Когда я подружился с Генкой и рассказал ему про теткины поцелуи, он заметил:
— Вот бы она вместо них по рублю присылала. Ты бы уже миллионером был и купался как сыр в масле, ходил весь в золоте и сиял как солнце.
Солнце! Оно жжет, как раскаленная плита. Где в такую жару может быть Генка? Неужели сидит дома?
Прячась в тень небольших кленов, я побежал к другу. Генкина мать, Анна Петровна, встретила меня удивленным взглядом: разве он не в лагере?
Вот так влип… Как же я не подумал, что могу предать Генку? Вот теперь ему будет взбучка. А из-за кого? Из-за лучшего друга. Но он тоже хорош! Вместо того, чтобы забежать утром ко мне и выполнить вчерашнее обещание — рассказать про историю Старого хутора — или хотя бы сказать, куда он собирается идти, взял и скрылся. Подумаешь, какой тайный следопыт!
В лагерь после всего этого мне совсем расхотелось идти: можно же сделать себе один такой день, когда человек решил купаться не по звонку? Можно. И вот я пошел на пруд. До него расстояние неблизкое, километра два, а то и все три. Почему я до сих пор не знаю точно, сколько же километров до пруда? Сосчитаю. Футбольное поле на нашем стадионе от ворот и до ворот сто метров, двести моих шагов. Значит, километр, — десять таких стадионов, две тысячи шагов.
Раз, два, три, четыре, пять, шесть… Ну и жарища сегодня. Такой еще ни разу не было. У нас в совхозе не было, а где-нибудь в Сахаре даже жарче бывает. И как только там негритята живут? Ведь у них даже пруда никакого нет. По крайней мере, если судить по той карте, которая вложена в учебник.
Кажется, я отвлекся. Сколько же я прошагал? Сто, сто пятьдесят? А чего гадать. Лучше-ка я вернусь и начну сначала. Только надо сосредоточить себя на одних шагах.
Раз, два, три… Уже сорок шесть, еще четыре шага и я дойду до центра поля. Это если бы я был на стадионе. А чего хорошего сейчас на стадионе? По такой жаре будешь мяч гонять? Сразу солнечный удар получишь. Я же не Пеле или еще какой-нибудь бразильский футболист. Они там, в своей южной Америке, привыкли играть при любой жаре. Закалились. Наверное, поэтому так здорово играют. Мы с Генкой недавно смотрели по телевизору матч между нашей сборной и бразильцами. Вот это игра была.
Эх ты! Я же давно прошел центр поля. Что, опять начинать сначала? Нет уж, дудки. Я сейчас приблизительно прикину. Нет, я же решил определить точное расстояние. Должен же я хоть один раз быть хозяином своего слова. Папа говорит, если в детстве не воспитаешь в себе силы воли, то уж потом никогда этого не сделаешь.
Я возвращаюсь к крайнему дому поселка и снова начинаю: раз, два, три… Еще тысячу девятьсот девяносто семь шагов! Семь, восемь, девять… Может быть, лучше попросить папу принести завтра рулетку и тогда сосчитать совсем точно. Ну вот, опять отвлекся. «Начинай сначала, — приказываю я себе и, делая большие шаги, считаю: — раз, два, три, четыре… одиннадцать. Как раз отметка пенальти». И чего я помешался сегодня на футболе?
Как будто ничего другого у нас в совхозе нет. Взять хотя бы к примеру коровник. Тот новый, здоровенный, над которым чудак Лисицын прибил скворечник. В коровнике весной смонтировали машинную доильную елочку. Вот это — вещь. В специальные отделения заходят сразу десять коров. Доярка надевает им на вымя такие металлические трубки, которые называются стаканами, включает рубильник, и молоко бежит по трубке в бак. Семь минут, и десять коров подоено. Нас водила туда на экскурсию ботаничка Анна Семеновна. И чего это я про коров размечтался. Все, равно же елочка теперь не работает — всех коров вывели в лагерь, как нас. А ребята сейчас парты починяют. И скоро у них обед будет. Тетя Дуся достанет из погреба холодное молоко. И каждый, кто хочет, может пить его сколько угодно. «Ну, что ты как маленький о молоке размечтался», — ругаю я себя и возвращаюсь еще раз к крайнему дому. Там кто-то включил на всю мощь динамик, и в степь летит песня.
Какой же я несмышленый. Папа говорит, что километр — это одна солдатская песня. Значит, две или три песни — и я на месте. И приятно, и быстро, и не так нудно, как считать шаги. Жалко только, что я не знаю ни одной солдатской песни. Как это там папа вечером после зарплаты поет:
Путь у нас далек с тобою.
Веселей, солдат, гляди.
Вьется, вьется знамя полковое,
Командиры впереди,
Солдаты в путь! В путь! В путь!
А для тебя, родная,
Есть почта полевая.
Пускай труба зовет,
Солдаты! В поход!
Но не будешь же один куплет петь всю дорогу. А то получится, как у того казака, который от ярмарки до дома тянул одно слово «Ой да гвоздик!» Что если солдатскую песню заменить пионерской? Ну, например, вот этой: «Взвейтесь кострами, синие ночи». И я запеваю:
Взвейтесь кострами,
Синие ночи!
Мы пионеры —
Дети рабочих.
Близится эра светлых годов.
