Когда он сел на кровать, тело его снова начало болеть. Он встал, пошел в туалет помочиться. Постоял и посмотрел, как последние капли мочи падают с головки пениса в унитаз. И вдруг ему в голову пришла мысль: «Я такой маленький, что непременно исчезну». Он стал ходить взад и вперед по комнате. «Я хочу домой, я хочу домой», — бормотал он. Он лег на кровать и заплакал. Чтобы заставить себя успокоиться, он должен был писать письмо. Письмо, которое не мог отослать, но которое старательно прятал в укромных уголках комнаты.
Милая Сара, привет, привет, привет, привет, привет.
Где ты? Дома? Пришла ли весна на Маркусгатен? Плотно ли лежат доски на крыше нашей хижины? Появились ли у Вероники под глазами морщинки? Мучит ли тебя Себастиан? Много ли на небе чаек?
Я не знаю, где ты, Сара, но уверен, что когда-нибудь ты прочитаешь это письмо. Я уверен, что никто не сделал тебе ничего плохого и что ты помнишь меня. Когда-нибудь мы будем сидеть в доме на болоте, говорить об этих письмах и смеяться.
Лишь бы мне найти его, тогда-то уж я точно выясню, где ты. И узнаю, что случилось, все станет ясно. Тогда мне не надо будет больше думать об этом.
Психолог села рядом со мной на диван, совсем близко. Ее руки были влажные, от нее пахло травой. Может, это такие духи. Она что-то говорила мне, а я смотрел на ее пальцы. Голос у нее теперь звучал вовсе не ласково. Он напоминал мне скрипучий звук, какой издавали старые почерневшие ножницы тети Элены, когда она что-нибудь резала. Я не отрывал глаз от ее пальцев. Она осторожно перелистывала книгу. Время от времени смотрела на меня и снова принималась перелистывать страницы. Пальцы у нее бледные и тонкие. Она брала каждый лист большим и указательным пальцами и переворачивала. Колец на пальцах не было. На безымянном пальце левой руки я заметил плоскую родинку и попробовал было смотреть только на нее, но другие пальцы закрыли безымянный. Сначала мне показалось, что эта родинка величиной со спичечную головку, но потом решил, что она совсем малюсенькая. Зуб даю, что она с половину спичечной головки, а может, и того меньше. Она совсем плоская и сидит на левой стороне пальца у самого сустава. Из нее торчат два-три волоска. Психолог произносит какие-то свистящие слова: «вишь, свишь, чуис». Она лижет указательный палец и листает книгу. Я уставился на родинку. Все остальные пальцы у нее прекрасные: на них нет ни пятнышка, ни волоска. Они просто идеальные. Ногти блестящие, длинные. Но немного загибаются. Если посмотреть на них чуть прищурив глаза, то они кажутся похожими на когти. Интересно, что она думает о своих ногтях и что говорит сама себе, когда красит их лаком. Она перевела взгляд на мою правую щеку. Мне пришлось заглянуть в книгу. Я знал: если я не буду время от времени смотреть туда, она снова отправит меня в подвал, где меня заставят сунуть голову в машину, рассматривать картинки, от которых меня уже тошнит. Книга была мировая. Фотографии напечатаны на хорошей бумаге. Я посмотрел на замечательные краски, на груди девушки. Психолог улыбнулась и наклонилась ко мне, я снова почувствовал запах травы, даже еще сильнее. «Прекрасно», — прошептала она мне в ухо. Я подумал о ножницах. Книжка была толстая. Мне нравилась каждая фотография, на которую я смотрел. Но когда я отводил взгляд, глаза у меня чесались. Это были фотографии девушки с маленькой грудью. Она сидела на санях и играла с рождественским гномом. Сидела на яхте. Ела абрикос, и сок тек ей на шею. «Анья», — сказала психолог и показала на нее. Я кивнул. Она кивнула в ответ. Она улыбнулась. Я улыбнулся. Она перевернула страницу. Анья лежала на полу, плыла, уткнувшись лицом в ладони.
Когда я вернулся к себе в комнату, у меня болели глаза, они ужасно чесались. Я лег на кровать и подумал, что завтра скажусь больным и наплюю на психолога в светлом платье.
Ну да хватит, больше не буду писать о ней, Сара Тебе наверняка надоело это читать, правда, ты еще не получила мое письмо.
Мне вообще-то не хочется писать про Сандму, в следующий раз напишу о чем-нибудь другом. Про Одер, про тебя, про маму и тетю Элену — обо всем, что помню, хотя, может, там многое переменилось.
Разве только страусы думают, что, если не видишь какую-то вещь, значит, она не существует? Может, ты считаешь, Сара, что я не в себе? Может, я стал суперстраусом?
Я пишу, а в Реабилитационном центре уже повсюду погашен свет. Вокруг — тишина. А в мою комнату свет просачивается в щель между занавесками, поэтому я могу писать. Я прячу листы под дном нижнего ящика письменного стола, где их никто не найдет. Каждый день проверяю, так ли лежат листы, как я положил их. Входя в комнату, я всегда волнуюсь. Выдвигаю ящик и думаю: «Ну вот, наверное, они нашли их». А после мне становится легче. Ложусь на постель и ухмыляюсь: никто не знает, что я пишу письма.
Вот я закрыл глаза и увидел черную дыру. Многие боятся черных дыр, но мы с тобой, Сара, знаем, что они не опасны. Ты много раз говорила, что в них хорошо спать.
С приветом, С.
