В самих образах космонавтов причудливо смешались народные запросы и религиозные каноны. С одной стороны, они были простыми парнями из соседнего двора, с другой – их окружала таинственность небожителей и высокое достоинство служителей культа. Их начисто лишили даже подобия недостатков.
И следует удивляться тому, что первым взлетел человек с дворянской фамилией Гагарин, а вторым – с нерусским именем Герман. Однако все разъяснилось лучшим образом. Смоленский крестьянин Гагарин утер нос своим однофамильцам князьям, а Титова отец назвал в честь пушкинского героя.
Существовала даже особая мифология второго в мире космонавта. С Гагариным все ясно, он с его плакатной улыбкой служил визитной карточкой, парадным портретом того, что тогда казалось прорывом на всех фронтах. Задумчивый, сдержанный, начитанный Титов стал кумиром интеллигентов. Гагаринский задор подкреплялся интеллектом – такой союз выглядел куда более нерушимым, чем тот, из советского гимна.
Кончина космонавта номер два в последний год XX века поставила грустную и логичную точку в одной из самых красивых и обманчивых иллюзий ушедшего столетия. Время показало и беспочвенность связанных с полетами надежд. По крайней мере, на той одной шестой суши, которая превратилась в одну седьмую, а еще до того проиграла и космическую гонку. Это дело вообще превратилось в профессиональное занятие, утратив и романтический ореол, и социальную нагрузку, которую на него напрасно возлагали. Другая эпоха. Другая страна.
В последние годы космические новости сместились к концу телевыпусков и на третьи полосы газет. Только катастрофа или ее опасность выводит космос на прежние места. Так, у какого-нибудь Гондураса есть шанс попасть в заголовки только в связи с землетрясением. Интерес к космосу упал еще и с падением остроты политического противостояния США и СССР, когда космос был метафорой военно-технической мощи, мирным ее эквивалентом: кто выше взлетит, тот сильнее ударит. Но важнее утрата доверия к рациональному, научному знанию и его практической пользе.
Американский президент Джонсон в 60-е сказал: “Если мы способны послать человека на Луну, то можем помочь старушке с пенсией”. Оказалось, что такой прямой зависимости нет, по крайней мере, если не в Штатах, то в державе-сопернице. Стало ясно, что полеты, согласно законам физики, проходят действительно в безвоздушном пространстве. Космос – космосом, а старушки – старушками.
“Гений места” на телеэкране
Программа: “Поверх барьеров”
Ведущая: Марина Тимашева
8 декабря 2005 года
Марина Тимашева. Канал “Культура” по пятницам показывает телевизионную версию книги Петра Вайля “Гений места”. С Петром Вайлем разговаривает Елена Фанайлова.
Елена Фанайлова. Петр, кто был сценаристом этого проекта?
Петр Вайль. Строго говоря, сценария не было потому, что это телесериал по мотивам книжки, она и являлась сценарием. Я не повторял текст книги, я импровизировал перед камерой на тему книги. Но у меня очень хороший режиссер – Екатерина Вещева, молодая. Она очень толково вычленяла моменты из каждой главы, которые ей представлялись наиболее выигрышными для телевизионной картинки. А я ее слушался, потому что она для меня в этом смысле была авторитетом.
Е. Ф. Но не все города, которые описаны в книге, и не все герои вошли в этот телесериал?
П. В. Да, не все. Оказалось, что не всякий город поддается перенесению. Во всяком случае, в моей трактовке. Например, у меня Афины сопряжены с Аристофаном. Двадцать пять веков прошло. Но в Афинах есть совершенно реальные места, хотя это гигантский современный мегаполис, в которых сохранился тот самый Аристофан и та самая Древняя Греция. Сохранились камни, по которым буквально, без всякой метафоры, он ходил, сцена, на которой играли актеры в его комедиях. И это все можно найти. А вот какой-нибудь Мадрид, который у меня соединен с Веласкесом. Там речь идет о том, как Веласкес, став придворным художником, способствовал приданию столичности Мадриду. Но сейчас, хотя это было на две тысячи лет позже, чем аристофановские Афины, ничего в нынешнем Мадриде – замечательном, живом, веселом, красивом городе – не осталось от Мадрида XVII века. Значит, мы от него отказались.
Е. Ф. А Венеция?
П. В. Венеция-то как раз самый сохранившийся город на земле. И там у меня художник Карпаччо. И не только вся карпаччевская Венеция на месте, но есть, например, такие совершенно трогающие душу детали – недалеко от моста Риальто есть гостиница “Стурион”, что в переводе означает “Осетр”. Так вот, эта гостиница на том же самом месте запечатлена Карпаччо в XVI веке. Так что с Венецией проще, чем с другими.
Е. Ф. Почему вы выбрали своим гидом по Венеции Карпаччо, а не, например, Иосифа Бродского?
