Владимир Уфлянд глазами Иосифа Бродского
Программа: “Поверх барьеров”
Ведущий: Иван Толстой
25 января 1997 года
Петр Вайль. У Иосифа Бродского была замечательная черта – верность друзьям юности. Им, даже тем из них, в ком успел разочароваться за годы разлуки или во время новой встречи через много лет, он как бы считал своим долгом помогать и содействовать чем возможно. Но что касается Уфлянда, здесь классического конфликта долга и чувства не было. Уфлянда Бродский, попросту говоря, очень любил, у него даже голос менялся, когда он заговаривал о “Володичке”. Тут было полное совпадение во всех сферах – любовь к старому другу, к прекрасному человеку и любовь к его стихам, в которых предельная простота сочетается с подлинной философичностью и абсурд удивительно реалистичен.
У Бродского практически на всех его выступлениях спрашивали, кого он считает лучшими современными русскими поэтами. Он называл несколько имен. Из литераторов своего поколения это обычно были Евгений Рейн, Лев Лосев, Александр Кушнер. Из более молодых – Сергей Гандлевский, Денис Новиков, Владимир Гандельсман. Набор имен мог меняться, но Владимир Уфлянд в этом перечне присутствовал неизменно. Больше того, не раз, не два и не три я был свидетелем такого: Бродского просили что-нибудь почитать, а он отвечал: “Давайте я лучше почитаю Уфлянда”. И читал Уфлянда.
О последнем стихотворении Бродского
Программа: “Поверх барьеров”
Ведущий: Иван Толстой
27 января 1997 года
Петр Вайль. В первую годовщину смерти Иосифа Бродского я бы хотел сказать о его последнем стихотворении. Это написанный буквально за несколько дней до кончины “Август”. Стихотворение являет собой как бы сразу три различных знака читательского препинания. Разумеется, это точка: единственное стихотворение Бродского, датированное 96-м годом, стало его последним. Это несомненный восклицательный знак трагедии: по “Августу” можно судить, на каком подъеме находился поэт, как забирался все выше, хотя, казалось, уж некуда. И наконец, это вопросы, как и почему в заснеженном Нью-Йорке он писал о жаре маленьких городов.
Обозначения временных вех встречаются у Бродского во множестве, но вот имена месяцев – нечасто: на все почти сорокалетнее сочинительство – полсотни с небольшим упоминаний, в заголовках же всего полтора десятка. Здесь первенство у зимы, еще точнее – как раз у января.
В январе случаются важные события интимной жизни; в январе поэт оказывается в любимых местах – Крыму, Риме, Массачусетсе – и фиксирует это; в местах нелюбимых, но незабываемых (“Прошел январь за окнами тюрьмы…”); в январе 65-го, за тридцать один год до того, как это произошло с ним самим, Бродский написал: “Он умер в январе, в начале года…”.
Всегда есть соблазн прочесть в строках гениального поэта предсказание, расслышать пророчество, ощутить предчувствие.
К январю 96-го Бродский завершил сразу несколько важнейших дел: вышел сборник эссе, были подготовлены для издания книги стихов – по-английски и по-русски. Обычно довольно медлительный в этих делах, Бродский был непривычно энергичен, теперь кажется – спешил. Теперь кажется значащим и то, что именно в последние дни – замыкая бог знает что: некую поэтически-жизненную параболу, что ли, – он читал почти исключительно Пушкина и много говорил о нем (“загорелый подросток” – вот оно, “племя младое, незнакомое”).
Я понимаю условность, субъективность всех подобных выкладок: назовем это попыткой рационализации горя.
Так что означает август в январе?
Когда-то, в середине 60-х, август у Бродского фигурировал – дважды – как “месяц ласточек и крыш”. Но затем приобрел вес и значение – попал, обернувшись женским именем, в заглавие единственной в русской литературе книги, все стихотворения которой посвящены одной женщине, – “Новые стансы к Августе”.
В 88-м “Дождь в августе” написан о смерти отца:
…Втроем за ужином
мы сидим поздно вечером, и ты говоришь сонливым,
совершенно моим, но дальностью лет приглушенным
голосом: “Ну и ливень”.
Свои собственные ассоциации – в данном случае любовь и смерть – поэт не забывает. Но и чужие – тоже. До января 96-го в русской поэзии был только один “Август” – пастернаковский. Цветаева и Мандельштам занимали больше места в поэтическом обиходе Бродского, Ахматова – в жизненном. Но именно вслед Пастернаку он написал стихотворение “Рождественская звезда”, вернувшись в 87-м из Стокгольма, так что евангельский мотив был окрашен нобелевскими обстоятельствами. И вот – еще один повтор заглавия, а значит, исподволь, темы. Надо ли напоминать, о чем тот, пастернаковский, “Август”:
Стояла смерть среди погоста,
Смотря в лицо мое умершее,
Чтоб вырыть яму мне по росту.
