Когда женщина нарисовала на вершине дерева орла, с расправленными крыльями, я влез со своим комментарием:
– Мужчина, – обвел я орла и крону дерева, а потом ткнул себя в грудь. Потом ткнул во все восемь ветвей, указующе ткнул в Айыы Сиэну. – Женщины.
Повинуясь какому–то наитию, сказал:
– Мир Олонхо!
Сказав «Олонхо», я имел в виду лишь старинные песни, культурный пласт. Ну, говорим же мы «Мир Игоревой песни», или «Мир Илиады», подразумевая историческую эпоху и людей, живших в ней.
Женщина вздрогнула, как будто бы ее ударили. Села на пол, безвольно опустив руки. Склонив голову, начала раскачиваться и говорить, старательно подбирая слова:
– Олонхо нет. Короткие люди убили всех. Они пришли из священной воды, из озера. Они убивали мужчин, женщин, детей. Они убивали оленей и собак. Все трупы были смыты в озеро. Я пришла поздно. Не убить. Принести здесь. Сюда. В тюрьму под землей.
Значит, цверги убивали не только в параллельном мире, но и здесь. Одно непонятно в словах женщины.
– Смыты в озеро?
– Смыты… – начала объяснять Айыы Сиэна, пытаясь связать рассказ из обрывков известных ей слов. – Мертвый. Короткий человек смыл его в озеро. Руками.
– То есть, трупы людей цверги уносили в озеро? – догадался я.
– Людей, оленей, собак, – педантично уточнила женщина – Иных зверей.
Кажется, в нашем разговоре звучали и олени и собаки. Видимо, я упоминал и зверей. Но какие еще животные могут водится в Якутии? Медведи?
Словно догадавшись о моем невысказанном вопросе, женщина взяла новый позвонок и снова стала рисовать. Батюшки–светы! Это что же такое? Мамонты?! А это – носорог! Пещерный лев!
Боже ты мой, да когда же это было? Опять вспомнились комментарии к песне о Нюргуне Боотуре. Ученый, на фамилию которого я конечно же не обратил внимания, писал, что лук героя, изготовленный из позвоночника льва, свидетельствует о древности песни, потому что пещерные львы вымерли на территории Сибири давным–давно. Давно ведь читал, а помню! Какой же я молодец.
Год–два назад, я бы просто не поверил, что могу общаться с человеком, помнивших мамонтов, вымерших за десять тысяч лет до нашей эры. Но Застеколье заставило ничему не удивляться. Вернее – удивляться–то я не перестал, просто стал воспринимать многие вещи гораздо спокойнее. Вон – моя жена Машка, которой пятьдесят семь выглядит на восемнадцать. А дед Борис, упокой Господи его душу, помнивший еще Ивана Грозного? Ну, сидит передо мной женщина, которой двенадцать тысяч лет, ну и что? Меня удивило другое. Сколько я помнил, якуты относятся к тюркам. Отделились где–то в начале нашей эры, переселились на Байкал, а потом начали переселяться на реку Лену, потеснив коренное население. И было это где–то в седьмом веке, а то и позже.Стало быть – сидевшая передо мной женщина не якутка, как мне думалось, а представительница более древнего народа. Олонхо, который сейчас считается эпосом, был и на самом деле настоящим миром, населенным людьми и, заселенным животными. Кстати, уж не потому ли исчезли мамонты, что их перебили цверги?
Мысль о великанах, которых могли уничтожить карлики, меня изрядно позабавила. Даже тот факт, что древние люди охотились на мамонтов, загоняя их в ловчие ямы, забрасывали камнями и копьями, уже пересматривается. Я когда–то сам учил в школе и, долго учил других, что люди уничтожали волосатых слонов с помощью ловушек. А лет десять назад как доказано, что теми орудиями труда, что были у древнего человека, да с тем количеством людей в племени, вырыть ловушку для мамонта почти невозможно. Ну, или придется рыть очень долго – месяца три–четыре. За это время все мамонты уйдут куда–нибудь далеко и, придется рыть новую яму. Пробить шкуру мамонта каменным копьем – невозможно! А бивни и шкуры, которые находят археологи, наши предки брали у умерших гигантов.
Стоп. Куда это меня понесло? Не могла Айыы Сиэна просидеть в подземной темнице двенадцать тысяч лет. Никак не могла. За двенадцать тысяч лет, даже если по одной рыбине в день, позвонки и кости заполнили бы всю камеру. Или – учитывая умения женщины, она бы за это время научилась делать из рыбьих костей что–нибудь этакое, а не только циновки. Я попытался прикинуть – максимум, заточение женщины длится десять лет. Что же у нас получается? Цверги могут двигаться не только в пространствах между мирами, но и во времени? А вот это плохо. Очень и очень плохо.
Глава 16
Кости и косточки…
Сколько раз клялся, что брошу учительство. Куда–нибудь, к чертовой бабушке. Дважды уходил, менял профессии, но потом все равно возвращался в школу.
С зачислением меня в штат ФСБ (или за штат?) облегченно вздохнул – ну, все, отмучился. Больше не будет ежедневной изматывающей гонки по кабинетам (нет классного руководства, значит – нет своего кабинета, бегай по этажам!), рабочего день по семь уроков, плюс подготовка домашнего задания. А еще рабочей субботы (как говорила когда–то моя маленькая дочь – «суббочая работа»). И, чтобы жизнь медом не казалась – постоянных отчетов, экспериментов с ЕГЭ, ФГЭОС и прочими современными аббревиатурами, методических семинаров. А уж про диких подростков обоего пола – тут я молчу. (Ап, и дети за парты все сели! Ап, лениво в глаза мне глядят…) Казалось бы, все! Ан, нет. Попав в Застеколье, пришлось снова брать в руки мел и вырисовывать на черной доске карты и схемы. (Могу делать и электронные презентации, но лениво!)
