Тобиас и Луси подошли к машине. Они стояли и смотрели на пострадавшего. Он хмыкнул, улыбнулся и взглянул на них. Это была взволнованная и счастливая улыбка. Голосок у него был тоненький. Он потирал колено обеими руками. Когда женщина, сидевшая за рулем, подошла к лежащему на земле, тот с яростью крикнул ей:
— Оставь меня в покое!
— Ты ранен?
— Отстань!
— Я не заметила тебя, мне очень жаль…
— Ты только все портишь!
— Не понимаю, — пробормотала женщина и снова поправила шляпку.
Она нагнулась над мужчиной в костюме, чтобы посмотреть, насколько серьезно он раней Но тут пострадавший плюнул в нее и завопил, что он хочет лежать здесь один и ждать машину «скорой помощи», которая отвезет его в больницу.
— Убирайтесь отсюда!
Луси повернулась и пустилась бежать. Тобиас помчался за ней, крича, чтобы она подождала его Потом догнал и остановил. Луси не смотрела на него. Она уставилась на пострадавшего.
— Почему он это сделал?
Луси не отвечала, продолжая смотреть вниз, туда, где лежал этот человек.
Прозвенел звонок, и Луси направилась было к входной двери, но Тобиас снова остановил ее:
— Почему он это сделал, Луси?
Ответа не было.
— Луси, я тебя спрашиваю!
— Он — самоистязатель.
— Что?
— Ничего.
— А что такое «самоистязатель»?
— Чокнутый человек, который сознательно причиняет себе вред, боль. Я не хочу об этом говорить. — И она пошла прочь.
Насмешливый голос продолжал болтать. Тобиас считал, что он трепло и плохой товарищ, но не мог не слушать его. Он лежал в постели и размахивал карандашом, пытаясь убить жужжавшую над ним муху.
Луиза сказала, что самоистязатели — члены общества «Новое тело».
— Их много. Это общество запрещено, но они на это плюют. Их несколько тысяч.
— А кто запретил?
— Закон.
— Почему их запретили?
— Они хотят все разрушать.
— Все?
— Экраны, плакаты — все.
— Я тебе не верю.
— А это правда, балбес.
— Ну и дура же ты, если веришь этому.
— Сам дурак.
— Это враки.
— Разве ты не слышал об этом по радио? Каждый раз, когда где-нибудь упадет экран, разграбят или подожгут киностудию, говорят, что это дело рук организации «Новое тело». Они разрушители. Им нравится все крушить.
И когда какой-нибудь слабак бросается под машину, этим он доказывает свою любовь к организации.
— Все это враки и чушь собачья.
— Я стал настоящим завиралой, — хвастался Тобиас.
Он рассказывал сам себе о том, как ему удавалось обманывать Луси, Эву и Филиппа, заставляя их верить невероятным историям из своей жизни. Он придумывал истории о своей матери и друзьях, о жестоком отце, запиравшем его в шкаф, который, к счастью, погиб, сгорел на грузовом судне к северу от Кубы. О своей любимой младшей сестренке Кларатине, страдающей эпилепсией и видевшей в темноте ангелов. А однажды он рассказал Эве — ее в семье Йонсен было легче всего обмануть — историю о своем дяде, вообразившем, будто он — бог, и создавшем на Аляске огромную церковную общину.
Ему часто снился один и тот же сон. Но каждый раз, когда он просыпался в поту, дрожа всем телом, обшаривая взглядом комнату, то тут же забывал все, что ему приснилось. Он взглянул на будильник: 04.56. Сбросил одеяло, вытер пот с живота. В темноте он видел неясные контуры своего члена. Он был мокрый и дрожащий. Симон положил на него руку, чтобы заставить съежиться. Расслабиться. Но член подергивался у него под пальцами. Симон поднял голову и уставился на него. Пенис дрожал и рос. Симон вздохнул, сжал и стал покачивать его из стороны в сторону, вверх и вниз. Он целый день был бледный, теперь порозовел, светился в темноте, потом изменился — покраснел, напрягся и извивался в руке. Он заставлял руку двигаться вперед и назад, вверх и вниз. Симону не хотелось глядеть на эту штуку, но он не мог отвести глаз, смотрел и думал о цвете — розовый, красный, о том, как пенис меняется, растет между указательным и средним пальцем, взрывается и обдает живот фонтаном кефира. Тобиас почувствовал запах водорослей и продолжал рассматривать обмякший предмет у него между пальцами. Откуда-то издалека доносился мерный шум волн.
Дорогой херр Сара Бивур!
Я уже так долго живу в этой семье, что все привыкли считать меня ее членом. Два дня назад мы с Эвой поехали в торговый центр покупать мне одежду. В одном магазине Эва встретила свою знакомую, которую не видела много лет. Они весело засмеялись и обнялись. Я покраснел.
— Это твой сын? — спросила дама и показала на меня пальцем.
Эва кивнула.
— Он — вылитая ты, — прошептала дама и улыбнулась, так широко открыв рот, что я увидел ее слюну.
Вроде бы я всех их интересую. Любопытно, что всем от меня надо? Иногда хочется крикнуть, чтобы они оставили меня в покое. Но не могу себе этого позволить.
Одно только хорошо: Филипп разрешает мне фотографировать. Раз я хочу найти Петера Фема, надо научиться фотографировать.
Это понятно.
Я начал ходить в школу.
Все говорят, что эта школа дерьмовая. Первой мне это сказала Луси, школа, мол, дешевая, а учителя суперидиоты. В школе все говорят то же самое. Здесь полно дерьма: классы дерьмовые, компьютеры дерьмовые и учителя дерьмовые.
