— Завтра вечером мы будем уже шестиклассниками.
— Прибудем в Братск и спишемся на берег.
— Завтра я сделаю последнюю запись в вахтенном журнале.
— А я подам команду: свистать всех наверх. Последнюю…
И нам немного грустно оттого, что кончается наше путешествие, экипажи сходят на берег, флотилия распадается. А может, не распадется, встанет на якоря до будущего года? Мы же непременно отправимся в следующем году в новое путешествие. Можно на далекую Кубу, на Южный полюс или еще дальше, в совсем неизведанный, загадочный мир холодных планет.
Мы сидим, прижавшись друг к другу, и я рассказываю Генке о своей мечте.
Синицын слушает меня, задумчиво смотрит на редкие облака и с надеждой спрашивает:
— Значит, завтра не будет ничего последнего?
— Будет, Генка. Но будет и что-то первое.
Он снова думает и убежденно замечает:
— И так будет каждый день. Что-то последнее и что-то первое. Верно? — широко улыбается он собственной сообразительности.
— Ну конечно.
Я поднимаюсь и протягиваю ему руку:
— Спокойной ночи, боцман.
— До завтра, капитан.
В домах все меньше и меньше остается освещенных окон. Поселок засыпает, поселок отдыхает. Завтра у него много новых дел, новых забот.
Книга втораяЗастава в степи
Все началось с коржика
— Чтобы я еще хоть раз коллективно поехал в театр — ни в жизнь! — клятвенно заверил меня Генка, когда автобус здорово тряхнуло на ухабе.
— Подумаешь, индивидуалист какой, — усмехнулся Вовка Грачев, сидевший сзади.
Выведенный из себя неудачным походом в театр, тряской и Вовкиной насмешкой, Генка зло отрезал:
— От индивидуалиста слышу.
— Мальчики, перестаньте, — попыталась предотвратить ссору Лена Тарелкина. И если бы она ограничилась одной этой просьбой, может быть, ребята и замолчали. Но надо же знать Тарелкину, недаром ее считают в классе самым справедливым человеком. И она будет не она, если не выскажет своего собственного мнения по поводу чьего-то проступка. Вот и сейчас, вместо того, чтобы благоразумно промолчать (что, например, делал я), она сказала Синицыну:
— Ты без приключений жить не можешь, Гена.
— А ты не будь в каждой дыре затычкой, — напал на нее Генка.
От незаслуженного оскорбления Лена покраснела и растерянно заморгала белыми густыми ресницами. Она несколько раз открывала рот, но, подумав, закрывала его и умоляюще взглядывала на своего соседа Грачева. Тот наконец понял, чего от него хотят, и, чувствуя поддержку Тарелкиной и надеясь на выручку Фаины Ильиничны, сказал:
— Помнишь, Синицын, в древнем Египте у старого бога Ноя было три сына: Сим, Афет и Хам. Так вот ты — последний.
Теперь пришла Генкина очередь краснеть. Задиристый, как д’Артаньян, мой друг прежде предпочитал заканчивать словесные дуэли кулаками. Но после той истории с Грачевым, когда педсовет простил Генку в последний раз, он стал предусмотрительно держать руки в кармане. Скулы у Синицына покрылись белыми пятнами, глаза сощурились, ноздри раздулись.
Я понял, что дальше соблюдать нейтралитет нельзя, — это предательство друга. Но и обижать Лену мне тоже не хотелось: если по-честному говорить, то она самая лучшая девчонка в классе. Вот почему я положил Генке руку на плечо и попросил:
— Слушай, боцман, отвернись.
Но Генка сбросил мою руку с плеча:
— Погоди. Ты слышал, как он меня обозвал?
Грачев сделал удивленное лицо и, обращаясь к соседке, спросил:
— Лена, разве я его обозвал? По-моему, это он тебя обозвал «затычкой».
— Конечно, — подтвердила Тарелкина. — И за что? За то, что я сделала ему справедливое замечание. — Все больше распаляясь, Лена быстро начала обвинять Синицына: — Бросает людям на головы коржики, обзывает всех, как ему вздумается, и мы должны терпеть.
Притихшие на минуту ребята рассмеялись. Теперь нам всем было весело вспоминать Генкино невезенье в театре. А там мы натерпелись неприятностей и страху из-за этого злосчастного коржика.
Мы с Генкой сидели на первом ряду балкона. Отсюда было хорошо видно не только сцену, но и весь зал. Мы смотрели комедию Гоголя «Ревизор». С самого начала нам было очень весело. Особенно смешно было смотреть на Бобчинского и Добчинского, которые рассказывали городничему о том, как совершенно случайно встретили в городской гостинице ревизора. Мы-то знали, что Хлестаков никакой не ревизор, а городничий еще не знал, и поэтому нам было вдвойне веселее. Когда Антон Антонович Сквозник-Дмухановский собрался ехать к ревизору, занавес закрылся и в зале вспыхнула круглая большущая со свисающими хрусталиками люстра.
— Дети, антракт, — объявила нам Фаина Ильинична. — Можете сходить в буфет и кому куда надо. Слушайте звонки. После второго приходите на свои места.
Пока мы выбрались с балкона, разыскали буфет, простояли в очереди и купили по коржику, раздался звонок. Мы быстро побежали занимать свои места. Генка, свесившись вниз, пригласил меня посмотреть на смешного дядьку в партере. Только я поднялся, как внизу раздались крики:
— Хулиганы! Безобразие!