Видимо, гены предков – учителей народных (не в смысле звания, а с точки зрения выхода из народа), а еще и земских дают о себе знать, потому что даже в тюремной камере я опять стал учителем. С утра, получив завтрак, Айыы Сиэна будила меня. Внимательно проследив, чтобы я съел эту клятую рыбью лепешку на косточке (пару раз пытался сбросить ее в отхожее место, но был застигнут и пристыжен), а потом начиналось! Я рисовал на полу вещи, предметы, произносил звуки. Попытался изобразить азбуку в картинках, но возникли трудности. Как показывать буквы, если я не уверен – а знает ли ученица предмет, с которого начинается буква? «А» – арбуз, «Б» – барабан, «В» – ветка, «Г» – гусь, «Д» – дом… Ладно, арбуз еще можно заменить аистом (страшненький такой птиц получился, но ничего, сошло), а барабан – белкой. Для буквы «в» вообще ничего не мог придумать, кроме ветки, а на «г» окончательно выдохся. Нарисовать гуся я бы уже не смог, а то, что вспоминалось – гамак, гамадрила, галька, гном и прочее, никак не подходили к ситуации. Ну, нарисую я гайку, а как мне объяснить – что же это такое? Дом – это как? Сооружение под крышей о четырех углах, или круглая яранга?
Поняв, что занимаюсь, в общем–то, зряшным делом,вернулся к картинкам, изображавшими обыденные предметы. Кажется, заново изобрел иероглифы, потому что когда показывал действия, начал выводить ноги (идти), палку в руках (бить), рыболовный гарпун (бить рыбу). И так, до тех пор, пока не приносили новую порцию рыбной лепешки, ознаменовывавшую вечер.
Усвоив, что пайка полагалась два раза в день, я сделал собственный календарь – прямое подражание Робинзону Крузо. Только не стал делать неделю семидневной – праздников все равно нет, а вел подсчет по декадам. Когда их накопилось три – целых тридцать дней! – мне стало казаться, что в мире не существует еды, кроме рыбных лепешек. С одной стороны – при мысли о рыбе меня выворачивало, с другой – две лепешки в день – это очень мало и я пребывал в чувстве если не голода, то легкого недоедания. К тому же, сидеть в тюрьме – не самое веселое занятие. И хотя Айыы Сиена уже довольно сносно могла говорить по–русски – где–то, на уровне шестилетнего ребенка, вести с ней долгие душевные разговоры, способные победить хандру, не получалось. За тридцать дней щетина сформировалась в небольшую бородку и это меня порядком раздражало. Опять–таки – умываться холодной водой, совсем не то, что мыться в душе или плескаться в ванне. Я уже стал обдумывать – а не плюнуть ли мне на все (разведка и сбор информации проваливались, если не сказать, что уже провалились!), да и не сбежать ли? Расскажу о том, что видел, а дальше пусть генерал думает. Я бы так и сделал. Но бросить на произвол судьбы женщину я не мог. Так что, придется сидеть и ждать дальнейшего развития событий. Возможно, со временем сумею сформировать в сознании образ Айыы Сиэны, тогда и можно отправляться наверх, чтобы потом вернуться. (Прихватив с собой что–нибудь вкусненькое – хотя бы черный хлеб!). Удивительное дело – за тридцать дней я так и не смог сформировать в сознании образ своей соседки по камере. Вроде, времени было достаточно, но все равно – иногда я представлял ее девочкой, а иногда – зрелой женщиной, значительно старше себя. Даже черты лица у нее были какие–то «расплывчатые» – то вдруг разрез глаз становился уже, то – шире. Нос иногда приобретал утолщение к переносице, а иногда казался курносым. Единственное, что не менялось – цвет черных волос. Простите за штамп – но иной ассоциации, кроме «вороного крыла» у меня нет.
Устройство календаря подвигло меня на исследовательскую работу и я начал пересчитывать рыбьи позвонки, скопившиеся в камере. Айыы Сиэна активно мне помогала – пересчитывала те позвонки, из которых были сплетены подстилки. Опасалась, что грубые мужские руки разрушат тонкую работу. Заодно занимались и арифметикой. Довольно быстро она освоила, что один палец – это раз, два – это два… Ну и так далее. На зависть отсутствующих первоклассников, женщина из невероятных времен освоила арабские цифры на лету и, даже ноль не вызывал затруднений. Мне, правда, пришлось повозиться, вырисовывая черточки, знаменующие каждую цифру, зато потом никаких проблем. Наши подсчеты заняли два дня, зато я насчитал пять тысяч сто восемь хребтов. Если взять поправку на те, что могли не дойти до сегодняшнего дня, то Айыы Сиэна провела в камере семь лет. Ну, может, чуть больше.
Пересчитав все, что можно, мы вернулись к обучению. Можно сказать – занимались комплексным обучением, постигая межпредметные связи. Ну, сами посудите: изобразить на полу кита – это рисование; проговорить слово «кит» – это уже русский язык (для Айыы Сиэны он является иностранным!). А в довесок к произношению, женщина довольно успешно копировала звуки, издаваемые китом. Получается пение. Начинала показывать, как кит ныряет и плавает – физкультура. Может, зря критиковали комплексный подход, бытовавший в советской школе в далекие двадцатые годы?