П. В. Потому что Карпаччо, по-моему, первый художник города в истории мирового искусства, настолько точно понимавший город как узел всех силовых линий, которые сходятся в нем, что, я думаю, ему под силу был бы современный Нью-Йорк, тем более Москва. А Бродский у меня, слава тебе, господи, представлен, но в другом качестве – он у меня вместе с Байроном кратковременный обитатель Стамбула. Мне показалось очень интересным, как два изгнанника, по разным причинам изгнанника, прошли через Стамбул и вынесли прямо противоположные ощущения: восхищение и восторг – Байрон, и отталкивание, доходящее до брезгливости, – у Бродского.
Е. Ф. Как это можно показать телевизионными средствами? Там есть эта эмоция байроническая и эмоция Бродского в Стамбуле – в том Стамбуле, который вы снимали и который видят зрители?
П. В. Проще всего мне было сказать, что это дело режиссера и оператора: они ответственны за картинку, а я ответственный за текст. Но, например, когда Бродский говорит, что мечети похожи на жаб присевших, – это можно снять. Когда он говорит, что минареты напоминают ракеты класса “земля – воздух”, можно показать, что он имеет в виду. И насколько его пугает, отталкивает вот такая Оттоманская империя, которой веет от Стамбула и который напоминает ему о другой империи, которую он покинул. То есть Второй Рим – Константинополь-Стамбул – напоминает ему о Третьем Риме – Москве-России. Это, я думаю, показать можно.
Е. Ф. Бродский же говорил о том, что у поэта существует идиосинкразический пейзаж, то есть пейзаж, который человек и любит, и ненавидит одновременно. И он считал, что для Мандельштама таким пейзажем был пейзаж Петербурга. Для вас существует пейзаж, который можно и любить, и ненавидеть, и писать, и говорить о нем, и снимать его?
П. В. Таким пейзажем может быть только родной пейзаж. Потому что, сколько бы ни жил на Западе, ты человек русской культуры, ты выходец из России, и все равно ты этот Запад воспринимаешь отстраненно. Наверное, для меня такой пейзаж даже не Рига, в которой я родился и прожил первые двадцать семь лет жизни, а, видимо, все-таки Москва. В Москве мне очень многое не нравится и очень многое нравится, и девяносто процентов близких мне людей живет именно в Москве, а не в Праге, где я живу последние десять лет, и не в Нью-Йорке, где я прожил семнадцать лет. Так что это город мне очень близкий, но в то же время я вижу в нем проявление той самой имперскости и тяжелой ксенофобии, которые не могут не отталкивать. Так что, наверное, Москва.
Е. Ф. А какую Америку увидят зрители в вашем сериале? Будет ли там, например, Новый Орлеан?
П. В. Нет, Нового Орлеана не будет, хотя в книжке он у меня есть вместе с Теннесси Уильямсом. Но так получилось, что мы туда не поехали. Теперь уже очень жалко, что не поехали, – кто же знал, что на него обрушится “Катрина”. Зато у нас есть три Америки. Это Нью-Йорк с О. Генри, это Лос-Анджелес с Чарли Чаплиным, и это Сан-Франциско с Джеком Лондоном.
Е. Ф. Самая необыкновенная серия, как вы сами считаете?
П. В. Может быть, Буэнос-Айрес с Борхесом. Потому что я был в нем всего один раз до этой поездки, и тогда я усиленно разыскивал Борхеса в Буэнос-Айресе. А сейчас, когда миновало столетие с его дня рождения, Борхес проявился в полной мере, и я вновь поразился, какой это удивительный город, – во-первых, в Западном полушарии, во-вторых, в Южном полушарии. То есть строго наискосок от старого мира ты вдруг обнаруживаешь город класса Барселоны, Парижа, Мадрида. Ощущение – будто его какие-то пришельцы построили среди пампы и джунглей. Как такое могло быть? И тогда ты понимаешь, почему в таком городе мог родиться такой изысканный европейский писатель, как Борхес.
Е. Ф. Петр, вашим вожатым по Мюнхену был Вагнер. Будет ли музыка в телесериале?
П. В. Да, безусловно, потому что Вагнер в Мюнхене проявился больше всего. Он-то всего написал одиннадцать больших опер, и из них премьеры четырех были в Мюнхене. Хотя у нас не только Мюнхен, но и его окрестности, которые тоже связаны с Вагнером и, может быть, даже еще более красочно по картинке интересны.
Е. Ф. Петр, что заставляет человека путешествовать и писать об этом? Это страсть, это мания?
П. В. Это довольно простой способ самопознания. Я совершенно не склонен к медитации. Может быть, было бы проще попытаться разобраться в себе, сидя на диване или стоя на коленях перед каким-то образом. Но мне-то проще и интереснее куда-то поехать, поместить самого себя в другие декорации и посмотреть, что происходит. Так что это такой развлекательный способ самопознания.
Удачи и поражения: взгляд на кинофильмы 2005-го
Программа: “Мифы и репутации”
Ведущий: Иван Толстой
1 января 2006 года
Петр Вайль. Меня огорчили две экранизации книг Акунина – “Турецкий гамбит” и “Статский советник”. Не то чтобы это были самые плохие фильмы 2005 года, но уж очень велики потери. Ведь чем замечательны книжки Акунина? Не сюжетом детективным, хотя с сюжетом все в порядке. Но и другие детективщики строят его не хуже. Но он умеет погружать в эпоху деталями м