Генка сразу отпрянул от барьера и плюхнулся в кресло. Лицо его побледнело. Он прижал палец к губам, призывая меня молчать. Я перегнулся через красный бархат балкона, и сейчас же на меня обрушился град возмущенных выкриков:
— Он! Хулиган! Он еще делает большие глаза! Вывести его! Вывести! Контролер!
Громче других кричала краснощекая женщина. Она указывала на меня коржиком. Я быстро глянул на пустые Генкины руки и все понял.
— Я нечаянно, — поклялся Генка. — Хотел тебе показать того дядьку, а коржик выпал и прямо ей на голову.
— Ты пойди и извинись, — предложил я.
— Что ты, — испугался Синицын. — Выгонят с треском. Лучше молчи.
Но молчать не пришлось. На балкон вошла пострадавшая в сопровождении милиционера и билетерши в коричневом пиджачке, окантованном желтой ленточкой. Группа решительно направилась к первому ряду. Женщина указала на меня.
— Вот он, полюбуйтесь.
Милиционер вытянул указательный палец, потом молча согнул его и разогнул. Эту операцию он проделывал до тех пор, пока розовощекая женщина не возмутилась:
— Он и не думает вставать. И чему их только в школе учат?
Вовка Грачев, нахально глядя в глаза женщины, заметил:
— Мы, между прочим, учимся не в школе глухонемых.
Пострадавшая от Генкиного коржика смешно сморщилась и всплеснула руками:
— Нет, вы только полюбуйтесь! Какая наглость!
— Тише, гражданочка, — попытался успокоить ее милиционер. Но его увещевание подействовало на нее, как бензин на тлеющую головешку.
— Я вам не гражданочка, старшина, я советский человек. Я пока не нарушила порядка. А вы вместо того, чтобы принять меры к хулиганам, зажимаете мне рот. Я этого так не оставлю.
В это время на балкон торопливо вошла Фаина Ильинична. Увидев милиционера и наши растерянные лица, она сразу догадалась, что случилось что-то неладное. Она спросила милиционера:
— Что тут произошло? — И, встретив недовольный взгляд старшины, добавила: — Это мои ребята. Я учительница.
Не успел милиционер открыть рта, как женщина налетела на Фаину Ильиничну: ее ученики — это вовсе не ученики, а отпетые хулиганы, бросаются корками хлеба, огрызаются, грубят взрослым.
— Ну зачем вы выдумываете, — не вытерпела Тарелкина. — Надо же быть справедливой. Никто вам не грубил.
— Помолчи, Лена, — попросила ученицу Фаина Ильинична.
— А что же она глупости говорит, — вскочил Синицын. Я дернул его за руку, но было уже поздно. Генка вошел в раж. — Сказала, что Семен бросил в нее корку. А это не корка, а коржик. И бросил его не он, а я. И не бросил. Что я совсем такой дурак, что буду гривенники разбрасывать. Он у меня выскользнул из руки и упал.
— Вечно у тебя истории, Синицын, — с досадой произнесла Фаина Ильинична. — Господи, когда ты поумнеешь.
— Он же нечаянно, — заступился я за друга.
— Конечно, нечаянно, — поддержал меня Грачев.
— А ты, Грачев, не видел и не говори, — попросила его Тарелкина. — Я думала, это Морозов, а от Синицына такую штуку можно ожидать.
— Тоже мне, справедливая! — крикнул Генка.
Наблюдавший эту сцену милиционер потребовал тишины и пригласил Генку пройти с ним.
— Я потом, дядь, — попытался просить его Синицын, — а то скоро начнется. Вон уже третий звонок.
— Пройдемте, молодой человек, — стоял на своем старшина.
Генка нерешительно потоптался на одном месте и, ища поддержки у Фаины Ильиничны, оглядел всех тоскливым взглядом. В это время большая люстра начала постепенно угасать, и все стали похожими на людей, вылепленных из желтого пластилина: и мы, и рассерженная женщина, и милиционер, и учительница. Только Генка был красным, как милицейский погон.
— Пойдем вместе, — предложил я другу.
— Тетя, извините, — подался вперед Синицын. — Честное пионерское, я не нарочно.
Свет в зале погас. Стало очень темно. В это время я подумал: вот бы Генка сообразил, пригнулся под кресла, прополз в другой конец, а они пусть его потом ищут.
Впереди вспыхнули прожектора, осветив яркими кругами красный бархат занавеса. Я увидел, что чуда не произошло. Генка покорно шел за милиционером, сопровождаемый пострадавшей.
— Дожились, — бросила Фаина Ильинична, усаживаясь на свое место. — На весь район прославились.
— Но это же неправда, Фаина Ильинична, он нечаянно.
— Он не хотел.
— Тише, товарищи! Вы не на базаре! — потребовали с задних рядов.
Занавес испуганно вздрогнул и начал нехотя открываться. На сцене была невзрачная комната под лестницей, с облупленной штукатуркой возле двери. На старом грязном одеяле лежал слуга Хлестакова Осип. Он долго и нудно жаловался на свою жизнь, на своего господина.
Вокруг меня несколько раз дружно смеялись. Но мне было не до смеха. «И чего веселого они услышали от этого Осипа, — досадливо думал я, — там, наверно, на Генку протокол составляют, как на какого-нибудь преступника, а им весело. А еще считаются товарищами».