Из воды медленно поднялась тень. Она поднялась со дна реки и беззвучно проломила водную гладь. Тень распрямилась, подняла ногу и ступила на берег. Она широкими шагами прокралась к белому автомобилю, стоящему на обочине дороги. На переднем сиденье расположился мужчина с очень светлыми волосами. За стеклом машины горел яркий свет.
Симон лежал, вытянувшись во весь рост, на кровати. Одеяло валялось рядом на полу, он скинул его. Через щель в занавеске комнату прорезал голубой солнечный свет, полоска света упала на зеркало над умывальником и отразилась на потолке. Он лежал и смотрел на пятно света на потолке. Он не думал про свой сон. Однажды Супер-Дуде охотился за убийцей, а тот умер от запора. Симон беззвучно засмеялся. Он закрыл глаза, потом открыл. Поднимать одеяло с пола не стал, мол, пусть лежит. Он начал думать про Одер. В светлом пятне на потолке он увидел свой город: площадь, Маркусгатен, их двор со скамейкой и засохшей грушей, окно в его комнате, лестницу, перила, красный коврик возле двери фрау Вильнии, дверь в их квартиру, прихожую, кухню, его комнату, запыленное оконное стекло и вид на Маркусгатен, на площадь.
Он думал о том, что хотел вспомнить, и пытался разглядеть предметы. Супер-Дуде всегда искал следы. Часто ему приходилось проверять уйму следов, пока он не находил один настоящий. А может, и не находил. «Терпение — самое большое достоинство», — говорила тетя Элена. В Сандму все хотели, чтобы он ничего не помнил. Катрине Лю хотела, чтобы он забыл прошлое. «Этого-то она и добивается. А могу ли я быть уверен в том, что не забуду все? Как сделать так, чтобы не забыть? Может, надо все рассказать? Рассказать все самому себе. Все, что случилось. Много, много раз. Наверное, это поможет».
Но он не знал, с чего начать. Надо начать рассказывать о дедушке, который когда-то был коммунистом, а позднее, после большого наводнения в городе, открыл лавку, где продавал театральный грим и парики, или про бабушку, которая умела очень хорошо считать и до того любила своего толстого мужа, что, когда долго смотрела на него, у нее на глазах выступали слезы. Он мог бы рассказать, как встретились дедушка и бабушка во время большого крушения поезда. Был такой удар, что казалось, будто сердце земли разорвалось на куски.
В купе чемоданы и люди, пакеты с едой и кофейные чашки, шляпы и газеты, пачки сигарет и живая курица повалились на пол вперемешку и мотались взад и вперед. Сначала они кричали, дедушка оказался на хрупком теле бабушки, они не в силах были шелохнуться. Одна стенка купе рухнула и придавила его к полу. Они лежали друг на друге и не могли пошевелиться. Дедушка был уверен, что у него переломаны все кости, а она еле дышала, лежала, уставясь на его круглое лицо и светло-голубые глаза, не в силах вымолвить ни словечка. Они лежали так три часа, покуда спасательная команда пыталась прорезать к ним путь в искореженном поезде. Они лежали и ждали, не шевелились, просто ждали, она с совершенно незнакомым мужчиной, он — на совершенно незнакомой хрупкой женщине. Во время всей спасательной операции дедушка и бабушка не сказали друг другу ни слова, но позднее, в больнице, она подошла к нему и представилась; и уже тогда у нее на глазах выступили слезы. Она сама не знала почему, но круглое лицо и светло-голубые глаза трогали ее до слез. Да, они любили друг друга без памяти, даже слишком сильно. Вероника говорила, что иногда они просто забывали, что у них есть две дочки, и отправлялись в долгие путешествия, как в медовый месяц. Им очень нравилось путешествовать.
Он может много рассказать об этом и о том, как они погибли в автомобильной катастрофе, когда какой-то трейлер съехал с колеи и рухнул на их «фиат». Они познакомились во время железнодорожной катастрофы и погибли вместе в катастрофе автомобильной. «Это было путешествие двух влюбленных», — сказала тетя Элена и посмотрела на потолок, словно мать и отец сидят на небе и смотрят на нее сквозь облака и крышу дома. Голову дедушки оторвало от тела; она вылетела в открытое окно и остановилась у края тротуара, по которому прогуливалась с мамой маленькая девочка. Увидев катящуюся голову с улыбающимся ртом, она закричала. А в автомобиле сидели мертвые бабушка и дедушка, держась за руки.
Или Симон мог бы рассказать про своего отца, который умер до того, как он родился. Но это было бы не очень интересно, а говорить о неинтересном, даже о том, что нелегко забыть, трудно. А еще он мог бы рассказать, что тетя Элена была забавным ребенком, она влюблялась в незнакомых мужчин в коричневых пиджаках, даже словом с ними не перемолвившись, — в шофера автобуса, в продавца лотерейных билетов, в артиста, которого увидела в лавке отца. Вот об этом, например, он мог бы рассказать. Но сначала ему хотелось рассказать о чем-то совсем другом.
Симон смотрел не отрываясь на пятно света на потолке. У него зачесались глаза, но он не стал тереть их, а продолжал смотреть.
Первое, что он вспомнил, были незнакомые женщины. Дело было летом. Он сидел в повозке и ехал по торговой улице. Все, что он видел, — это ляжки и задницы женщин. Стояла жара, и на них почти ничего не было, а за их здоровенными задницами, ляжками и сиськами ему даже неба не было видно. Но Симон не помнил ни неба, ни того, кто усадил его в повозку; помнил лишь задницы и ляжки, которые подпрыгивали, ударялись о сиденья и толкали его. Его окружало мясо незнакомых женщин, он едва дышал. Сначала ему было смешно, потом стало страшно.