атериального быта, транспортом, одеждой, обстановкой, словечками. Кроме того, он замечательный стилизатор. Он может писать под Достоевского или Лескова так, что это действительно узнаваемо. Причем не какой-то одной-двумя фразами, а десятками страниц. И все это улетучилось на экране. Все это превратилось в плоское сюжетное изложение.
Что касается “Турецкого гамбита”, то это просто для детей среднего школьного возраста, по-моему. А “Статский советник” весь набор масок. Просто на удивление неразвивающиеся характеры. Какими приходят, такими и уходят. Действительно, единственная там роль живого человека – молодую террористку играет молодая актриса Эмилия Спивак, мне до сих пор не известная. И на мой взгляд, она начисто забивает всех звезд. Там собраны все корифеи российского кино. Ну, может быть, Владимир Машков играет крошечную роль убедительно. А все остальные – действительно неподвижные ходульные маски. И когда таким образом преображаются хорошие книги, я огорчаюсь.
Иван Толстой. Вы больше тридцати лет пишете о литературе, а смотрите кино еще больше. Могло ли быть иначе?
П. В. Да, конечно, могло. Дело в том, что экранизация всегда уплощает книгу. Это разумеется. Потому что вся прелесть настоящих книг, будь это хоть Толстой, хоть Достоевский, не в изложенных идеях или философии, как у Толстого, историософии, а именно в мелких деталях. Прелесть не в передвижениях колонн, как в “Войне и мире”, а в губке с усиками маленькой княгини, в тяжелой поступи княжны Марьи, в том, что Андрей Болконский похож на часы. Вот это все и делает чтение прелестным, от чего невозможно оторваться. И это неизбежно пропадает в фильме, мы к этому все привыкли.
Нет ни одной выдающейся книги, по которой сделана адекватная экранизация. И бог с ним, мы с этим смирились. Но когда уходит главное – вот тут в тебе возникает протест. Как, я повторяю, в фильмах по Акунину перемещение во времени, перемещение в эпоху – ничего этого не получилось.
И. Т. В 2005 году, наверное, были и хорошие фильмы.
П. В. Конечно. Бегло назову исключительно стильный фильм Алексея Германа-младшего “Гарпастум”. Добротную и крепко сколоченную картину, несмотря на банальный сюжетный и психологические ходы, – “9 рота” Федора Бондарчука.
Но наиболее мне показался многообещающим дебютом и вообще киноявлением 2005 года фильм Ильи Хржановского “Четыре”. Он получил приз в Амстердаме, но это не важно. Важно, что это фильм о России и о русском народе. Такой замах, а он поневоле замах, хотя человек, понятно, никогда не снимает фильм о России и о русском народе. Он снимает фильм о герое, который встал, пошел, сел, напился, заснул, и так далее. И что получается, то получается. А получился такой обобщающий взгляд на родину. И это всегда сложно, потому что иностранцу не хватает вовлеченности и понимания изнутри. Соотечественникам, как правило, не хватает именно объективности и отстраненности.
Илья Хржановский сумел каким-то образом соединить эту самую вовлеченность и отстраненность и создать некий алгоритм российского человека. Это тем более удивительно, что ему, если я не ошибаюсь, двадцать девять лет сейчас, значит, когда он снимал, было еще меньше. Он поехал в деревню, которая появляется на экране, провел там несколько месяцев и как-то сумел в это все вникнуть. Вы понимаете, когда взрослый человек снимает фильм, производящий впечатление обобщения, ты можешь подумать, что это на основании жизненного опыта, возраста. Здесь этого никак не может быть просто арифметически. Значит, человек обладает подлинной художественной интуицией и талантом. В общем, что называется, от него много можно ждать.
И. Т. Сделало ли российское кино какой-нибудь шажок в какую-нибудь сторону относительно себя, российского? Стало ли оно более европейским, западным или менее?
П. В. Оно пытается стать более западным. Тому пример “Ночной дозор” или фильм, который скоро выйдет, – “Дневной дозор”. Вот эти все попытки, этот дробленый клиповый монтаж, как в “Турецком гамбите”. Мне-то представляется, что все это заимствование неорганично для российского искусства, которое тяготеет к повествовательному жизнеподобию. Вот на этих путях, по-моему, и стоит искать удач. В частности, у Хржановского это вполне традиционное, с точки зрения русского искусства, произведение. А попытки делаются, и правильно, что делаются. В конце концов, люди гонятся за славой и деньгами. А слава и деньги на Западе.
Венецианский карнавал
Программа: “Поверх барьеров”
Ведущий: Иван Толстой
22 февраля 2006 года
Иван Толстой. Чем отличается лицо венецианского карнавала от других лиц?
Петр Вайль. Венецианский карнавал отличается сильно, в лучшую сторону, на мой вкус, по крайней мере. Я видел разные карнавалы, в том числе такие знаменитые, как в Рио-де-Жанейро и в Люцерне – это самые, может быть, известные. И другие тоже видал. Вы знаете, в венецианском карнавале нет марли и картона – там все настоящее. Там не увидишь совсем дурной самодеятельности, каких-то костюмчиков, вырезанных из цветной бумаги. Там все подлинное – это кожа, парча, позолота, шелк. Все производит впечатление богатого, солидного, уверенного. Этим и отличается венецианский карнавал, что за ним чувствуется многовековая традиция. Хотя на самом-то деле венецианский карнавал в том виде, в котором мы его знаем, сложился в XVIII веке, то есть исторически сравнительно недавно. И в XIX веке почти не отмечался. Это уже заслуга второй половины XX века – возрождение венецианского карнавала. Но возродили его правильным, как мне представляется, образом. И это нарастает постепенно.
