Любознательность и восторг перед яркими проявлениями человеческой природы доходили до абсурда. В Неаполе его с женой в один день дважды ограбили, причем первый раз виртуозно: сев в такси, они не отъехали еще от вокзала, а гужевавшийся рядом мотоциклист подлетел к машине, выбил боковое стекло и сорвал с плеча Эллы сумку. Вайль был так впечатлен артистизмом этого профессионала, что успел вытащить камеру и заснять коронный номер. Кажется, при втором ограблении увели именно камеру.
В свое время, еще до перестройки и в самом ее начале, книги и статьи Петра Вайля (написанные в соавторстве с Александром Генисом) пробили ослабевший железный занавес. Их зачитывали до дыр, они стали культовыми для новых поколений постсоветских людей. Они формировали сознание: учили вглядываться в мифологию предков (“60-е: Мир советского человека”, “Родная речь”) и в мифологию “наших врагов” (“Американа”), освобождали от штампов антиамериканизма и обветшалых канонов восприятия литературы. А еще давали неожиданный патриотический импульс: “Русская кухня в изгнании” возрождала в нас забытые вкусовые ощущения.
Потом Вайль пришел в Россию своими собственными книгами и собственной персоной. Его полюбили еще больше – за “Гений места” (он сам им был, меняя места как перчатки), за “Стихи про меня”, даже простили ему нелицеприятную “Карту родины” и резкие высказывания на Радио Свобода. Полюбили за острый ум, потрясающую эрудицию и как раз за эту нелицеприятность: в ней была принципиальность, но не было злорадства.
Профессиональный путешественник, он объехал свои любимые страны не на машине, а на перекладных, на поездах и автобусах. Добрался до потаенных точек и скрытых жемчужин: одна из множества – Монтерки в глубинке Тосканы, где прячется “Мадонна дель Парто” Пьеро делла Франчески, другая – дивный городок Чертальдо, где родился Боккаччо. Многие из этих маршрутов мне удалось потом повторить.
В том, что это возможно – существовать в открытом свободном мире, – он видел великое преимущество европейской цивилизации. Уроженец Балтии, гражданин США, Вайль был истинным европейцем и человеком средиземноморской культуры, которую ценил превыше всего. Он учил нас путешествовать на своем опыте. А это означало не просто перемещаться в пространстве и посещать музеи (знаем таких любителей “ставить галочки”), но и познавать страну и людей во всем многообразии их бытовой культуры. Не терпел обывательских обобщений и снисходительных оценок типа “итальянцы – ленивые”, “французы – жмоты”. В его ироничном взгляде, сопровождавшем чьи-то подобные высказывания, содержался призыв: посмотрите на себя!
Кино было еще одной сферой, которая его возбуждала чрезвычайно. И конечно, сближала нас. Точки зрения на конкретные фильмы не обязательно совпадали, но общий его подход мне в высшей степени импонировал. Он обожал Феллини и Германа, уважал классиков, интересовался даже теми маргинальными кинематографистами, которые совсем не были ему близки. Относился к кинематографу без синефильского и кинокритического снобизма. Ценил массовую природу его посланий: именно так он прочел “Титаник”, но находящаяся на противоположном полюсе “Окраина” Петра Луцика оказалась для него не менее значима.
Одним из первых почувствовал нотки патриотического реваншизма в фильмах Алексея Балабанова; среди них больше всего ценил не “Брата”, а ранний “Замок” по Кафке. Не стал фанатом “Возвращения” Андрея Звягинцева, но (вот нормальный, а не дутый патриотизм) сразу сказал: “Фильм работает на культурный имидж России, и это здорово”. Водил Звягинцева, еще до фестивального триумфа, его съемочную группу и примкнувших к ним зевак по Венеции, которую знал как никто. В Венеции он хотел жить, там же умереть и быть похороненным. Быть может, любовь к этому городу сблизила его с Бродским сильнее, чем все остальное. Но он так и не успел пожить там вволю.
Летом 2008 года мы с женой провели очередные три дня в пражской квартире Петра и Эллы. Не могли и представить, что это наша последняя встреча в таком составе. Вайль всегда был прекрасен, но тогда мне показалось, что он находится в особенно превосходной интеллектуальной и физической форме. Был вдохновлен работой над книгой об итальянском искусстве (в некотором роде аналог “Образов Италии” Муратова и в то же время продолжение сквозного сюжета “Гения места”), показывал написанные главы, идеи оформительского дизайна. Рассказывал о работах питерского искусствоведа, специалиста по Возрождению, которого узнал заочно и пригласил приехать в гости. Мы обсуждали, где будем через год в компании друзей встречать Петино шестидесятилетие – в Москве, Праге, Берлине, Париже, Риме… Все эти города – и многие другие – были для него как родные.
Мы с Еленой тоже, не водя машину, научились на Петином примере путешествовать. Живем на колесах, и болеем, и лечимся тоже в пути. Вайль никогда не говорил о своих болезнях и не любил слушать про чужие; медицинская тема в его присутствии была практически табу. Как полу-в-шутку-полу-всерьез сказала наша парижская подруга Рада Аллой (с которой нас Петя познакомил), “хорошие люди не болеют”. Если бы.
Через месяц после нашей встречи, как раз, когда в его гостеприимный дом приехал питерский искусствовед, с Петром случился приступ; его увезли в больницу. Формально он дожил до шестидесятилетия, но так и не вышел из комы.
