Я был уверен, что собрание пройдет бурно. Но когда мы закрыли дверь на ключ, чтобы нам не мешали, в классе наступила такая тишина, что было слышно, как за окном падают капли с сосулек и щебечут воробьи. Я смотрел на Генку. Он сидел за последней партой и с таким видом изучал улицу, как будто происходящее в классе его абсолютно не касалось.
— Ну, давайте, — сказал я, останавливаясь около Фаины Ильиничны, которая пожелала присутствовать на нашем сборе. — Все вы знаете и, между прочим, не хуже меня, а даже лучше, для чего мы собрались. Вот и давайте высказывайтесь, а то на перемене кричали…
— Как говорят дипломаты, — оторвался от книжки Грачев, — в кулуарах.
— Вот именно, — перебил я его. — Ты тоже больше всех говорил.
— Мне не ясно, — захлопнул книжку Вовка, — кого собрались обсуждать — меня или Синицына?
— Вот-вот давай, высказывайся.
— А чего высказываться, — зашумели сразу все. — Пусть Синицын скажет, и все.
— Не кричите! — подняла руку Фаина Ильинична. — Здесь не просто пионерский сбор, а разбор персонального дела. Вы решаете судьбу товарища. Кто хочет сказать, поднимите руку. Веди собрание, Морозов.
Я заметил, что лица ребят стали постными, кислыми. Они замолчали, а Генка начал нетерпеливо ерзать на своем месте.
— Может быть, правда, послушаем Синицына, — робко поддержал я предложение ребят.
— Выйди сюда, Синицын, и расскажи нам всем, что с тобой происходит, — согласилась с нами учительница, — почему ты стал хуже учиться и плохо себя вести. Рассказывай.
— Мне нечего рассказывать, — усмехнулся Генка.
— То есть как это нечего? — вскочила Тарелкина. — Вот даже сейчас как ты себя ведешь, как отвечаешь?
Она подошла к столу и, нервно теребя концы своей косы, начала говорить о том, что наши папы и мамы, директор школы и Фаина Ильинична все делают для того, чтобы мы росли культурными, грамотными и честными. А вот такие, как Синицын, позорят высокое звание пионера, и им не место в наших рядах.
— Я предлагаю снять с Синицына красный галстук, — закончила Лена и, глядя себе под ноги, пошла на место. Не дойдя до своей парты, она вдруг добавила: — На время, конечно. Так будет справедливо.
Я взглянул на Генку. Он уже не разглядывал улицу. Он впился ненавидящими глазами в Тарелкину, а рука его крепко сжимала галстук на груди.
— Я тоже так думаю, — сказала Светка Киреева, которая всегда и во всем поддерживала Тарелкину, потому что списывала у нее контрольные.
Протянул руку Грачев. И когда я его поднял, он, заглядывая в свою записную книжечку, начал говорить с таким выражением, как будто ему доверили отстоять нашу точку зрения в Организации Объединенных Наций.
— Я внимательно выслушал предыдущего оратора, а точнее — Тарелкину, и должен сказать, что в принципе… А принцип, как вам известно, — это, — Вовка поднял указательный палец. — Это то, что древние греки ставили выше всего, а почему? Потому, что беспринципность приводит к банкротству, как сказал великий немецкий поэт Гёте. Вот, скажем, если бы мы в принципе согласились с предложением американцев…
— Грачев, нельзя ли ближе к делу, — под смех ребят перебила его учительница.
— Пожалуйста, — невозмутимо ответил Дипломат. — Есть ли у Синицына те отрицательные черты, о которых упоминала Тарелкина? Безусловно. Но можно ли их расценивать, как… — Вовка полистал свою книжечку, — типичное проявление хулиганства? Молчите? У вас, как и у меня, нет… — снова Вовка перевернул страничку книжки, — нет даже пяти процентов доказательств. Но это не значит, что Синицын не виновен и не заслуживает наказания. Но я еще раз повторяю, мы должны решить этот вопрос так, как сказала Лена Тарелкина — по справедливости, — Грачев убрал со лба челку и сел.
После него как бы нехотя поднялся неторопливый, серьезный Миша Саблин. Наш отряд уважает его за силу и за стихи, которые он помещает в стенгазете. Миша предупредил, что не умеет говорить так красиво, как Грачев. Но это он, конечно, поскромничал. Миша иногда говорит даже стихами. Мы до сих пор, если хотим кого-нибудь призвать к порядку, цитируем Мишу: хохотушки, хохотушки, вы дождетесь колотушки!
Саблин не согласился с Тарелкиной.
— Галстук у пионера, как партийный билет у коммуниста, — сказал он и покраснел. — И его можно снимать только с какого-нибудь подлеца. Скажем, на фронте попал в плен и выдал военную тайну фашистам. Тогда убить мало. А Синицын, он что ж? Он не такой. Мы знаем. Дать ему выговор, друзья, а галстук снимать нельзя.
— Правильно! — поддержали дружно мальчишки.
— А как ты считаешь, Морозов? — спросила вдруг Фаина Ильинична.
Теперь все глядели на меня. Все знали, что мы с Генкой были неразлучными друзьями и я всегда защищал его. И сейчас я был согласен с Мишей.
Кто-то настойчиво постучал в дверь. Фаина Ильинична подошла и повернула ключ. В класс вошла бледная, задыхающаяся Генкина мать — Анна Петровна. Генку словно ветром сдуло с места: в один миг он оказался у двери и с укором сказал:
— Я же просил тебя, мама. Зачем ты встала?
