— Лишь бы не сломал, — только и подумал. А парень заиграл так, как, наверное, не смогли бы и в консерватории. Шустро бегал ловкими пальцами по клавиатуре, как, может быть, папанинцы — по льдинам.
Но играл он почему-то исключительно одну мелодию.
К музыканту подбежал неугомонный Панов и попенял ему, чтобы он не мешал мне работать.
Я заверил Борю, что музыка мне никогда в жизни не мешала.
Все психи привыкли к тому, что я постоянно что-то писал. И никто не спрашивал (впервые в моей жизни!) — зачем я это делал. Надо — значит надо.
Вообще, коллектив у нас в больнице подобрался исключительно творческий. Все в принципе были заняты своим делом. Юрка танцевал, я писал, Володя играл на баяне… Эх, нас бы вовремя на большую эстраду — мы бы покорили полмира.
Владик рассказал, что утром наблюдал такую сцену.
В «1000 мелочей» один из аборигенов, заткнув зачем-то уши, полоскал рот. Стоявший рядом Ваня заметил:
— Дурак он, вот если бы машинное масло у него во рту плескалось, тогда бы уши точно следовало бы заткнуть. Тогда бы в натуре масло через уши просочилось бы.
Мы с Владиком Ваню не поняли. Иногда он выражал свои мысли очень сложно, даже загадочно. Хотя, наверное, определенный резон в его словах был.
Один псих сегодня кричал:
— Все вы здесь — трупы!
Я не знал, что ему возразить.
Наступила моя очередная ночь в психушке. Выпросил у нянечки и фельдшера (Николая Андреевича) разрешение спать на топчане. В «моем» коридоре.
Разрешили. Дали новое белье. Прекрасно. Старое белье кто-то взял со шкафа из первой палаты.
Устроил себе удивительное лежбище. Как фон-барон. Так меня, кстати, стал почему-то называть Белый.
Немного на сон грядущий поговорил с Владиком, почитал стихи и уснул без задних ног. Снотворного не принимал. И ни разу до утра не проснулся.
Где-то полшестого утра заорала гитара и призывники, которые, как выяснилось, не спали до трех часов. Веселые хлопцы.
Встал, умылся. Вытер руки и морду о свитер. Не общей же было вытираться простыней.
Ночью снились дурдаши. Будто заставляли меня мыться вместе с ними в бане. Еле-еле — там же, во сне — от них отбился.
Наступил новый день.
Маленькое зернышко надежды на то, что скоро выпишут, выросло в огромное, но, кажется, не плодоносящее дерево.
Внутренний голос молчал.
Имел беседу с фельдшером. Он оказался очень простым, наивным парнем.
Он спросил у меня:
— У тебя все нормально?
Я кивнул головой. Выходило, что у меня действительно все нормально. Вот так.
Один из аборигенов присутствовал при нашей беседе и поддержал разговор:
— А чем здесь, в «дурдоме», плохо? Не работаем, кормят нас хорошо, гармошка есть, телевизор обещали. Рай.
Фельдшер очень интересовался:
— Почему же ты, учитель литературы по образованию, пишешь заметки в газету, ведь для этого надо учиться на факультете журналистики? Или я ошибаюсь?
Я не стал ему объяснять, что мало кто из хороших (речь, конечно, не обо мне!) журналистов имеют специальное образование. Такой ерунде особенно учиться не надо.
Еще фельдшер проявил подозрительную осведомленность о моей истории «болезни». Он спросил:
— А это правда, что ты детей учил писать стихи, которые одинаково читаются слева направо и справа налево?
Я ответил, что правда.
— А прочитай что-нибудь, — попросил он.
— Хотите я вам прочту палиндромы, которые напечатаны в известном московском журнале «Футурум АРТ»? — спросил я.
— Хочу, — ответил фельдшер.
Я прочитал ему смешные палиндромы из цикла «Фотоальбом» Евгения Реутова, которые знал наизусть. Я и Лера К. Карелия; Я… Ира… Татария; Я и Регина. Нигерия; Я и Надя. Дания; Я и рикша. Башкирия; Я и Лиза Р. Бразилия; Я их е… Чехия; Я и ЦРУ. Турция; Я и «нал». Алания; Я и Миха. «Химия»…
Фельдшер пришел в неописуемый восторг. Он смеялся, хлопал себя по коленям.
Восклицал:
— Ну надо же: я и Миха. Химия. Точно читается одинако. Ну точно одинако, ух, ты! А ведь у меня есть фотка, где мы с Мишкой на «химии», ты, учитель, хорошие стихи прочитал. Как они, говоришь, называются?
— Палиндромы. Или еще перевертни.
— Вот перевертни мне больше нравится. Я запомню.
Палиндром про Миху выучили также Белый и Владик. А Володька твердил наизусть перевертень Елены Кацюбы — я и ты балет тела бытия.
— Здесь есть музыка, — изумлялся Володька. — Когда выйду на волю, прочту нашим мужикам в деревне, они удивятся. Я и ты балет тела бытия. Как же так ловко получается?!
Вообще, постепенно больницу стал охватывать некий культурный подъем. Палиндромными экзерсисами и танцами под баян светская жизнь не ограничивалась.
Усатый абориген Паша заявил, что в коридоре видел Высоцкого. И что Владимир Семенович иногда с Пашей разговаривает. О чем — Паша не распространялся.
