…
В Англии недавняя трагедия принцессы Дианы ведь тоже начиналась с того, что ее подыскали в невесты наследному принцу по знатности, а не по влечению. Впрочем, в Британии человеческая породистость блюдется, выстроенная в столетиях, рыцарские звания присваиваются монархом нечасто, палата лордов концентрирует самых родовитых, самых титулованных, и никто не оспаривает мест «сэров» и «пэров». Вообще, как утверждал английский классик Дж. Пристли, двадцать из тридцати англичан знают, к какому классу себя отнести, и очень этим гордятся.
В Соединенных Штатах все определяется деньгами; американцы веруют, что в конце концов твои достоинства должны воплотиться в банковском счете. Есть клубы для богатых людей, есть районы, где эти люди живут: американская национальная элита — это прежде всего витрина жизненной успешности.
Упомянутые расклады возможны в устоявшихся и поэтому достаточно понятных обществах, но никак не у нас, где издавна, особенно с советских времен, слишком многое не выставляется напоказ. Давно не стареет строка, что у нас «внизу — власть тьмы, вверху — тьма власти». Причем — власти разнообразной: и денежной, и державной, и всяческой. Кто у нас богаче кого, сказать трудно, потому что, увы, банковские счета самых оборотистых соотечественников хорошо скрыты и американские чековые стандарты здесь не проходят. Родословные? От них мы отвыкали все послеоктябрьское время, и трудно осудить за это людей, у одних из которых предки были неграмотны, а значит, по-советски благонадежны, а у других были знатны и поэтому подлежали уничтожению. Большевики добивались, а во многих случаях и добились разрыва памяти, провала в человеческих связях, в том числе в глубине истории, — иначе они не смогли бы выжить. Никогда не забуду, как моя мать сжигала фотографии своих предков, среди которых были царские генералы и один ее дед в ранге тайного советника (до начала 30-х годов она из-за этого не имела права учиться и числилась в «лишенках», выйдя из такого состояния лишь благодаря браку с моим отцом, который был пролетарского происхождения). Зато по отцовской линии я знаю, что одного из прадедов звали Иваном Петровичем, но никакие подробности на сей счет не сохранены…
Между тем на цивилизованных уровнях бывшей империи родословные были чтимы, существовал официальный «Гербовник…», была «Родословная книга», были «Столбцы» — перечни старейших родословий, и записанные там звались «столбовыми дворянами». Александр Герцен, например, прослеживал свою родословную с XV столетия, Пушкин напоминал, что фамилии его предков «поминутно встречаются» на страницах отечественной истории. Даже если некто, как Ломоносов, учившийся в Киеве и ставший знаменитым в столицах, говорил: «Я сам знаменитый предок», то и в этом было уважение к чужой славе и желание стать достойным родоначальником для потомков. Тарас Шевченко знал своих родичей на несколько поколений в глубь истории, и вообще было хорошим тоном «ведать свой корень». Когда в опрокинутой стране Маяковский хвастался, что «я дедом казак, другим — сечевик, а душою — грузин», была в этом попытка подладиться под новый стандарт и встать в интернациональный строй. Но Владимир Владимирович хорошо помнил о дворянстве своего отца, уважал собственное происхождение; бездомных и беспамятных не чтили ни в одно время и ни в одном обществе. Дворянство впитывало в себя людей разных национальностей, и в так называемой «Бархатной книге», реестре древнейших родов — от Рюрика, есть множество редкостных фамилий, в том числе, как отмечают старинные справочники, литовцев, волынян, галичан, немцев, евреев, шведов, греков… Род Валуевых, давший империи известного министра-мракобеса, происходил, к примеру, от литовцев Воловичей, а боярский род Квашниных-Самариных считался вышедшим из Галичины, где начался от некоего Нестора Рябца. Левшины произошли от Левенштейна, Яхонтовы — от фон Долена, фаворит императрицы Екатерины Потемкин — от польских шляхтичей Потемпских. Писательские родословные тоже были не проще, чем у Маяковского: знаменитый писатель Карамзин произошел от татарина Кара-Мурзы, Пушкин — от «арапа» Ганнибала, Лермонтов — от шотландца Лермонта, Грибоедов — от поляка Гржибовского. В Гоголе было достаточно польской крови — от рода Яновских, которые давно прижились в украинских землях…
Человеческое разнообразие сортируется в любом государстве; делалось это и в стране наших предков. Купцы и крестьяне оставались как бы сами по себе: играя в жизни важные роли, они не принимали видимого участия в управлении этой жизнью. У духовенства была своя система санов — от патриарха до диакона, — которая в их кругу соблюдалась. Главными столпами, на которые опиралась империя, были чиновники, военные и придворные; они считались элитой, их-то и распределяла петровская Табель о рангах, утвержденная 22 января 1722 года. Военные, гражданские и придворные чины разделялись на четырнадцать классов. «Четырнадцатый, — как писал маркиз де Кюстин, — самый низкий класс. Ниже его находятся только крепостные, и единственное его преимущество в том, что числятся в нем люди, именующиеся свободными. Свобода их заключается в том, что их нельзя побить, ибо ударивший такого человека преследуется по закону». Николая Гоголя, например, выпустили из Нежинского лицея в звании «действительного студента» и как раз с правами этого самого четырнадцатого класса…
Петровская табель не имела ничего общего с демократией, за что многие свободолюбивые иностранцы ее недолюбливали. «Здесь все зависит от чина. Не спрашивают, что знает такой-то, что он сделал или может сделать, а какой у него чин», — писал удивленный гость имперской столицы. Визитер из республиканской Франции описывает, как за столом в Эрмитаже поблизости от императора рассаживались высшие сановники и иностранные послы. «Рядом с этим столом стоит другой круглый стол, предназначенный для министров второго разряда, жен, дочерей, сестер и представленных иностранцев. За все другие столы, наполняющие залу (а их поставлено по крайней мере на 400 человек), садятся как попало».
