Я смотрел всю эту сцену, слушал брюзжание Прыща и краснел за Дмитрия Петровича. Как он мог прислать такой ДТ и такого тракториста? Мне хотелось тут же рассказать артистам, что это неправда, что у нас трактора замечательные, и люди не такие противные, как этот, но меня сдерживала боязнь подвести Журавлева. Надо побежать в поселок, разыскать его и выяснить, неужели Дмитрий Петрович прислал Прыща?
Насмешливый Генкин голос перебил мои мысли:
— Он лучший тракторист? Ой, держите меня, а то я упаду.
— Не хулигань, Генка, — строго предупредил его Хомяков.
Тут уж и я не стерпел:
— Да он же все врет! Это только у него такой плохой трактор. Потому что он лодырь…
Наверное, мыс Генкой были очень страшными, потому что даже с круглого самодовольного лица Прыща исчезла ехидная улыбочка.
— А ну повтори, сопляк… — двинулся ко мне Прыщ.
— Лодырь и хапуга, — подтвердил Генка.
Тракторист по-волчьи повернулся к нему.
— А что, неправда? — горячился я. — Вас недавно судили за то, что вы тунеядец.
— Безобразие! — возмутился Копейкин. — Кого вы мне подсовываете? — спросил он у Хомякова. — Мы бы его на весь Союз как лучшего. Да над нами куры бы смеялись! А вы заводите свой гроб и с глаз моих долой!
— А вы не очень-то, — снова с нахальной улыбкой заговорил Прыщ. — Меня бригадир прислал.
— Бригадир! — разъярился Копейкин. — Вот я сейчас поеду к Журавлеву, он ему всыплет.
Режиссер метровыми шагами направился к «Волге», мы побежали за ним и попросили:
— Возьмите нас, а то нам скоро в школу.
Подъезжая к конторе, Копейкин вдруг повернулся к нам и сказал:
— Завтра на съемках чтоб глядели на шпиона вот так, как на этого типа!
— И вот еще что, передайте своему адмиралу: пусть продвинет «Аврору» на сто километров.
— За что? — удивились мы.
— За одно хорошее пионерское дело, — улыбнулся режиссер, высаживая нас из машины.
Маша Дробитова сдержала слово — пришла в школу. Мы показали ей карту, знамя дружины с медалью, рассказали про адмирала и про поход в Братск. А она слушала нас, как-то грустно улыбалась и все повторяла:
— А у нас в школе этого не было.
Потом пришел Коля Попов. Они протянули друг другу руки и смотрели друг на друга до тех пор, пока Коля не сказал:
— Вот вы какая в жизни.
— Какая? — спросила Маша и покраснела, как Тарелкина, когда та не знает, как ответить на вопрос.
— У нас вся эскадра от вас без ума.
— Флотилия, — поправил адмирала боцман.
— Пусть флотилия, — благосклонно согласился Попов. — Только мне больше нравится — эскадра.
— Да, это звучит, — поддержала его Дробитова.
Тут же, возле знамени, мы зачислили артистку в наш экипаж. Коля присвоил ей чин контр-адмирала и назначил своим заместителем по художественной самодеятельности.
После такого дня нам с Генкой долго не спалось. Мы сидели на лавочке и вспоминали, как первый раз в жизни снимались в кино, как читала стихи, присев на краешек стола и полузакрыв глаза, Маша. Как вдруг к нам подошел старик. Мы такого не встречали в совхозе. Он был одет в светлый чесучовый костюм, капроновую шляпу, на глазах поблескивала металлическая оправа очков. Но самым главным украшением деда была борода — большая, пышная, чуть-чуть раздвоенная; я подумал, как у Льва Толстого, а Генка потом сказал: как у адмирала Макарова.
— Юноши, вы местные? — спросил вежливо старик.
— Да, — ответил я, а сам подумал: «Откуда такой красивый дед в наших краях объявился, может, к кому и гости приехал, как тогда Терентий Захарович? Вот бы его заполучить на сбор!»
— А где у вас клуб?
— Так это в другой стороне, — ответил Генка, — только там сегодня ничего нет. Там артисты живут. Они кино снимают.
— Вот как, кино? — почесал свою бороду старик. — Уже снимают? Без меня? Странно.
— А вы кто?
— Академик Занозин. Слышали обо мне?
Где-то я слышал эту фамилию. Кто же мне говорил о нем: мама, Журавлев?
Нет, не помню. Генка, тоже не помнит. Но то, что мы встретили живого академика, произвело на нас впечатление. Мы сразу поднялись: может, ему нужна наша помощь.
— Мы вас проводим, — предложил я. Но старик покачал головой.
— Спасибо, юноши. Дорогу я знаю.
Опираясь на красивую клюшку, он пошел к центру поселка, а мы с Генкой, не веря своим глазам и ушам, стояли, как заколдованные. Не день, а сплошные чудеса. И что самое главное, мы первыми узнаем о них. Только не успеваем делать донесения. Но и без них почему-то вся школа узнает о новостях. Все же на этот раз мы решили написать утром рапорт о встрече и разговоре с живым академиком. Это тебе не помощь деду Тарасу в доставке новых книг из библиотеки, чем недавно щегольнул боцман Лисицын из четвертого «б».
Но донесения нам сделать не удалось. На следующее утро, заглянув в палатку гримера Василия Михайловича, я увидел вчерашнюю бороду то ли Толстого, то ли Макарова, которую примерял на свое лицо артист Толстопятов. Заметив меня, он пригласил:
— Смелее, юноша.
А когда я остановился возле его стула, засмеялся:
— Эх ты, а еще красный следопыт. Не узнал своего коллегу.
— Вот здорово, — прошептал я. — И ничуть вы не были похожи на себя. А мы с Генкой сегодня хотели всем рассказать о встрече с академиком.