Приложив ухо к полу, Паша лег в коридоре и пробормотал:
— Вставай, Высоцкий… Я тебя отыскал.
Над Пашей стал почему-то посмеиваться агрессор Петя.
Но Паша на него не обратил ни малейшего внимания, а только добавил:
— Сейчас мы пели с Высоцким, а теперь будем пить.
Вчера призывники обсуждали жгучую проблему: потеряла Пугачева зрение или нет?
— Она ослепла, — заверил Белый, — мне сосед по палате, дурак, сказал.
— И я слышал, — поддержал Белого Ваня, — на киностудии во время съемок осветительная лампа разорвалась. Алке — в глаза. Но — прочистили.
— Точно, прочистили! — констатировал агрессор Петя.
Призывники — при всей моей симпатии к ним — поражали. Задирали психов, подкалывали над ними (даже в их присутствии). То ли они ничего не боялись, то ли они действительно?…
Один из аборигенов здорово предупредил Белого:
— Не задавайся, а то я тебя сильно стукну, у меня ума до хуя…
Когда вчера Наташа и Эмма Ивановна вручили мне передачу, я попросил их, чтобы в следующий раз они принесли побольше семечек.
Потому что надо было делиться. В больнице образовалась братская солидарность. Все старались угостить друг друга. Хоть чем. Психи уже неоднократно предлагали мне и яблочко, и булочку, и семечки…
Яблоками со всеми поделиться было сложно — не напастись! А семечками — вполне. Угостил — и все в порядке.
К сожалению, я забыл дома часы. И постоянно спрашивал у своих товарищей-призывников — сколько времени?
Записывал время в дневник. За сегодняшний день возникли такие цифры. 7.55. 8.30. 9.45. 10.25. 10.45. 11.25. 14.20. 19.20.
Некоторых из наших начали выписывать. Других — хотя бы обследовать. А до нас с Владиком никому почему-то не было никакого дела. Но хорошо, что мы хоть держались вместе. Вдвоем всегда легче.
Владик раньше отказывался от книги «Лирика поэтов трех веков», а последние дни читал взахлеб. Он впервые в жизни прочитал стихи, которые не являлись обязательными по школьной программе.
Приобщился. Порадовал меня.
Призывники по инициативе Паши начали играть в любимую игру аборигенов: один потреплет другого за ухо, а тот должен потрепать третьего, третий — четвертого и т. д. Так до бесконечности. Смысл игры — не подставить уши. Уберечься. Паше понравилось играть с призывниками. Он вообще их полюбил.
Одного из них даже решил усыновить.
— Считай меня отцом родным. Когда выйдешь отсюда, пиши мне обязательно. Защищай знамя Родины и пиши мне, отцу твоему. Сюда пиши — домой.
Затем Паша продиктовал Белому адрес психушки.
«Отец» и «сын» отошли в сторонку посекретничать.
Начали выписывать очень многих. Однако на меня и Владика врачи по-прежнему не обращали внимания. Хотя заведующая отделением дня три назад пообещала лично меня здесь долго не мурыжить.
Но, видимо, мнение свое изменила.
Вчера так сказала мне:
— Надо обождать, обследоваться еще. Пройти психолога, а он сейчас страшно загружен.
Я спросил у санитара:
— Который час?
Не ответил.
Домой отправили Сережку Манковского. Я раньше у него спрашивал — который час?
Он всегда охотно отвечал.
Мне начинало казаться, что в мои вещи (которые находились в нашем отделении) могли попасть вши. Их в больнице оказалось видимо-невидимо.
Это пугало.
Борис опять уходил на выходные домой. Я дал ему пятьдесят копеек, чтобы он купил мне лимонаду, хотел дать денег и на общую тетрадь — бумага почти кончилась — но финансы пропели романсы.
Посему писал очень аккуратным, бисерным почерком — экономил листочки.
Выпускали (о, ужас) всех — кроме меня. Выписали даже Владика, с которым мы простились сдержанно и достойно. Пожелали друг другу удачи.
А психолог все не появлялся и не появлялся. Глаз у меня стал дергаться катастрофически. Точно у самого настоящего неврастеника. Я надоел всем врачам, санитарам, нянечкам. У всех спрашивал:
— Когда появится психолог? Когда появится психолог? Когда появится психолог?
Попытался отпроситься у заведующей на день домой. Она резко и раздраженно отказала:
— Как я устала от всех вас и от тебя в том числе!..
Кошмар.
Но жить все-таки было нужно. Нужно?
Нас оставалось (осталось) только трое. Из призывников. Белый, еще один совсем безумный малый да я.
Разговорились с Белым. Он оказался не так прост — он «косил», не хотел идти в армию. Поэтому и буянил здесь. Так его дома старшие товарищи научили — «кто буянит, того в армию не берут».
Сидели за фикусом вместе.
Почти кончилась бумага.
Я не знал, что делать.
Моя извечная «больничная» проблема — где справить большую нужду? В наш «дурдомовский» туалет я входил каждый раз так, точно всходил на эшафот.
Что я сегодня ел? Несколько конфет и пирожное «Шарик». Чайку попил, воды из-под крана. В душевой. Все. Так что справлять большую нужду пока не представлялось необходимым.
Долго болтал с Белым. Он грустил, что завтра пообещали выписать последнего нашего товарища-призывника.
Я тоже грустил из-за этого.