Клич пионера: «Всегда будь готов!»
Радостным шагом, с песней веселой
Мы выступаем за комсомолом.
Близится эра светлых годов,
Клич пионера: «Всегда будь готов!»
Пот с меня начинает катиться ручьем. Песня кончилась, а до пруда все так же далеко, как если бы она и не начиналась. Получается, что пионерская песня короче солдатской и мне придется петь их не три, а все десять. А мы успели разучить лишь три. На худой конец, пионерские можно заменить обычными, которые поют все. Например, песней геологов. Там как раз тоже про дорогу есть слова «А путь и далек и долог». Но геологи ходят не торопясь, а мне надо идти быстро. Надо бы спеть такую песню, которая подталкивает. Я думаю…
В это время, как будто уловив мои мысли на расстоянии, сзади запевает Генка:
Наш паровоз, вперед лети,
В коммуне остановка…
Наконец-то появился, пропащая душа. Думаешь, я кинусь тебе навстречу с распростертыми объятиями?
Нет. Я делаю вид, что не слышу, и продолжаю свой путь. Генка, поднимая босыми ногами клубы пыли, догоняет меня и, как будто мы с ним уже виделись, спрашивает:
— Ты тоже узнал про них?
— Про кого?
— Про коммунаров. Милиционер говорил, что они уехали, а отец не верит и говорит, что их скорее всего расстреляли где-нибудь тут недалеко. Я думал, что ты ищешь их могилу.
— Нет, я тебя искал, — отвечаю я раскрасневшемуся и мокрому от ходьбы другу. Но он не замечает или по своей хитрости не хочет замечать моей обиды и тем же тоном говорит мне:
— Странно ты искал меня. Я же не иголка. А ты три раза туда-сюда ходил. Может быть, ты деньги потерял?
— Почему ты так решил? — удивился я.
— Да потому, что ты так дотошно вымерял дорогу. Я и подумал: или Семен разузнал про могилу тех коммунаров и ищет ее в этом месте, или деньги родительские потерял и чтоб не было взбучки, решил до вечера искать их.
— Ты лучше про свою взбучку не забудь, — предупредил я разговорившегося друга.
— А за что это мне будет взбучка?
— Дома сказал, что идешь в лагерь, а сам даже не заглянул туда.
Генка остановился, вытер пот с темного лба. Лицо его стало грустное. Я подумал, что это мое предупреждение так повлияло на него, но оказалось, Синицын даже не придал моим словам никакого значения.
— Во-первых, я не сказал дома, что иду в лагерь, — заговорил Генка, глядя в сторону поселка. — Я сказал просто, что пошел, во-вторых, я вчера обещал Фаине не появляться больше в этом детском пионерском лагере и, в-третьих, вечером отец рассказал мне кое-что о коммунарах и надо было это уточнить. Я ездил в первое отделение к одному деду. Но он сейчас в гостях у сына в Москве.
А я не знаю ни одной тайны…. Разве это по-дружески, по справедливости? Конечно, нет. И раз он сам мне не открывает ни одного из своих секретов, я не буду, как девчонка, выпытывать у него эти тайны, я найду свой след и буду по нему идти.
Генка посмотрел, на мое лицо, и хотя оно было, как небо над нашими головами, совершенно безразличное, спросил почему-то встревоженно:
— Семен, что с тобой?
— Ничего, — равнодушно ответил я.
— Да на тебе лица нет.
— Куда же это оно делось, — потрогал я свои щеки, глаза и нос, — все на месте.
— Ну чего ты дуешься, — начал злиться Генка. — Я же тебе обещал все рассказать? Обещал. И расскажу. Только вот искупаемся, ляжем на песок, и я начну рассказывать.
— Можешь не затруднять себя.
— Ты тоже что-нибудь узнал?
— И не меньше твоего, — нахально соврал я, потому что мне уже надоело его хвастовство и загадочность.
— Ты не узнал, кто у них был председателем?
— Их было двое, — сказал я, не моргнув глазом.
— Двое? — удивился Генка. — Кто тебе сказал?
— Один надежный человек.
Теперь настала Генкина очередь смотреть на меня с открытым ртом и недоверчивыми глазами. Пусть, пусть смотрит, решил я продолжать игру. А то разошелся, рассекретничался, в лагерь не хочет ходить. Тайны у него появились.
— Кто же это? — спросил он после нескольких шагов, во время которых, наверное, перебирал в памяти всех «надежных» людей совхоза.
— Он просил меня пока не говорить никому о себе.
— Ну, мне-то можешь?
— Дал честное пионерское. Не могу нарушать.
— Ну и я тебе так же расскажу, — обиделся Синицын и начал отмерять своими длинными ногами большущие шаги, быстро удаляясь от меня. Он думал, что я побегу за ним. Но не тут-то было. Раз Генка поверил моему вранью, он до тех пор будет выпытывать из меня тайну, пока не расскажет свою. Уж кто-кто, а я его характер знаю лучше, чем свой. Если не лучше, то почти также. Синицын прошагал еще несколько метров молча, потом запел:
Мы все из тех, кто выступал
На белые отряды,
Кто паровозы оставлял,
Идя на баррикады.
Закончив куплет, Генка остановился. И как только я поравнялся с ним, он прямо как на сцене заговорил: