— Эту песню точно про них сочинили. Верно, Сенька? Ну, сам рассуди. Жили они где-то далеко-далеко от наших мест. Может быть за тысячу километров, а может и больше. Бросили свои дома, свои фабрики и заводы и поехали вот сюда, в глухую степную сторону, чтобы строить коммуну.
— Это ты про кого? — уточнил я.
— Все про них, про коммунаров, о которых мне вчера старшина рассказал, а после отец подтвердил. Вот были люди, не то, что нынешнее племя. Богатыри — не вы. Плохая им досталась доля. — Генка заулыбался и даже приплясал: — Смотри, Сенька, и Лермонтов про них написал. Прямо в самую-самую точку попал.
— Ну, это ты сочиняешь, — остепенил я Генкин пыл. — Лермонтов жил в девятнадцатом веке, а коммунары были после революции.
— И что ж, что жил в девятнадцатом, — не согласился со мной друг. — Потому он и великий, даже гениальный, что знал: будут коммунары.
Мы бы, наверное, спорили до вечера, а может, и дольше, но за пригорком блеснула широкая полоса пруда. Под лучами полуденного солнца пруд не был голубым или зеленым, как обычно, он походил на плоскость, покрытую алюминиевой краской, той самой, что покрасили у нас в поселке все цветочные вазы, единственный железный столб и памятник Ленину.
Забыв о споре, мы, на ходу сбрасывая рубашки, побежали к воде. Когда мы вдоволь набултыхались и жара стала для нас совсем не страшной, потому что по нашим спинам и животам бегали гусиные мурашки, мы плюхнулись на песок и несколько минут молчали.
Нет, что бы там ни говорили педагоги-воспитатели, а хорошо вот так накупаться сколько тебе влезет, а потом наваляться в горячем песке. И при этом не слышать команду: дети, в воду; дети — из воды; дети, повернитесь на спину; дети — лягте на правый бок…
Немного обсохнув и согревшись, Генка заговорил, и и голосе его уже не было прежнего упрямства.
— Ладно, пусть будет по-твоему. Только я тебе сейчас такое расскажу, что ты сам согласишься со мной.
— Ну давай, — миролюбиво сказал я и приготовился услышать его самую заветную тайну. Я знал, что прежде чем начать рассказ, Генка потребует с меня клятву. Только на таких условиях он доверяет мне свои секреты.
— Только ты поклянись, что никому, даже отцу родному не проговоришься до тех пор, пока я тебе не разрешу? — потребовал мой друг.
— Клянусь чем хочешь.
— Если разболтаешь, останешься на второй год в шестом классе.
Давать такую клятву за неизвестную тайну было страшновато, но, подумав о том, что до начала учебного года еще два месяца, а до конца целый год, я согласился.
— Давай предложим Фаине начать поиски коммунаров. Завтра я положу пакет с донесением, и «Аврора» снова отправится в путь. И опять ты будешь капитаном, а я боцманом.
— А вдруг это неправда, Генка?
— Голову даю на отсечение — правда. Вот только надо узнать, уехали они отсюда или их расстреляли. Я, как отец, думаю, что их расстреляли.
— Так вот слушай, — приподнялся на локтях Синицын. Генкино лицо вдруг удивленно вытянулось. Я посмотрел в ту же сторону и увидел, что прямо на нас едет газик директора совхоза Дмитрия Петровича Журавлева.
— Чего бы это он сюда? — спросил меня Генка.
— Не знаю. Может, тоже искупаться.
— Да он только что с моря приехал, — не поддержал меня Генка. — Будет он тебе после этого Черного моря в нашем болоте купаться.
В душе я не согласился с другом. Почему это вдруг наш пруд стал болотом и почему Дмитрий Петрович не может в нем купаться, если сам его строил в первый год приезда. Ведь до него в совхозе не было ни единого пруда и ни одной рыбешки. А Журавлев привез буровиков. Они пробурили скважины и теперь в каждом отделении есть свой пруд, а в пруду карпы и сазаны. Нет, Генка загнул про болото, но спорить было некогда, потому что газик уже подошел к самой воде и из него действительно вылез Дмитрий Петрович. Роста наш директор богатырского и полноты необыкновенной. Все говорят, что полнота у него нездоровая, от больного сердца. А я так думаю: от объедения. Один раз я видел, как Дмитрий Петрович съел полкило сыра и сказал, что это он только закусил перед обедом. А голос у нашего Журавлева, как иерихонская труба. Что это за труба, я не знаю, но бабушка так говорит о директорском голосе.
Дмитрий Петрович снял соломенную шляпу, сбросил белый полотняный пиджак и направился к нам.
— Ну как водичка, авроровцы?
Он называл нас авроровцами после того, как побывал на одном сборе и рассказал нам про свою службу юнгой на настоящей легендарной «Авроре».
— Градусов двадцать пять, — ответил Генка.
— Как в тропиках, — поддержал разговор Дмитрий Петрович. — Там, если меньше, местные жители считают уже прохладно. Да, — вспомнил Журавлев, — вы почему не в лагере?
— Да мы… — залепетал Синицын, — вот зашли… А Семен это…
— Что «это»? — насупился Дмитрий Петрович, отчего его полное добродушное лицо сделалось похожим на буддийский памятник. Мне было неудобно молчать и ждать защиты от беззащитного Синицына и я сказал:
— Сначала я пошел за Генкой, а потом сюда.
