— Ты очень бледный, Тобиас.
— Бледный?
— Ты хорошо выспался?
Я пожал плечами.
— Тебе наверняка любопытно узнать, почему я пригласил тебя сюда Ведь мы с тобой незнакомы. Хочешь посмотреть мои снимки? Я всегда интересовался фотографией. Рассказать тебе одну историю? Что? Ты не ответил. Ты очень бледный, Тобиас. Родители подарили мне камеру, когда я был еще мальчишкой. Собственно говоря, мне подарил ее отец. Он тоже любил фотографировать. Мою мать… это не интересовало.
Но, по правде говоря, он не был моим отцом. Я хочу сказать, в социальном и эмоциональном смысле — да, но не в биологическом. Своего биологического отца я не знал, никогда его не видел. Во всяком случае, фотоаппарат дал мне приемный отец. И кто же еще может подарить ребенку фотоаппарат, как не отец? Спроси, и я дам точное определение слову «отец». Это взрослый мужчина, который дарит ребенку фотоаппарат. Ну, в общем, я получил фотоаппарат от этого мужчины. Я был тогда ребенком, нет, скорее подростком. По сути дела, я еще не дорос до юноши. Я пребывал в переходном возрасте. Может, я был так неуверен в себе, потому что я был не тем и не этим. У меня было такое ощущение до того, как получил от отца фотоаппарат. Ясное дело, я тут же начал фотографировать. Что стал бы делать ты на моем месте? Я имею в виду, если бы получил шикарный фотоаппарат. Хотя меня вечно мучило какое-то беспокойство, это не помешало мне тут же начать фотографировать. Я полюбил этот фотоаппарат, Тобиас. Я принялся рьяно снимать все, что видел вокруг, — лужайку в парке, машину отца, свою кровать и письменный стол, плакат с любимыми футболистами. Глядя на снимки, я думал, что это мой мир, только мой и больше ничей, я был его хозяином. Я создавал его. Я снимал свои руки, коленки, которые смотрели друг на друга. Держал камеру перед собой и фотографировал свое лицо. Рассматривая снимки, я понял, кем хочу стать. Позднее я начал потихоньку снимать свою сестру. Я любил эту камеру. Я уговорил свою первую возлюбленную позволить мне сфотографировать ее живот. Мне очень нравился этот снимок. Эта девушка была тяжело больна. Я поступил в полицию, Тобиас, и на много лет забросил фотографию. Я видел криминальные снимки, отвратительные. Не хочу говорить с тобой о вещах, которые заставляют человека делать подобные фотографии. Несколько лет назад я проходил мимо одного магазина. На витрине я увидел фотоаппарат, похожий на тот, который получил от своего отца. Я зашел и купил его. Это была камера «Хассельблад». Я стал перебирать свои старые снимки. Они показали мне, насколько я изменился. Это были фотографии другого человека Я смотрел на них с удивлением. Неужели это я? Это были мои снимки. Прекрасные снимки. И я снова начал фотографировать, я не хотел делать подобные снимки. Не знаю, были ли они правдивыми. Но они были правдивее меня. О, я знал, что это единственное, для чего есть смысл жить. Создавать фотографии безобразные и успокаивающие душу. Я остановился, не давая себе упасть сквозь годы. Остановился у пропасти. Впервые в жизни я почувствовал, что переполнен чем-то новым. Переполнен до краев.
Он внезапно замолчал. Послышался щелчок, и лицо Мартенса, его голос исчезли. Несколько минут я сидел неподвижно, уставясь на темный экран. Я пытался думать о том, что услышал. Но чуть погодя понял, что он не сказал ничего существенного. Он этого и хотел, Сара, чтобы я сидел и размышлял над его пустой болтовней.
В доме было тихо. Доносилось лишь завывание ветра. Я сидел и прислушивался, надеясь различить еще какие-нибудь звуки: гудок локомотива, крик, тихий свист, звон металла, разбивающего стекло! Но в доме царила тишина, я ничего не слышал, кроме ветра.
С.
Я заснул и проснулся, засыпал и просыпался. Мне приснилось, будто у меня дырка в голове и я спятил.
Я вспотел и чувствовал себя разбитым — наверно, у меня поднялась температура.
Мне снились странные сны, Сара, видно, потому, что я заболел. Я сидел в партере старого театра, в третьем ряду, на седьмом месте, как раньше, и смотрел на обитые бархатом кресла. Голова у меня была маленькая, детская, глаза сильно болели, словно хотели вырваться из глазниц на свободу. Посреди сцены стояла на четвереньках моя мама. Она громко и раскатисто хохотала. «О-о-о, какая она очаровательная!» — пробормотал я. Я встал и помахал ей. Лица ее я не разглядел, только широко раскрытый рот, который рявкнул:
— Иди сюда, мой маленький поросеночек!
Она хрипло захохотала, словно грубая баба.
Казалось, ее голос доносился откуда-то из старого колодца. Я гордо прошел между рядами, поглаживая на ходу спинки кресел, и подошел к ней. Продолжая стоять на четвереньках, она хохотнула и показала мне одну грудь, из которой текло желтое молоко.
— Иди к маме, поросеночек!
Я нагнулся над ней. От нее пахло маслом. Я проворно схватил ее мокрую грудь и стал мять, чмокая губами, нагнулся, чтобы поцеловать сосок, и стал целовать, целовать его, гладил грудь, сосал желтое молоко и рыгал. Мне хотелось пить еще и еще. Я смеялся про себя.