Моего учителя зовут Риебер. Это болтливый толстяк с бледным, как у покойника, фейсом. Он вечно ходит в старом костюме, который лопается по швам. Риебер носит в кармане книгу Гамсуна «Пан». Волосы у него белые как мел, они торчат кустом на длинном черепе. Говорит он очень тихо, спокооооойно и никогда не повышает голоса. Он, поди, думает, что ученики становятся внимательнее, когда им приходится напрягать слух. Если ему что-то не понравится, он начинает размахивать жирными руками. Его стул, нет, голубое кресло стоит посреди класса. Когда Риебер усаживает в него свою здоровенную задницу, в воздух поднимается облако пыли. А он сидит себе, лыбится, глядя на нас, и спрашивает, все ли у нас хорошооооо.
Компьютеров в школе мало, а шлемов почти вовсе нет. Ученики издеваются над Риебером. Иногда Юнатан или Т. С. помогают ему вести занятие, стараясь сделать так, чтобы он ошибся, и, если им это удается, скалят зубы от удовольствия. Риебер любит старую литературу, старые картины, старые дома и все старое. Но в классе только немногим нравится старина. На уроках присутствует мало учеников. Многие сидят дома — учатся по заочной программе и приходят на собеседование раз в неделю. Ри-ебер на это соглашается, но Филипп и Эва считают, что мы должны ходить в школу каждый день, потому что заочная программа укорочена. Любимые предметы у нас — физкультура и практика. На практических занятиях мы ходим на разные предприятия или в тюрьму. Мы разговаривали с заключенным в синей робе. Он сказал, что только идиоты торгуют наркотиками. Но Т. С. добавил, что наркотиками теперь никто не интересуется, кислородная программа — куда лучше. Заключенный согласился, что кислородная программа — дело отличное, и Риебер одобрительно закивал.
Я решил задать всем жару. Буду морочить им голову, тогда они отвяжутся. Они пялятся на меня, и их взгляды обжигают кожу. Приходится врать и прикидываться, чтобы они не прожгли мне зенками кожу до дыр. Риебер все время приторно улыбается, кажется, что он вот-вот протянет к нам большущие руки и станет нас тискать. Похоже, он еще тот тип. На уроках литературы он читает нам Гамсуна. А после болтает про «Викторию» и «Пана».
— Давайте поговорим о том, как Гамсун описывает природу, — сказал он.
Он открыл книгу и стал читать. Сначала медленно, ужасно печально, потом громко, взволнованно. Глаза его заблестели.
Он читал про капитана Глана, про охотничью собаку Эзопа, про вечный день северной природы. Про общество в Сприлунде у доктора Макка и про его прекрасную дочку Эдварду.
Он почитал немного, потом начал болтать:
— Разумеется, Гамсун — эротический писатель. То, как он описывает богатую природу, море и свет, способствует созданию эротического настроения. Глан — одновременно человек природы и культуры. В его образе мы видим противоречие между естественным и искусственным. Он любит общество, любит танцевать, но больше всего ему нравится проводить время с Эзопом в лесу или с пылкой простушкой Эвой.
Знаешь, Сара, мне захотелось сморозить какую-нибудь глупость. Я поднял руку.
Риебер улыбнулся:
— Слушаю тебя, Тобиас.
— Мне просто интересно. Не казалось ли Глану, что Эва глуповата?
Риебер помедлил немного и улыбнулся:
— Может быть. Пожалуй, ты прав. Хорошее замечание.
— Но, господин учитель, почему же тогда ему нравится Эва, если он считает ее глупой?
Улыбка на круглом лице Риебера застыла.
— Глан — похотливый человек без предрассудков, он любит все естественное, не правда ли, Тобиас?
Я не унимался:
— А не кажется ли вам, что ему хотелось спать с Эвой именно потому, что она глупа?
Я никак не мог остановиться. Мне нравилось заводить его.
Риебер начал злиться. Он закусил губу.
— Давайте продолжим…
— Но, господин учитель…
— Тобиас…
— Мне просто интересно. Если он перепихивается с Эвой, зная, что она глупа, значит, он от этого получает удовольствие. Я хочу сказать, что ему, может быть, и нравятся идиотки? Как вы считаете? Не кажется ли вам, что он эгоист? Скорее всего он на самом деле ненавидит слабых и глупых женщин?
Я отвел глаза от жирных пальцев Риебера и стал смотреть на парты и спины учеников. Потом взглянул на плечи и шею учителя. Под конец я уставился на потное лицо Риебера и беззвучно засмеялся. Риебер скорчил гримасу, и его голос сорвался на визг. Нос вытянулся вперед, глаза сузились и запали в череп, весь облик его изменился. Он заблеял как коза, но это длилось лишь секунду, потом наступила тишина. И вдруг весь класс заржал. Риебер покраснел и уткнулся носом в книжку.
Я рассказал Луси, как Риебер блеял, но она сказала, что это вовсе не смешно. Правда, мне на это наплевать, думает, она умнее всех. Она любит зверей и природу. Говорит, что, когда вырастет, будет жить за городом. По вечерам она смотрит фильмы об аризонской пустыне, о жизни змей или о психологии собак. Поэтому ей нравится Риебер и его уроки. А мне это ни к чему. Животные меня не очень-то интересуют. Я скоро уеду далеко от этой дерьмовой школы, от семьи Йонсен, от Луси и ее книжек. Скоро увидимся, с приветом,