— Но тут я вас подвел. Извини, юноша, — Толстопятое виновато наклонил голову и развел руками. — Чудеса кино.
— Эти зеленые, — заговорил гример, расчесывая парик. — Их нетрудно провести. У меня случаи куда забавнее были. — Он присел на один из ящиков и, глядя в угол палатки, заговорил:
— Снимали мы «Депутата Балтики». Кончили застольный период, приходит ко мне Коля и просит: «Вася, душечка, загримируйте меня. Хочу проверить, узнают меня друзья-приятели или нет». Исполнил я его просьбу, — сделал из него академика Полежаева. Приходит он часа через три, сияющий, счастливый, обнимает меня. Был, говорит, у троих своих самых наилучших друзей никто не угадал.
— Что и говорить, — улыбнулся Толстопятов, — ты у нас волшебник. Вот так-то, юноша. Василий Михайлович и тебя может загримировать так, что твои собственные родители не узнают.
— Пора начинать, Иван Петрович, — напомнил артисту гример, подслеповато глянув на часы.
— Да, да, — засуетился вдруг Толстопятов. — Через час съемки. Давай паричок.
Я хотел посмотреть, как Василий Михайлович будет переделывать артиста Толстопятова в академика Занозина, но в это время в палатку вбежал Генка и, торопливо бросив: «здрасте», схватил меня за руку:
— Копейкин тебя ищет. Думает, что ты испугался и не пришел.
Уже через минуту мы были около съемочной камеры. И тут же раздались хлопки, затрещала кинокамера. Только теперь к нам уже подходил тот, кого мы приняли за шпиона. Я, наверное, раз десять спрашивал у него документы. Он столько же искал их во всех своих карманах и не находил. Не помню, сколько раз мы с Генкой во все лопатки убегали от съемочной площадки и возвращались. Пот лил с нас градом, коленки почему-то мелко дрожали, во рту пересохло. А Копейкину все не нравилась наша игра. И уже ничего интересного и веселого не было в этой беготне, хлопках, крике… Кроме одного, что мы заметили, когда фильм уже вышел на экраны: лежу я с Генкой в траве в одной рубашке, а спрашиваю документы — в другой.
— Нет, — говорил авторитетно Генка, когда мы подходили к школе, — правильно сказал отец, — лучше целый день за баранкой просидеть, чем один час в кино сниматься.
Но хотя и боцман, и я были совершенно согласны с этим, на следующее утро мы снова были возле знакомых палаток. Так повторялось каждый день, целую неделю. Даже после того, как Лена возмущенно сказала нам об остановке «Авроры» из-за двух троек Саблина, Генка хладнокровно объяснил рулевому:
— Где находится «Аврора»? В море Лаптевых. Какие там льды? Больше нашего дома в сто раз. А наш крейсер, хотя он и легендарный, не приспособлен для плавания во льдах. Вот подожди, придет атомоход «Ленин», пробьет нам дорогу, и мы еще покажем им всем нашу корму.
— Боцман, что ты говоришь глупости, — начала заплетать кончик косы Лена. — Причем здесь льды и атомный ледокол? Просто вы с Морозовым из-за этого кино голову потеряли.
— А тебе завидно, что тебя не пригласили?
— Ну вот ни капелечки. И уж если хочешь знать, нас всех пригласили в воскресенье. Прочитай объявление.
Действительно, в школе, на доске приказов и объявлений, висела такая бумага: «Внимание! Все экипажи кораблей приглашены на киносъемку. Сбор 12 мая в 8 час. утра у школы. Капитан «Спутника» В. Грачев».
— Ерунда, — махнул рукой Генка.
Но все оказалось так, как написал Вовка. По ходу кино, когда все выясняется, и как говорил Хомяков, все довольны, все смеются, ученые уезжают в свой институт в Москву — их провожает весь совхоз. А что же это за совхоз без мальчишек и девчонок? Так вот, мы все должны были изображать провожающих. Должны были… Но вы, конечно, среди толпы не заметили нас с боцманом. Не потому, что эта сцена снималась общим планом, а просто нас там не было. Вернее, мы там были, только стояли по другую сторону кинокамеры. Почему? А вот почему. Когда начались съемки и мы с Генкой увидели, как далеко отъехала съемочная камера от толпы, нам стало ясно: на экране нас никто не узнает. А нам очень хотелось, чтобы нас заметили. Поэтому, не долго думая, мы выбежали из толпы, подбежали к академику Занозину и только хотели пожать ему руку, как раздался грозный окрик режиссера:
— Кто? Кто позволил? Стоп! Остановите!
Я сразу сообразил, что остановка из-за нас, и пустился обратно в толпу.
— Стой! — скомандовал Копейкин, и я застыл, как при игре «замри». — Кто тебе разрешил выбегать? Ты же весь кадр испортил. Помощник, наведите в толпе порядок. Внимание! Приготовились! Начали!
Но начать не пришлось. Солнышко вдруг спряталось за длинную вереницу серых дождевых туч. Потом начал капать дождь, а затем пошел ливень.
Так в этот день и не снял Копейкин кадр проводов. Сделали его на второй день, а нас, чтоб мы, не дай бог, не выкинули еще какой-нибудь номер, Хомяков оставил возле себя, по эту сторону съемочной камеры. И пока шесть раз снимали эпизод, Константин Иванович сто раз повторил нам, что мы подвели всю киногруппу, съели из ее бюджета не меньше сотни рублей и задержали выход комедии на экраны на целый день. Было и стыдно, и скучно выслушивать нравоучения добродушного Полосатика, а главное, было грустно стоять здесь, когда вся флотилия стояла там. И надо же было случиться этому в последний день!