Потом на сцену вышел ненастоящий ревизор Хлестаков. Правда, он пока еще не знал, что он ревизор, и поэтому с колоссальным аппетитом съел тот суп, в котором плавали куриные перья.
И опять над этим вокруг смеялись. «Ну чего им тут смешного, — пожал я плечами. — Если бы вас накормили в столовой таким супом, вы бы, наверное, возмутились и потребовали жалобную книгу, а тут животы надрывают. Генке теперь не до смеха. И мне тоже. Я же настоящий друг. А раз так, значит, должен переживать сейчас то же, что и он».
После скудного обеда в комнату пожаловал городничий, похожий на милиционера, который увел Генку. Городничий врал, будто ехал мимо и решил узнать, как живут постояльцы в гостинице, не испытывают ли в чем нужду. Хлестаков начал жаловаться на хозяина гостиницы. И чего жаловаться, когда деньги не платишь. Городничий же вместо того, чтобы отругать этого проходимца, пригласил его жить в свой дом.
«Вот бы такое чудо с Генкой произошло, — размечтался я. — Привел его старшина в милицию, а там начальник во всем разобрался как следует, отругал ту тетку, попало от него и старшине за то, что поверил не ним, а краснощекой и не разрешил Синицыну досмотреть комедию про ревизора. А на прощание сказал, чтоб Генку посадили на самое лучшее место». Тут вдруг с грохотом упала дверь, на нее свалились Добчинский с Бобчинским, и весь зал разразился хохотом, как будто это было действительно очень смешно. Вон Ленка даже слезы платочком вытирает, а Фаина Ильинична хлопает ладонями по подлокотникам кресла. «Небось, когда сами упадут, так не смеются», — заметил я про себя и, чтобы не испортить себе окончательно настроение, поднялся и направился к выходу.
— Куда ты, Морозов? — шепотом спросила учительница.
— Туда, — показал я рукой на дверь.
— Мешаешь только смотреть, — сказала она с неудовольствием.
Я вышел в фойе. Подошел к двери с табличкой «директор». Приоткрыл ее, заглянул в комнату. Никого.
— Тебе кого, мальчик? — спросила билетер.
— Я друга ищу. Его милиционер увел.
— Хороший у тебя друг, нечего сказать, — насмешливо посмотрела на меня билетерша.
— Очень хороший, — ответил я, весь напрягаясь от обиды. — Его неправильно забрали.
— Ну, это ты сочиняешь, — опять усмехнулась билетерша. — Напрасно никого не забирают. Вон у нас во дворе играли мальчишки в футбол, разбили окно на первом этаже…
Я не стал ожидать конца этой печально-поучительной истории и убежал вниз, в вестибюль, где зимой сдают в раздевалку пальто и галоши, а летом продают мороженое и разные воды. Там, около двери, я чуть не столкнулся с милиционером, который выпроваживал Генку на улицу. Около них стояла та вредная тетка и приговаривала:
— Так тебе и надо, дрянной мальчишка. На весь день меня из равновесия вывел.
— Я ж извинился, — упирался Генка.
— Что, у меня от твоего извинения шишка на голове пройдет? Вот пощупайте, старшина.
Милиционер не стал щупать ее голову, а, предупредив контролера, чтоб та ни под каким предлогом не пускала обратно Синицына, ушел наверх. Я вышел вслед за Генкой. Он уже стоял около совхозного автобуса и, как мне показалось, растирал ладонью слезы на щеках.
— А ты чего выскочил? — набросился он, увидав меня. — Надо было раньше заступаться.
— Да я и так…
— Видал я, как ты «и так».
— Чего же ты на меня злишься, Генка? Ну, подумаешь, не досмотрели «Ревизора». Ты кино видел, и я видел. Значит, мы ничего не потеряли. В кино артисты даже лучше играют. Помнишь, как там Бобчинский и Добчинский бежали за коляской, а в театре этого нет…
— Ну ладно, хватит успокаивать, — перебил Синицын. — Во всей этой истории для меня самое обидное, что Фаина им поверила, а не мне. Вот если бы я был ее учителем, я бы никогда не бросил своего ученика в беде.
Может быть, Генка был прав, но я не хотел обсуждать поведение классного руководителя. Правда, еще неизвестно, останется она у нас в шестом или нам назначат другого. Я спросил об этом своего друга. Он безразлично передернул узкими угловатыми плечами.
В театре опять объявили антракт — многие зрители вышли подышать свежим воздухом. К нам подошла Фаина Ильинична.
— Господи, откуда вы свалились на мою голову, — жалостно произнесла она, поправляя прическу. — Чем кончилась эта история?
Мы демонстративно молчали.
— Синицын, я тебя спрашиваю?
— Ну, вы ж видите, ничем.
— Мы тебя обязательно обсудим на лагерном сборе, а о твоем поведении я расскажу родителям, — пообещала учительница и ушла в театр.
— Да я больше не приду в ваш лагерь, — крикнул ей вдогонку Синицын. — Подумаешь, «Артек» какой. Что там в этом лагере хорошего. Завтраки, обеды да разучивание песен.
— Ну это ты зря, Генка, — вступился я за лагерь.
— Чего там зря. Обещали походы, экскурсии, соревнования…
— Так вот сделали же поход в театр.
— Он мне сто лет не нужен, — сказал Синицын и полез в автобус.
Мы сидели в душном, как парная, автобусе и молча жевали разломленный пополам мой коржик.