— Вы уж извините меня, — обратилась Анна Петровна к учительнице. — Может, я помешала, у вас тут собрание, я вижу. Да я на минутку. Ты, Гена, не ходи в магазин, я сама все купила. На вот «Беломор», после собрания отцу отнесешь.
Она снова повернулась к Фаине Ильиничне и пояснила:
— В больнице он у нас. В прошлое воскресенье кормушку на ферме ремонтировал да ногу поломал. А хирург был на четвертом отделении. Я Гену послала к управляющему, Петру Петровичу Пупкову, попросить машину, чтобы доктора привезти, а тот отказал, говорит: если я всем больным буду персональные самосвалы выделять, у меня фураж не на чем будет возить. Гена поругался с ним, назвал его жирным бюрократом. Я уж ему за это всыпала… Меня тут грипп окончательно свалил, у Катеньки корь вспыхнула, вот и пришлось ему всю неделю разрываться. А вчера гляжу — в дневнике вызов ваш. Думаю, дай зайду, узнаю.
Мы заметили, что Фаина Ильинична как-то вдруг смутилась, покрутила в руках тетрадку и быстро сказала:
— Я хотела Федора Федоровича попросить, чтобы он помог нам… Жаль, что у него такое несчастье.
— Вы уж меня извините, Фаина Ильинична. Я ведь подумала… Помешала вашему собранию, — Анна Петровна вытерла потное лицо уголком платка и направилась к двери.
— Помешали? — оживилась Фаина Ильинична. — Что вы, напротив.
Она хотела выйти вместе с Анной Петровной, но я задержал ее.
— А как же с Синицыным?
— Не маленькие, сами разберетесь, — улыбнулась классная руководительница и закрыла дверь.
Синицын шел к столу так, словно под ногами у него был не пол, а раскачивающаяся палуба. Такой походки у него прежде никто из нас не замечал. А может быть, ему очень тяжело — ведь мы хотели наказать его.
Синицын потоптался, как теленок, на одном месте, а потом поднял на нас грустные верные глаза и сказал, что он виноват и просит наказать его, но галстук не снимать.
— Что ты, Гена, — подбежала к нему Тарелкина. — Я просто хотела тебя попугать.
— Ты настоящий парень, Генка, — хлопнул его по плечу Саблин.
— Я бы сказал даже больше! — изрек Грачев.
— Ну что вы, ребята, — смутился Генка. — Я все-таки вас подводил.
Тут я подошел к Генке, глянул ему честно в глаза и признался, что был неправ, когда не выслушал его у окна, а отвернулся.
Мы готовимся к походу
В класс вошел Коля Попов. Высокий, плечистый, в темно-синем тренировочном костюме и белых кедах, он был похож на Валерия Брумеля. Коля закалял голову, ходил без головного убора, и потому сейчас его большие уши по цвету очень напоминали утиные лапы. Но, несмотря на это, многие из нас хотели быть на его месте. Только в нашем возрасте сделать такое непросто. Тебя на каждом шагу подстерегает суровое предупреждение родителей: будешь самостоятельным — ходи хоть босиком.
Мы любим Колю не только за его спортивный вид, но и за неунывающий характер и бесконечные выдумки. Как только наш вожатый появился в классе, все сразу забыли про Генку и бросились к Коле, окружили, наперебой начали расспрашивать про Москву и Ленинград, куда он ездил с лучшими хлеборобами области.
— Честное слово, ребята, Москва стоит там, где Юрий Долгорукий основал ее 815 лет назад, — сказал Коля, присаживаясь на первую парту. — И Зимний дворец в Ленинграде никуда не перевезли… Я вам о поездке позже расскажу. А сейчас я к вам пришел с интересной мыслью. Все — по местам, — скомандовал Коля. — И слушайте.
Тепловоз, а потом электричка, прицепив зеленые красивые вагоны, день и ночь мчали состав в большой город. За окнами вагона, как в кино, появлялись и исчезали: леса, реки, горы, станции, поселки, заводские трубы, нефтяные вышки… Коля, лежа на верхней полке, не раз думал: «Вот проехали станцию Декабристов. Почему ей дали такое название? Может быть, здесь жили Одоевский, Кюхельбекер или Трубецкой, которых сослал сюда жестокий царь Николай Палкин? Вот остались позади крошечная станция Рудня, полустанок Добровольцев, разъезд Конный, узловая станция Оборона… Что мы знаем о них? Ничего. А вообще, много ли мы знаем о тех местах, где сегодня строятся великие гидростанции, крупные заводы, добываются алмазы? Очень немного. Чаще всего то, что пишут о них в газетах. Но в газетах ведь всего не опишешь».
И вот там, в вагоне, у Коли возникла мысль: собрать всю дружину и отправиться в увлекательное путешествие от совхоза до Братской гидроэлектростанции, на строительстве которой у него есть друг, тоже радист-коротковолновик. Свой курс мы будем сверять по его позывным.
Пока Коля рассказывал, мы сидели, как говорят, тише воды ниже травы. Втайне каждый из нас давно мечтал совершить такое путешествие. А во сне кое-кто уже побывал на Луне. Теперь же нам предлагалось проделать маршруты не во сне и не в мечтах, а наяву! Как только вожатый закрыл рот, в классе поднялся невообразимый шум. Мы хлопали в ладоши, топали ногами, кричали. А Коля стоял, смотрел на нас и снисходительно улыбался.