— Ну вот, я задала своей сиське хорошую трепку, — довольно хмыкнула она.
И тут я заметил на ее груди красные полосы от моих пальцев и просиял от удовольствия. Я снова нагнулся и посмотрел маме в лицо.
— Ни у одной женщины в мире нет такого потрясного фейса, как у моей мамы! — громко крикнул я.
Ее рот открывался и закрывался, словно она что-то хотела сказать. Но вместо этого только рыгала. С минуту я стоял, представляя себя новорожденным. Молоко. Грудь. Пальцы, гладящие с любовью мою маленькую голову. Внезапно, услышав сзади какие-то звуки, я обернулся и посмотрел вниз, на зрителей. Зал был полон нарядных людей. Улыбающихся лиц. Они поднялись со своих мест. Они хлопали, весь зал хлопал. Звуки аплодисментов нахлынули на меня, и я заплакал.
Проснувшись, я почувствовал легкую тошноту. Я написал это письмо, и это мне немного помогло. Однако не знаю, пошлю ли тебе его, может быть, не следует писать все что думаешь.
Не знаю, почему мне это приснилось. Не думаю, что это в самом деле была моя мама.
Какая-то женщина во сне загримировалась под Веронику и пыталась обмануть меня.
Сделаю небольшую паузу. Напишу еще что-нибудь позднее.
Снова принялся писать. За окном светло. Холмы стали светло-серыми. Ветер утих, моросит дождик. У меня все еще кружится голова от этого сна. В животе урчит, я все время думаю о еде. Представляю себе пирожные с кремом, булочки с изюмом и горький миндаль. Я несколько раз вставал с постели, подходил к двери и выглядывал в коридор. Выйти я не посмел. Мне кажется, эта лестница сломает мне ноги. Хочется что-нибудь рассказать тебе, Сара, но не знаю что.
Просто жду.
Ну, я пошел.
Я вернулся. Времени у меня мало, Сара, потому расскажу коротко.
Я подошел к двери и толкнул ее. Мне так хотелось есть, что страх пропал. Дверь распахнулась, я вышел в коридор, спустился по лестнице, прошел по коридору первого этажа и увидел кухню.
В холодильнике стоял кувшин с йогуртом. Сел за длинный деревянный стол и стал есть. Я ужасно проголодался. Мне казалось, в жизни не ел ничего вкуснее этого нежного йогурта с привкусом ванили. Густая жидкость обволакивала язык, я закрыл глаза, наслаждаясь замечательным вкусом. Из-за этого йогурта я не расслышал ее шагов. Открыв глаза, я увидел светловолосую девушку. Вздрогнул и уронил стакан на пол. Девчонка засмеялась. Я посмотрел на разлившийся йогурт. Он слегка дрожал на полу. У меня вдруг начали сильно подергиваться веки.
— Меня зовут Пиа, — сказала она сонным голосом.
Я кивнул и спрятал мокрые руки под столом, пытаясь не показывать виду, что растерялся.
Поморгал, чтобы заставить веки перестать дергаться.
У девушки короткие светлые волосы, круглое смазливое личико. Пухлые губы и зеленые глаза. На ней был комбинезон, надетый на голое тело. Руки у нее красивые, тоненькие.
— Привет.
Она таращила на меня глаза и молчала, смотрела на меня как-то загадочно. Я ломал голову, не зная, что сказать.
— Мне нравятся твои снимки.
Я в одно мгновение вытер йогурт с левой ладони и потер глаза обеими руками.
— Что?
Она продолжала пялиться на меня. В кухне стояла тишина. Веки у меня дергались.
— Фотографии.
Она улыбнулась, не зная чему:
— Ты не хочешь?..
— Чего?
— Сфотографировать меня?
Я был вынужден сказать что-нибудь кроме «чего?». Подумал и решился:
— Откуда ты знаешь, что я фотографирую?
Снова молчание. Пухлые губы. Пристальный взгляд. Загадочное лицо.
— Мне рассказал Виго. Мне нравятся фотографии.
Комната наполнилась крошечными точками, белыми и фиолетовыми, они мелькали у меня перед глазами, кружились вокруг девушки.
— Ты знаешь Виго? — спросил я.
— Я — его племянница.
Я поднял руки к лицу и снова потер глаза. Теперь я видел нормально.
Девчонка усмехнулась и тоже заморгала. Блеснул ряд белых зубов. Голос у нее был сонный, приятный.
— Не знаю, где он сейчас. Может, где-то в доме, а может, за границей. Он там часто бывает.
— За границей?
— Разумеется, он все время on-line, наблюдает за своим домом, даже находясь за границей. У него там возлюбленная, хотя точно я не знаю.
«Успокойся, успокойся!»
Я спокойно кивнул. Я не знал, о чем говорить, но молчать не мог.
— А какие снимки ты любишь? Как мне снимать тебя, что ты хочешь? — спросил я, кашлянув.
— Не скажу, пока ты не пообещаешь.
Я посмотрел на ее худенькие плечи. Она походила на одну из моих моделей.
— Вообще-то я фотомодель.
— Модель?
— В Интернете наших снимков нет.
Я сидел, вытаращив глаза, с липкими от йогурта руками, и думал, что мне не следует откровенничать с ней. Ничего хорошего этот разговор не сулил.
— Наших?
— Виго любит старинные фотографии.
Я быстро нагнулся, поднял с пола стакан и поставил его подальше от себя на стол.
Она подмигнула мне.
— Хочешь посмотреть кое-что интересное? — спросила она, улыбаясь.