Когда шумной гурьбой ввалились ребята и, смеясь, начали показывать в лицах то Осипа, то городничего, то Хлестакова, мы с Генкой сделали вид, что вокруг нас никого нет. Они почему-то тоже делали вид, что с Генкой ничего не случилось. Пришли Фаина Ильинична и шофер, и мы тронулись в обратный путь. Ехать предстояло больше трех часов. Из них только первую половину по асфальту, а вторую по старому грейдеру, который обычно ремонтируют перед уборкой.
Пока автобус катил по асфальту, все шумно переговаривались, пели, острили. Но как только нас стало подкидывать и бросать точно на штормовой волне, разговоры сменились.
— Нет, все-таки в городе лучше, — сделала твердое заключение Лена после очередного удара об стенку. — Асфальт. Театр. Ходи хоть ежедневно.
И вот тут Синицын сказал то, что он думал о коллективном посещении театра. Когда мы немного успокоились, Фаина Ильинична сказала, что в следующую субботу она наметила поездку в краеведческий музей, на встречу с ветеранами войны.
— Видишь, Генка, — толкнул я его в бок. — А ты говорил: нет походов, экскурсий.
— Ну и езжай, — отмахнулся Синицын.
— Так все поедут.
— Все, да не все.
— Почему же?
— Как будто не слыхал, Фаина сказала, что меня будут обсуждать на совете лагеря. Я же знаю, чем это кончится. Вынесут решение: Синицына в город не брать.
— Хочешь, я сейчас попрошу Фаину Ильиничну?
Не ожидая его согласия, я поднялся, маневрируя, прошел к переднему сиденью, наклонившись к самому уху учительницы, спросил, возьмем ли мы с собой Генку. Фаина Ильинична отрицательно покачала головой.
— Хватит с меня театра.
Ребята, наверно, догадались, о ком идет речь, и сочувственно поглядывали на Синицына. Даже Тарелкина и Грачев были огорчены отказом учительницы. Когда я, расстроенный, сел на свое место, Грачев сказал:
— Чего-нибудь придумаем.
— Конечно, — подтвердила Лена. — Обсудим его, вынесем справедливое решение и, если он даст слово, возьмем в музей.
— Обойдусь без ваших справедливых решений и экскурсий. Я вам без музея такое скажу, что вы все ахнете!
— Ну, скажи, — не то попросил, не то разрешил Грачев.
— Дудки.
— А еще обижается, что я называю его индивидуалистом.
— Я индивидуалист, а ты эгоист, — отпарировал Генка.
— Между прочим, эти слова синонимы, — серьезно объяснил Вовка. — Читай в грамматике параграф 32.
— Значит, мы с тобой одинаковые, — съязвил Синицын.
— Одинаковые, да не совсем, — не согласился Грачев.
— Почему же? — удивился Синицын.
Он хорошо знал, что Грачев может другим приклеивать обидные прозвища, но сам терпеть не может, чтобы его называли как-нибудь, кроме Грач — птица весенняя. Тоже мне нашелся… Бауман. Хвастает, что в совхозной библиотеке все книжки перечитал. А сам, по-моему, читает начало, середину и конец. Нахватался всяких слов и теперь при случае щеголяет ими. Генка, зная его такую слабость, нередко заводит Вовку. А завести его — пара пустяков. Спроси у него, что означает какое-нибудь непонятное слово, он и пойдет! Не остановишь. А если заметишь, что объясняет он не совсем точно или просто не точно, тогда Вовка не поленится сбегать, в библиотеку, принести оттуда словарь, докажет свою правоту. Вот и сейчас Генка решил устроить очередное представление.
— Хотя индивидуалист и эгоист — слова синонимы, — пригладил рыжую челку Вовка, — и хотя фамилии у нас птичьи, но разница между нами имеется, и существенная.
— Во-первых, ты отличник, — поддел его Генка.
— Да, это, во-первых, — принял как должное такое признание Грачев. — Во-вторых, я у тебя ни разу ни одной задачи не списывал.
— И я у тебя не списывал.
— Зато у других списывал, а я ни у кого. И в-третьих, ты думаешь только о себе и забываешь о коллективе. Вот как сегодня. Прежде чем бросать коржик, нужно было подумать, чем это кончится для класса.
— Ты же знаешь, что я нечаянно выронил.
— Откуда мне известно, чаянно или нечаянно.
— Ты же сам говорил в театре за меня.
— Вот видишь, — укоризненно заметил Грачев, — опять ты о себе думаешь. А я, когда тебя защищал, думал о нашем классе.
— Выходит, — перебил я Вовку, — ты так же говорил бы, даже если Генка нарочно бросил коржик?
— А как же ты хочешь? — удивился Грачев.
— Договорился, Грачев, — возмутилась Лена. — Так поступает знаешь кто?
Но Вовка не пожелал узнать, кто так поступает.
— Вон уже Старый хутор, — объявил Грачев, указывая в окно, где за бугром маячили верхушки огромных тополей.
Генка как будто что-то вспомнил и, наклонившись ко мне, шепнул:
— Чуть не забыл. Мне старшина рассказал одну историю про этот хутор. Это тебе не «поход в Братск», а в сто раз интереснее.
Я попросил его рассказать эту историю поподробнее, но Синицын ограничился ничего не говорящей фразой:
— Раньше этот хутор назывался Старым, потом Трудовым рассветом, а теперь опять Старым.
— Ну и что?