобы говорить, а только спросить:
— А документы у вас есть?
Помните, я вам сначала рассказывал, что мы встретили в степи неизвестного гражданина и приняли его за шпиона, потому что все совхозные мальчишки в нашей кинокартине тоже искали шпиона, который украл у академика волшебный препарат роста.
Так вот, в этом эпизоде и решил снимать нас Франк Маркович Копейкин. Эпизод — это такой коротенький кусочек в фильме, который мелькает, как лыжник, летящий с трамплина.
В эпизоде сначала все было похоже на нашу игру «Разведка доносит». Мы лежим в траве и наблюдаем за человеком, который идет к бригаде не по большой дороге, а через балку по едва заметной тропинке. Нас это настораживает. Человек подходит к нам и интересуется, как ему пройти во вторую бригаду. И тогда я спрашиваю про документы.
Несколько раз мы репетировали эту сцену в роще. То Копейкину казалось, что я прямо-таки, как милиционер, требую документы, а то, наоборот, как перепуганный трусишка. То вдруг оказывалось, что я смотрю на мнимого шпиона, как на настоящего шпиона, а это еще неизвестно. Наконец, режиссер сказал, что у меня что-то получается и можно сделать первую пробу.
Когда мы уже стояли перед кинокамерой, которая была похожа на двугорбого верблюда, улегшегося на треногу, Копейкин вдруг заметил наши полосатые треугольники и нашивки на рукавах рубашек.
— Что это за флотилия? — спросил он.
— Наша, пионерская, — объяснили мы ему в два голоса, дуэтом, как говорит наш учитель пения.
— Что же, у вас все моряки?
— Все.
— Господи, какое однообразие. Разве у вас нет космонавтов, альпинистов?
— Нет. У нас пионерская флотилия, — объяснил я Копейкину. — Мы идем в Братск.
— Зачем?
— Ну, это такая игра. Кто из экипажей больше сделает хороших дел и получит пятерок, тот первым и придет в Братск, в бухту Победы.
— И много вы сделали?
— Да нет, не очень. Но наша «Аврора» впереди.
— Я на ней боцманом служу, а Сенька капитаном. У нас и адмирал есть.
— Это очень занятно, — вмешался в разговор писатель Минуткин. — Нельзя ли вставить в сценарий?..
— Нельзя, — категорически запротестовал режиссер. — Мы и так из-за ваших вставок не укладываемся в смету. Ну, попробуем, — скомандовал Копейкин, хлопая в ладоши. — Ложитесь здесь. Смотрите туда. Вот появился человек.
И хотя там никто не появился, мы делали вид, что внимательно изучаем незнакомца.
— Еще напряженнее, — требовал режиссер. — Вы сейчас пограничники и увидели нарушителя. Вот какое у вас должно быть выражение лица. — Копейкин вытянул свою длинную шею и впился в одну точку. — Повторите.
Мы с Генкой тоже вытянули шеи и вытаращили глаза.
— Вот так, — одобрил режиссер и сказал: — Попробуем. Дина, кадр! Внимание! Тишина. Начали!
Перед кинокамерой встала женщина с черной доской, на которой было написано белой краской «Мосфильм. «Белоручка». Кадр 461».
Затрещала кинокамера.
— Поворачивайтесь сюда.
Мы повернули головы к фиолетовому стеклу объектива камеры, которая была нацелена прямо на нас, как пушка.
— Заметили человека, — подсказал Копейкин.
Мы дернулись с Генкой и, как на репетиции, вытаращили глаза.
— Стоп! Недурно. Но не вижу в твоих глазах отражения внутреннего состояния. Я уже тебе говорил.
И снова начал объяснять, что мы пограничники, лежим в дозоре, заметили нарушителя…
— Попробуем еще раз.
И все началось сначала.
— Смотрите на него. Особенно ты, Сеня. Сейчас будем делать крупный план.
— Но его же нет, — возразил я.
— Вот он, — ткнул пальцем в объектив кинокамеры оператор. — Смотрите прямо сюда.
И все началось сначала.
— Стоп! — услышал я раздраженный голос режиссера. — Кто тебя просил моргать?
— Да я только один раз.
— Не смей ни одного раза, — приказал Копейкин. — Вытрите с него пот и подведите губы, они у него совершенно белые.
Указание режиссера было выполнено, и все еще раз началось сначала.
И когда все это мне уже надоело, и страшно ломило шею, и болели глаза от немигания, Копейкин бодро хлопнул в ладоши и объявил:
— Стоп. Кажется, это то, что требовалось.
— Пожалуй, Франк Маркович, — согласился оператор, снимая клетчатую ковбойку.
— Все свободны, — сказал Копейкин и подозвал нас к себе: — Устали? Ничего, ребятки, искусство требует жертв. Константин Иванович, где у вас шоколад? Угостите артистов.
Он сказал, что продолжит снимать эпизод завтра, а сейчас ему надо идти к трактору.
Во время наших съемок из бригады пригнали трактор и сеялку. Из кабины выпрыгнул озабоченный Прыщ. Увидев его, мы с Генкой так и ахнули. А Прыщ, поздоровавшись с Копейкиным за руку, спросил:
— Платить как будете, аккордно или по часам?
— Сначала вы мне объясните: почему три километра ехали три часа, а затем будете вести речь об оплате.
— Да разве ж это машина? — как всегда брезгливо заговорил Прыщ. — Гроб.
— Но как же мы будем снимать фильм? — озадаченно оглядел трактор режиссер.
Прыщ ехидно ухмыльнулся и сказал:
— Вам же для видимости. Вы — кино.
— Что значит «для видимости»? Сеять-то мы должны по-настоящему. Журавлев обещал выделить лучшего механизатора. А если у вас не машина, а гроб, то какие же трактора вообще в совхозе?
— Известно, какие, — философствовал Прыщ, — день пашут, два стоят. Одно слово — бесхозяйственность. У них все так.