У Бродского ни слова впрямую о смерти, но аллюзия безошибочная: в судьбоносном январе появляется судьбоносный август.
Остается мелочь – что это за маленькие города? В контексте Бродского последних десятилетий – вроде бы его любимая американская провинция: Новая Англия или Средний Запад. Но вглядимся: специфического признака – ни одного.
Совсем иное дело с прежними “маленькими городками” – они ведь встречались и раньше:
В маленьких городках узнаешь людей
не в лицо, но по спинам длинных очередей;
и населенье в субботу выстраивалось гуськом,
как караван в пустыне, за сах. песком…
Тут узнавание полное – ясно, где такие места. Новые “маленькие города” совсем иные. Они всевременные и вселенские. Они существуют везде и всегда. Эти города звучат приглушенным голосом отца и откликаются на имя давней возлюбленной, над их крышами вьются ласточки, залетая к погосту, где уже вырыта по росту яма. Эти маленькие города называются “жизнь”, поэтический псевдоним – “Август”.
В январе 96-го Иосиф Бродский не столько предсказал смерть, сколько попрощался с жизнью.
Памяти Андрея Синявского
Программа: “Поверх барьеров”
Ведущий: Иван Толстой
25 февраля 1997 года
Петр Вайль. Строго говоря, если из жизни ушел Андрей Донатович Синявский, по профессии литератор, то из русской литературы сразу два писателя – Андрей Синявский и Абрам Терц. И этим двум именам больше, чем кому-либо еще, отечественная словесность обязана ощущением свободы, легкости, дерзости. Отечественный писатель – чувством освобождения от тяжелых обязательных оков наставника народов и властителя дум.
В глухие советские времена благополучный литературовед и критик Андрей Синявский стал печататься на Западе под псевдонимом Абрам Терц. Был вскоре посажен. И беспрецедентный процесс 1966 года, на котором литераторов Андрея Синявского и Юлия Даниэля судили за литературные произведения, даже не придумывая других поводов, прогремел на весь мир и во многом стал отправной точкой движения инакомыслящих. Попав в мордовские лагеря, Синявский-Терц ответил так, как мог ответить только он: написал, маскируя главы под письма к жене, книгу о самом свободном человеке российской истории – “Прогулки с Пушкиным”.
И написал ее как свободный человек, впервые отделив поэта от хрестоматии.
Отсидев, Синявский уехал во Францию, где уже открыто воссоединился со своим двойником Абрамом Терцем. Он (или они) написал много. Это была и свойственная ему гротескная беллетристика, и тот причудливый жанр художественной литературы о художественной литературе, который легче всего обозначить просто именем Синявского. Книги о Пушкине, Гоголе, Розанове, о русском фольклоре…
Опять-таки, обращу внимание на то, что героями его всегда были свободные творцы. Таков был сам Синявский, что никак не облегчало его жизнь.
Уникальный случай в мировой словесности – он был не принят и так или иначе осужден при трех различных социальных ситуациях, в различных общественных климатах. Советская власть его отправила за решетку, эмигрантская среда назвала “вторым Дантесом”, перестроечная Россия заклеймила клеветником и русофобом. Однако писатель сам творит свою биографию, и в истории российской культуры останутся и извивы творческой судьбы Синявского, и его книги. Главное – книги. И еще главнее – явленный им образец творческой независимости.
Синявский-Терц – писатель слишком самобытный и яркий, чтобы иметь прямых последователей. Его заслуга больше и шире. Он создал модель поведения и показал пример отношения к литературе.
Я знал Андрея Донатовича на протяжении восемнадцати лет. Это был тихий невысокий человек с седой бородой, похожий на мирного домового. Его задевали и оскорбляли несправедливые нападки, но не поколебали ничуть. Этот домовой знал выбранное много лет назад дело – хранил свой дом, которым была свободная русская словесность.
О Льве Лосеве
Программа: “Поверх барьеров”
Ведущий: Иван Толстой
14 июня 1997 года
Петр Вайль. Место, которое Лев Лосев занимает в нашей литературе и в литературном процессе, уникально. Напомню разницу: литература – то, что написано, литературный процесс – обстоятельства, в которых создается написанное. Обстоятельства эти во все эпохи, на всех широтах трудны, не в последнюю очередь потому, что литературный народ не слишком тепло относится друг к другу. Это естественно. Если верно определение, что поэзия есть лучшие слова в лучшем порядке, то сколько может быть лучших порядков?
Отсюда и самомнение, и ревность, и зависть, и недоброжелательство. И вот тут Лев Лосев резко выделяется. Его все уважают. Его литературная фигура обладает мощным авторитетом: “А Лосев сказал”, “А Лосев считает не так”.
Можно было бы сослаться на солидность, основательность его занятий. Ничего подобного. Основательность явлена в мастерстве, но какая солидность у литератора, позволяющего себе такие вольности в стихах, что не всякий юный авангардист осмелится.