Из книги “Стихи про меня”: “Все близкие и дорогие мне люди так именно и помирали: отец, мать, Юрка Подниекс, Довлатов, Бродский. Не лучше же я их. Менее близкие и под машины попадали, и от рака умирали, но эти – непременно от инфаркта. Так что возникало ощущение чего-то вроде наследственности”.
Теперь его вечное место – Венеция, кладбище Сан-Микеле.
2019
Александр Генис. Водочная станция
“Свободу” глушили так зверски, что мы о ней больше слышали, чем ее слушали. Поэтому в нашей компании все выросли на Би-Би-Си, станции, которая брала свое исподволь. Считая самым важным даже не политику, а культуру, англичане служили нам факелом знаний и колодцем просвещения. И это не шутка. Я до сих пор говорю спасибо за радиоцикл “2000 человек, создавших ХХ век”, благодаря которому советский школьник впервые узнал, кто такие Оруэлл, Дали и Маркузе.
О просветительском и энциклопедическом характере свободного радио важно вспомнить, потому что, когда в конце 1970-х я с Вайлем оказался в Нью-Йорке, мы разработали по знакомому образцу собственный радиопроект. В сущности, мы хотели объединить два дела в одно: познать Америку и рассказать о процессе.
Новый Свет был для нас сладким вызовом, главная прелесть которого заключалась в том, что он категорически не походил на тот, в который мы ехали. Встретившись с тайной, мы решили раскрыть ее наскоком, делясь результатами с оставшимися дома. Прежде всего мы хотели изучить то, чего не знали. Например – свободную прессу. Встретившись с “Нью-Йорк таймс”, которую не всякая собака поднимет, не говоря уже – принесет, мы остолбенели от размаха и читали ее каждый день. Но таких было много. И мы, жадно путешествуя по стране, в каждом городе – независимо от его размеров – покупали местную прессу, изучая ее вплоть до объявлений “Пропал щенок” и “Продается катер”.
Пожалуй, это был первый урок демократии: Америка оказалась не одной, как мы привыкли говорить и думать, а разной, непохожей и бесконечной.
Мы сложили прочитанное в цикл передач, обещающих познакомить с историей лучших газет страны и объяснить, чем “Лос-Анджелес таймс” отличается от “Бостон глоб”, и принесли наш проект в штаб-квартиру нью-йоркской “Свободы”. Тогда она располагалась в роскошном доме по адресу: Бродвей, 1775, ставшему названием очень популярной передачи. Русская “Свобода” делила целый этаж с редакциями советских сателлитов, которые, собственно, трудились здесь для того, чтобы перестать ими быть. Но наших, естественно, было больше всего.
На радио нас поразила совершенно незнакомая смесь патриархального благочестия с бескомпромиссным антикоммунизмом. Вещание составляли заточенные на Россию новости, чтение вышедших на Западе русских книг и фельетоны про безобразия советской жизни. Последние мы условно разделили на две части: “Как торгуем, так воруем” и “Как воруем, так торгуем”.
Нас с Вайлем на “Свободе” встретили радушно, но не без тревоги: мы были свежими выходцами из одичавшей страны, где прощаясь говорят “пока”, собутыльников называют “мужиками” и не знают, как отмечать Пасху. Проект, перепечатанный аккуратистом Вайлем на специально купленной для этого пишущей машинке, обещали рассмотреть когда-нибудь или при удобном случае.
Прошло несколько лет, плотно занятых “Новым американцем” и первыми книгами, пока мы опять не оказались на Бродвее, 1775. На этот раз туда нас привел Довлатов.
“Радио будет таким, – объявил он, – каким мы его сделаем”.
Пугливо озираясь, мы вошли в кабинет Юрия Гендлера и вышли оттуда еще более озадаченными. Его первые и последние начальнические инструкции сводились к двум указаниям. “Во-первых, – сказал Юра, – по каплям выдавливайте из себя интеллигента вместе со всеми присущими ему мифами и комплексами. А во-вторых, ни при каких обстоятельствах не употребляйте слова «коммунизм» и «капитализм», вы же, надеюсь, не марксисты”.
В остальном Гендлер предоставил нам полную свободу, от чего мы растерялись еще больше. Успев накопить полку журнальных публикаций, ящик газетных вырезок и выпустить две книги, мы не очень понимали, чего от нас требует эфир, но твердо решили узнать.
Для начала, как это делали многие, опасавшиеся за судьбу живших в СССР друзей и близких, мы взяли псевдонимы. Петя назвался Андреем Двинским, я – Сергеем Снегиным. Вымышленные имена произвели на свет персонажей, которые заметно отличались друг от друга, хотя и не так, как Тарапунька от Штепселя. Двинский звучал солидно, Снегин – задористо. Вопреки очевидному, это не имело отношения к действительности, потому что обе партии мы сочиняли вместе. Роли диктовал голос. Мой, недовольно заметил звукорежиссер, звучал по-пионерски, что и понятно: я был самым молодым в редакции и чаще других бегал за выпивкой. Зато у Пети был прекрасный голос для радио: убедительный, в меру ироничный и всегда спокойный. Правда, у Вайля был маленький речевой дефект, о котором даже я, хотя мы проводили вместе большую часть суток, никогда не догадывался. Это выяснилось, когда мы беседовали о славно проведенных выходных в программе Ефимовой.