Положение в обществе завоевывалось годами, продвижение по лестнице чинов было медленным, порядок соблюдался строго. Почет, пусть и подчеркнутый, оказывался исключительно по рангам. Знаток древних обычаев Е. Лаврентьева цитирует свидетельство из XIX века: «На верхнем конце стола восседал его превосходительство, имея по правую руку свою супругу, а по левую — самого сановитого гостя. Чины уменьшались по мере удаления от этого центра, так что разная мелюзга 12, 13 и 14-го класса сидела на противоположном конце. Но если случалось, что этот порядок по ошибке был нарушен, то лакеи никогда не ошибались, подавая блюдо, и горе тому, кто подал бы титулярному советнику прежде асессора или поручику прежде капитана…»
Как позже пошутил Чехов, мужчина обязан состоять из «мужа» и «чина».
Чины имели наименования — от канцлера для первого класса до коллежского регистратора для четырнадцатого. Без службы нельзя было получить чин. Дворянин мог перейти в следующий класс, лишь прослужив в низшем три-четыре года. За особые заслуги этот срок мог быть сокращен, но делалось это гласно и специальным указом с мотивацией льготы (примерно так сегодняшний офицер получает внеочередное звание). Иногда императорским указом мог быть присвоен чин вне всяких очередей; так Пушкин к новому, 1834 году получил в подарок придворный чин камер-юнкера, это был пятый класс, всего на ступеньку ниже генеральства. Зря в советское время нам внушали, что великого поэта обидели, — чин был очень высок; обидеться Пушкин мог разве что на одну из обязанностей камер-юнкера — дежурить во время императорских балов и торжественных церемоний. Но его об этом и не просили…
Соблюдалась система титулований. Нижние пять классов откликались на «ваше благородие», следующие три были «высокоблагородиями», дальше шли «ваше превосходительство» и «высокопревосходительство». Для императорской семьи и князей была система титулования с «величествами» и «сиятельствами». Недворяне, поступив на гражданскую службу, могли получить низший, четырнадцатый, класс через десять или двенадцать лет. Достигнув восьмого класса, они могли претендовать на дворянское звание, а с пятого класса — на потомственное дворянство (с начала XIX века для этого требовалось еще и университетское образование). Военным было полегче: там потомственное дворянство получали все офицеры; армейская служба была не очень прибыльна, но почетна. Все-таки военный человек, особенно в гвардии, должен был сам, за свои деньги, заказывать себе дорогое обмундирование, покупать коня, одевать и содержать денщика. Все, даже количество лошадей в упряжке, было строго нормировано: генералы имели право запрячь цугом шесть лошадей, полковники и майоры — четыре, а низшие офицеры — пару. У гражданских лиц иерархия была столь же заметна. Молодой Николай Гоголь немало написал о людях, вынужденных мучительно карабкаться по иерархической лестнице, — тем более что матушка в каждом письме переспрашивала его о чине. То-то мучились этим и гоголевские герои: Поприщин рвался в испанские короли, Нос прогуливался в обществе принца, а Хлестаков назначал себя в Государственный совет. Тем временем сам Гоголь ходил пешком, а на почтовых станциях получал лошадей последним, соответственно чину, тогда как знакомые надворные и коллежские советники на дальние расстояния путешествовали комфортно, по городу раскатывали в дрожках, а статские советники — в каретах. Все это имело огромное значение в человеческой сортировке; фон Брадке в своих «Записках», публиковавшихся в «Русском архиве», отмечает, что если визитер приходил пешком, то «прислуга в передней не подымалась с мест, и вы сами должны снимать с себя верхнее платье». При этом «мужчина еще мог ездить в открытом экипаже в две лошади, но даму непременно должна была везти четверка». Жены имели чин по мужу, а дочери — по отцу, пока не выходили замуж. Сыновья должны были пробиваться самостоятельно, но родительские возможности, конечно, принимались в расчет. Когда, не имея пристойного чина и связей, Николай Васильевич Гоголь попробовал устроиться на преподавательскую должность в Киевский университет, ему было отказано. «Я почти нуль для него», — записывает будущий классик после беседы с попечителем Киевского учебного округа. Помните, как «значительное лицо» кричит на несчастного Акакия Акакиевича в «Шинели»?.. Попытки Гоголя приобщиться к «высшему свету», понять его правила были мучительны, непрерывны и не очень успешны. В Риме он влюбился в женщину (что бывало с Гоголем редко) красивую и хорошо воспитанную, Александру Россет. Идя на свидание к ней, он оделся согласно нежинским представлениям о великолепии, почти как молодой Евтушенко: в серую шляпу, малиновые панталоны и голубой жилет. «А перчатки?» — спросила дама, иронически оглядев Николая Васильевича. Он еще долг