Карнавал начинается – и ты вдруг видишь фигуры в этих замечательных костюмах. Это пока не сами ряженые, приехавшие на карнавал. Это нанятые городом актеры. Видимо, какие-то студенты театральных училищ, которые маячат в туристских местах, радуя глаз. Потом ты видишь, что их становится больше, понимаешь, что это уже не нанятые актеры, а приехавшие люди, которые либо привозят с собой костюмы (что чаще), либо, что реже, берут напрокат. Прокат хорошего карнавального венецианского костюма может стоить примерно сто евро в день. Немалая сумма, но, повторяю, все это настоящее. Наслаждение надеть этот плащ, эту маску, эти сапоги, ботфорты со шпорами.
И. Т. Вот именно об экономике венецианского карнавала я и хотел вас спросить. Представим себе, что я, турист, заехал в Венецию как раз на эти дни. Я счастливо нашел номер в гостинице, наверняка все занято. И что же, куда я отправляюсь, чтобы одеться? Или я должен привозить что-то с собой? Или повсюду лавки с прокатом одежды?
П. В. Это совершенно не повсюду, и о таких вещах лучше побеспокоиться заранее. А о жилье – тем более. Кстати говоря, если заранее об этом подумать, за полгода, за четыре месяца, можно с компанией друзей снять палаццо, настоящий венецианский дворец, и в раскладе на компанию из восьми-десяти человек это получится даже дешевле, чем номер в гостинице, вполне скромный. Так что можно просто роскошно провести карнавал, как венецианский дож. И заранее же зайти на интернет-сайт венецианского карнавала и найти там адреса прокатных контор. Потому что хорошие прокатные конторы тоже расхватываются. Если вы просто так, с маху, приедете, можете оказаться в ситуации, что купите какую-нибудь треуголку а-ля фетровую, простую масочку. Все равно вам будет приятно. Но, тем не менее, настоящего костюма вы можете уже в сам карнавал не достать. А это все-таки сильное впечатление.
Совсем по-другому смотришь на карнавал, когда ты разодет сам. И тогда тебя не удивляет появление вот этих фигур. Они появляются постепенно. Ты едешь на пароходике вапоретто и вдруг смотришь – на остановке заходят маркиз с маркизой. И никто не обращает внимания. Тут же какая-то тетка с кошелкой с рынка, кто-то читает газету, так, бросил взгляд искоса и дальше читает. Ты в кафе идешь по нужде и вдруг смотришь, что рядом с тобой в шелковых чулках какой-то Казанова занимается тем же делом, что и ты. Вот это бытовое существование карнавала – самое прелестное в Венеции.
И. Т. А есть ли какой-то подспудный смысл, тайное стремление карнавала к чему-то? Есть ли у него некая драматургия или он всегда отдан на откуп эмоциям и фантазиям венецианской толпы?
П. В. Разумеется, есть. Как вообще в идее карнавала. И у русской Масленицы, которая есть русский карнавал. Это приготовление к Великому посту. Не важно, в какой степени соблюдается этот пост, ведь традиция не вытравляется так быстро. Можно что угодно заменить, что угодно запретить или переменить, но генетическая память человека остается. И этот человек готовится к аскезе, к ограничениям. Он, можно сказать, срывается с цепи на эти несколько карнавальных дней, предчувствуя дальнейшие семь недель постной жизни. Кстати, поэтому, может быть, религиозные люди сильнее это чувствуют.
Например, известно, что Чайковского венецианский карнавал страшно раздражал. Вообще, ему не нравилось, что там все прыгают в масках, могут к тебе приставать (а в карнавал все разрешено). Особенно ему было противно, что его обсыпают конфетти. Ведь конфетти (мы называем так кружочки разноцветной бумаги), изначальные конфетти – это шарики, скатанные из смеси муки с известью. Можно себе представить, когда в тебя такую горсть запустят, в каком виде ты возвращаешься домой. Чайковского это страшно бесило. А вот Гоголя восхищало. Гоголь, как известно, был человек истово религиозный. Он в этом карнавальном разгуле, видимо, прозревал, видел правильный ход событий перед семинедельными постными ограничениями.
И. Т. Ну да, как у Лескова, “Чертогон” такой. Венецианский чертогон.
П. В. Именно так. Сначала веселишься, потом каешься.
И. Т. А как вы развлекались на венецианском карнавале? Вы, наверное, не раз там были?
П. В. Я был раза четыре, вот так, основательно, на карнавале. Задевая его по касательной еще бывало. Ведь каждый карнавал в последние годы тематический. Самый памятный был карнавал, посвященный Феллини, незадолго до этого скончавшемуся. Это было страшно трогательно. Когда в завершение карнавала огромная процессия (ты к ней добровольно присоединяешься) идет и, огибая широкой параболой пьяцца Сан-Марко, движется мимо Старых Прокураций, мимо Новых Прокураций и выходит по пьяцетте между колоннами, на которых стоит лев святого Марка и святой Теодор, к воде, к лагуне, и там на воду сбрасывается деревянная легкая барка. Это конец карнавала. И когда все двинулись, вдруг заиграла музыка из “Амаркорда” и все мгновенно затихли. Вот это надо было видеть и слышать – как мгновенно стих хохот, выкрики и все в полном молчании, поминая Федерико Феллини, двинулись к воде. Это было одновременно прощание с карнавалом – вот этим, конкретным, венецианским, и с тем карнавалом, который в течение многих десятилетий устраивал для зрителей всего мира Федерико Феллини.