Со мной стала говорить спокойным тоном медсестра. Я схватил ее за локоть. Знаешь, Сара, мне показалось, что я ни у кого не видел такого мягкого, нежного локтя. Медсестра улыбнулась, но я понял по ее лицу: ей не понравилось, что я держу ее за локоть. Она поморщилась. Тут же стоял врач и ждал. На руках у него были резиновые перчатки. Он повернулся и насмешливо посмотрел. Я хотел было убежать, но медсестра крепко схватила меня за руку. Врач притянул меня к себе за голову и заставил лечь на кровать. Потом он с довольным видом посветил мне в глаза карманным фонариком.
Врач ушел. Я остался один. Я лежал усталый на больничной кровати.
Кажется, я заснул.
Я лежал и смотрел в окно на низкое, серое небо. Шел снег. В комнату вошли незнакомые мужчина и женщина. Они что-то сказали. Мужчина показал мне мешочек с леденцами. Но я помотал головой. Они наверняка пришли из детской тюрьмы. «Не дам им заманить меня леденцами», — подумал я. У мужчины были кудрявые волосы, а женщина показалась мне красивой. Они наклонились надо мной, и я увидел у женщины на подбородке пятно. Я понадеялся, что они не мучат детей в этой тюрьме.
Дверь отворилась без звука. Мужчина и женщина пошли быстрым шагом, и их сапоги оставляли на снегу следы. Я оглянулся и посмотрел на больницу, которая торчала из снега, похожая на стеклянный шлем. Мужчина и женщина из детской тюрьмы были такие долговязые, что шли воткнув голову в небо. За несколько метров до автомобиля я остановился, почувствовав, что в левую кроссовку через дырку набился снег. Об этой стране я узнал лишь то, что иностранцам сюда приезжать не разрешается и что люди здесь все время улыбаются, а глаза у них серьезные.
Я поддал ногой слипшийся ком снега, и он покатился к машине, к мужчине и женщине. Они оглянулись и мрачно посмотрели на меня.
Я поднял голову и увидел «слова». Ведь ты помнишь, Сара, что я называю «словами»?
Это был рекламный щит, а на нем много раз повторялось «слово», которое я ни разу не говорил. Ты знаешь, я никогда это «слово» не произносил. Я стоял вытаращив глаза и сказал им это. Между ног у них висели одиннадцать «слов». Одиннадцать человек стояли на снегу, на какой-то горе. Все они были голые, в лыжных ботинках и прикольных солнечных очках. Я посмотрел на их животы, на их светящиеся висящие «слова», их было одиннадцать. Я прочитал буквы, написанные у них на теле: Б-Е-Р-Е-Г-И-С-В-О-И-Г-Л-А-З-А.
Я поглядел на этот плакат, и мне захотелось, чтобы ты не попала на этот остров, Сара.
Женщина из детской тюрьмы уселась рядом со мной на заднем сиденье. Сиденье было плюшевое, удобное. Она не смотрела на меня, ее взгляд был неподвижным. У нее были высокие скулы и длинные уши. Воротник блузки касался мочек ушей. Я понял, что они пытаются обмануть меня. У мужчины тоже было «слово», но, к счастью, хорошо спрятанное. Руки он держал на баранке. Мы выехали из города. По пути я заметил здание, в котором было много окон. На здании красовалась вывеска: «Телеком». В окнах я увидел, как наша машина скрылась в тени. На рекламном экране вдоль дороги я увидел огромное «слово» молодой женщины. Никогда не видел так много волос на «слове», не знал, что у женщин их так много. Я осторожно отвернулся от рекламы и посмотрел на женщину из детской тюрьмы. У нее были сонные глаза. «Может, это реклама», — подумал я, хотя не представлял, что же тут рекламировать. Женщина из детской тюрьмы сидела и смотрела на меняющийся пейзаж, она положила руки на колени и улыбалась в пустоту.
Я взглянул на светлые огни автострады, исчезающие за горным хребтом. «Повсюду показывают только голых», — подумал я и закрыл глаза.
Мужчина и женщина тихонько разговаривали. Я прислушивался к этому певучему языку. За окнами виднелись лишь белые поля, ни одной коровы. Только теперь я увидел хоть что-то красивое в стране П. В машине голоса взрослых превратились в шепот, я откинулся на спинку сиденья.
Холодный ветер пахнул мне в лицо, я проснулся и открыл глаза. Женщина сидела и смотрела на меня, зрачки ее глаз были похожи на маленькие дырки в земле. Дверца машины была распахнута. Я повернулся и выглянул наружу, не понимая, где нахожусь. Я осторожно встал на снег.
Перед нами был трехэтажный каменный дом, на окнах стояли горящие свечи, видно для уюта. Но я знал, что это детская тюрьма. Мужчина поднялся с переднего сиденья и подошел ко мне, в руке он держал булавку с флажком страны П. Я попятился назад. В дырявую кроссовку набился снег. Он воткнул булавку в мой свитер, но боли я не почувствовал. Теперь этот флажок красовался у меня на груди. Взрослые засмеялись, не открывая рта.
Онникогдараныиеневиделэлектрическихфлажков.
Знаешь, Сара, они болтали так чудно, что я ничего не понимал, как ни старался.
Когда мы перешагнули через порог дома, заиграла музыка. Я остановился и уставился на стены. На стенах было много маленьких громкоговорителей, и из них звучала музыка. Вроде бы пела Пегги Ли[14], но голос ее доносился словно из компьютера. Я вспомнил, что мама любит Пегги Ли, она часто слушала Пегги Ли или Чета Бэйкера[15]. Мне Чет нравился больше, чем Пегги. Мы спустились вниз по коридору.