— Вот это по-мужски, — одобрил Журавлев. — Пошел и все. Только вы напрасно от коллектива откалываетесь, — сказал он, входя в воду. — Там сейчас важный вопрос обсуждают, а вы здесь загораете.
— Какой? — насторожились мы, думая, что нашу тайну уже знают другие.
— Как помочь совхозу убрать урожай. Хлеб у нас видали какой вырос? Надо его убрать хорошо. Были мы сейчас на втором отделении. Завтра начнем выборочно косить. А денька через три вовсю пойдем.
— Поможем, — пообещал я директору. — За нами дело не станет. Соберем все до колоска.
Дмиурий Петрович, фыркая и крякая от удовольствия, поплыл на середину. А его шофер присел возле нас, и щурясь на палящее солнце, озабоченно проговорил:
— Сожрет, паразит, половицу хлеба.
— Кто? — испуганно спросили мы, тоже глядя на солнце.
Я знал, по рассказам, что в прошлые годы в июле при такой жаре из Средней Азии приходили горячие ветры суховеи. Они так выжигали хлеб, что на корню желтели одни порожние колоски, а зерно, если и оставалось, то щуплое, худосочное. Но теперь, сказала мама, суховей был не страшен. Зерно уже налилось и вошло в силу. Так кто же может сожрать половину урожая?
— Кузька, — снисходительно глянул на нас шофер и, хотя мы сами догадались, о каком паразите идет речь, шофер решил нам растолковать. — Есть такой жук-кузька. Настоящий паразит, соки пьет из хлеба. Живет две недели, а съедает три колоса. Если его не уничтожить, он может весь совхоз без хлеба оставить.
Шофер поднялся, зашел по колено в воду, набирая ее горстями, побрызгал себе на грудь и спину, и только после этого окунулся.
— Слушай, Сенька, — горячо зашептал мне на ухо Синицын. — Я что придумал.
— Что?
— Давай спасем урожай! Вот про нас шум будет на всю область!
— А как? Это же надо авиацию вызывать.
— Чудак человек, авиацию, — усмехнулся Генка. — Если б она была, Журавль и без нас бы вызвал. Значит, туго с авиацией. А я знаю способ без самолетов.
— Какой? — недоверчиво поглядел я на друга.
— Какой крестьяне раньше применяли. Айда домой, я тебе по дороге все объясню.
Двое в джунглях и Леопард
На этот раз я не согласился держать наш разговор в секрете.
— Вдвоем мы ничего не сделаем. Надо всех ребят позвать.
Синицын обиделся. Губы поджал, глаза сузил, дышать стал медленно и глубоко. Он всегда становится таким, когда я не соглашаюсь с ним.
— Если скажешь хоть одному человеку — больше мне не друг, — категорически заявил Синицын.
Дружбу Генка понимает по-своему. Делай все так, как он хочет, будешь вечным другом. Сделай что-нибудь не по его — из друга сразу превратишься во врага. И так как за все годы учебы в одном классе мы с ним раз сто враждовали, иногда по целой неделе, я не побоялся и на этот раз стать его врагом.
— Нет, Генка, — стоял я твердо на своем, — ты как хочешь, а я пойду и расскажу ребятам.
Видя мою настойчивость, Синицын пошел на хитрость.
— Хоть я зарекался открывать тебе свои тайны, но если уж так получилось, потерпи до утра. До утра можешь?
— Могу, — сразу согласился я, зная, что за одну ночь Генка ничего не сделает с жуком-кузькой. Ну как он не поймет, что вдвоем мы можем уничтожить этого паразита, может быть, на одном опытном поле. А чтобы бороться с вредителем на всех яровых нужно не только школу выводить, совхоза не хватит. Генка молча выслушал все мои доводы, задумался, наверное, представляя себе мысленно эти шесть тысяч гектаров и наконец согласился. Но опытное поле, на котором моя мама выращивает новый сорт твердой пшеницы, Генка попросил оставить за нами.
— Давай пойдем, сделаем дело, а после уж расскажем, — настаивал друг. — А то неинтересно получится. Как будто все вместе придумали, а не я один. Знаешь, как у нас любят к чужой славе примазываться. Вот басню я читал.
И Генка торопливо, захлебываясь от восторга, пересказал басню про то, как на одной речке был паром и при нем паромщик. Потом туда назначили начальника. Начальнику дали бухгалтера, бухгалтеру — кассира. А когда увидели, что аппарат раздут, решили кого-нибудь сократить. Думали, думали и сократили паромщика.
— Так это же в басне, — успокоил я Генку, — их пишут для юмора.
— Только для юмора? — усомнился Синицын. — По-твоему, писатели их выдумывают, чтоб мы смеялись?
— А ты думал.
— Загибаешь, — сказал Генка. — Помнишь, Фаина рассказывала про Крылова. Как он написал «Волк на псарне…»
Тут я его перебил:
— А помнишь басню про лягушку и быка?
— Помню.
— Так вот, Генка, ты похож на ту лягушку, которая хотела надуться и стать такой же, как вол.
— Ну и что? — насторожился Синицын.
— Что из этого получилось? — спросил я.
— Она лопнула, — блеснул своим познанием Генка.
— Вот так и ты можешь лопнуть от натуги, если один будешь с кузькой воевать.
— Подумаешь, какой Крылов нашелся, — обиделся опять Генка. — Я же согласился завтра всем рассказать. А сегодня пойдём вдвоем на опытное поле.