Здесь были красные ковры, красные стены и красный свет на потолке. На стене висели старые фотографии Памелы Андерсон[16] в позолоченных рамках. Я стал разглядывать их. Все они казались одинаковыми. Памела в купальнике улыбалась кому-то, кого не было на снимке. К ее шее прилипли песчинки. В конце коридора показалась дверь без ручки. Левый ботинок у меня совсем промок. Мы подошли к двери. Из стены выдвинулся экран. Я знал, что они пытаются обмануть меня. На экране я увидел женщину. Золотые волосы падали на ее «балкончики» и на светлое платье. Она сидела за письменным столом и улыбалась. Я думал, что они хотят превратить меня в кого-то, Сара, но не знал в кого. Она что-то говорила. Дверь открылась, и я услышал ту же мелодию Пегги Ли. За столом сидела дама с экрана. В комнате пахло духами, дама в светлом платье улыбалась глазами, что-то говорила мне, размахивая руками, и показала на диван. За ее письменным столом висела одна-единственная фотография Памелы — она лежала на полу ванной комнаты в пятнистом леопардовом наряде. Я решил, что эта женщина в светлом платье и есть главная в детской тюрьме. Я не шевельнулся. Не захотел подходить к ней. Мои ноги не хотели переступать через порог. Мужчина и женщина стали что-то ласково говорить. Но я не сдвинулся с места. Они надели перчатки и внесли меня в комнату. Мне хотелось кричать и драться, но я не шевелился. Сделал свое тело очень тяжелым. Они посадили меня на стул и ушли. Я остался один с этой, в светлом платье.
Боятьсявовсенечего.
Она говорила медленно, как-то вяло, ее губы двигались по кругу. Руки описывали в воздухе медленные круги. Она смеялась, и звуки этого смеха словно прижимали меня к спинке стула. Ее глаза тоже смеялись, и я не мог смотреть в них. Я уставился на лампу над ее головой и стал думать о телепрограмме, которую мы однажды с тобой видели. Помнишь, про страну П.? Фотограф говорил… Что он говорил? Я представляю его лицо… «…Довольные покупатели, фотографии голых людей…» — сказал он. Почему я не видел довольных людей на улицах? Я пытался вспомнить телепрограмму, лицо человека, но не смог, ну да ладно. Это неважно. Я приехал сюда не для того. Я смотрел на лампу над лицом этой женщины. Не смотрел на ее губы. Я думал о Петере Феме, о линзе фотокамеры, которая вылезала из его лица. О его глазах, о том, как мне ослепить их.
Женщина в светлом платье встала, подошла ко мне, наклонилась надо мной. На меня пахнуло духами, и я прижался к спинке стула. А она сунула мне в лицо маленькую карточку. На карточке было написано: «Катрине Лю. Психолог». Это слово я понял. Психолог кивнула. У нее было нежное лицо. Но мне не нравилось это нежное лицо и прищуренные глаза. Она поправила падающие на глаза волосы, нагнулась ближе ко мне и стала говорить на разных языках. На веках у нее были зеленые тени. Она поднесла два пальца к глазам и стала смотреть на меня в щель между ними, хитро улыбаясь. Губы у нее были красные, а зубы сияли, как фонари на автостраде. Она пыталась заворожить меня своим голосом. Но я не отвечал ей. Ясное дело, я знал, чего она добивалась. Хотела обманом заставить меня рассказать, откуда я приехал, и отослать назад. Но я решил, что никогда не буду говорить на своем языке в стране П. А уж если я что решу, так и будет. Ты сама это знаешь.
Психолог ходила взад и вперед по комнате, но я не смотрел на ее бледную шею и «балкончики». Смотрел только на шрам у нее на виске. Она остановилась посреди комнаты, щелкнула пультом, и телеэкран выдвинулся из стены. Я увидел пляж, на котором лежала девчонка. Лег ей было скорее всего не так много. Худая, бледная. Она лежала с закрытыми глазами, при этом звучала суперслезливая музыка, солнце грело ее лицо, и кожа покраснела. Она положила руку на живот, и я услышал ее голос. «О-о-о! О-о-о!» — громко завыла она, и я повернулся к экрану спиной. Я примостился на краешке стула и смотрел в окно. «Только бы меня оставили в покое», — подумал я. На ветке за окном сидела серая кошка, она таращила на горушку большие зеленые глаза. Я подумал: правда ли, что кошки могут спать с открытыми глазами? Психолог наклонилась надо мной и сделала печальное лицо. Ее «балконы» почти касались моего плеча. Но я смотрел только на кошку на дереве и не обращал внимания на эту ведьму.
Психолог помрачнела, я подумал, что ей стало худо. Может, ей лучше было пойти домой, лечь и принять таблетку?
На другое утро ей точно будет лучше. Она выдвинула ящик, достала перчатки и подошла ко мне. Теперь она стояла за моей спиной. Это мне не нравилось. Больные люди могут делать странные вещи. На меня пахнуло запахом духов. Вдруг она схватила меня за плечи и начала тереть их. Я бросился на пол и стал брыкаться. А эта душительница стояла надо мной, размахивая в воздухе руками в перчатках, и делала вид, будто ничего не случилось. Мы прошли через зал, где перед киноэкраном стояло много стульев. Я закрыл глаза и подумал о том, какое синее небо у нас дома, и о том, как у меня однажды был сильный жар и мне казалось, что я вижу на потолке твое лицо. Мы вошли в лифт. «Меня повезут в подвал, где дети лежат и мерзнут в камерах, — подумал я, — может, наденут на ноги кандалы, как однажды надели Супер-Дуде». Психолог что-то напевала с закрытым ртом, а когда лифт остановился, молча вытолкнула меня в подвал. Здесь все было красное. Я не увидел ни тюремных камер, ни грязных тощих детей. Две медсестры с розовыми губами, улыбаясь, сказали: