о вспоминал свое унижение…
В империи подданные классифицировались четко, чему способствовали чины, обязательные к упоминанию в любом случае, мундиры, обязательные к ношению, и система наград. Долгое время награды были сугубо материальными; императрица Елизавета, например, за оду в свою честь пожаловала Ломоносова двумя тысячами рублей. Сумма эта была немыслимая, да еще и деньги были медные — привезли награду на двух подводах, и весила она, считая по-современному, 1800 кг. Петр I ввел ордена (всего их в империи было восемь), заменив традиционные денежные награды системой знаковых отличий. Некоторые ордена были сделаны из драгоценных металлов и стоили очень дорого. Забавно, что во многих случаях награжденный получал только бумагу о праве на обладание наградой, а орденский знак должен был заказывать за свои деньги, поэтому случалось, что те же ордена бывали разных размеров и даже чуть разного вида. До 1845 года любая степень любого ордена приносила потомственное дворянство, а с середины XIX века — только высшие степени. Так что — на эту тему классиками написано очень много — все было четко размечено, и каждый сверчок знал свой шесток; зовется такая система отношений классовым обществом. При этом все-таки и здесь важно отметить, что расслоение было гласным, определялось заслугами и объяснялось. Система была очень далекой от идеала, но, повторяю, гласной, с откровенными привилегиями и четким соблюдением порядка (еще при Петре I вышел строгий указ: «Кто выше своего ранга будет себе почести требовать или сам место возьмет, выше данного ему ранга, тому за каждый случай платить штрафу — два месяца жалованья»). Хотя такой порядок был очень нагляден, тогда (и теперь — коррупция вечна) чиновники в нашей стране ловчили и лодырничали, брали взятки, вводя власти в задумчивость, не прошедшую до сих пор. Чиновники никогда не получали очень уж высоких зарплат, и как ресторанные официанты требуют свои чаевые, так и чиновники требовали «отстегнуть» им при каждом случае. Помните жалобу Поприщина в гоголевских «Записках сумасшедшего»: «Фрачишка на нем гадкий, рожа такая, что плюнуть хочется, а посмотри ты, какую он дачу нанимает! Фарфоровой вызолоченной чашки и не неси ему: «это», говорит «докторский» подарок; а ему давай пару рысаков, или дрожки, или бобер рублей в триста…» Ровно 130 лет назад, в 1874-м, воспитатель Александра III К. Победоносцев внушал своему воспитаннику: «Укоренилась язва — безответственность, соединенная с чиновничьим равнодушием к делу. Все зажили спустя рукава, как будто всякое дело должно идти само собой, и начальники в такой же мере, как распустились сами, распустили своих подчиненных…» Что изменилось сегодня, кроме стиля, которым изложены старинные претензии? Читая Гоголя, Салтыкова-Щедрина или драматурга Островского, не раз возвращаешься к мысли о том, что бюрократия вечна и, перетекая между временами и юбилеями, она сращивает времена даже в тех случаях, когда все другие соединительные слои крошатся. Бюрократы, как тараканы, пережившие ядерный взрыв, оказываются живее всех живых…
Процессы самоочищения происходят в любом обществе, но никто никогда не собирался истреблять чиновников, потому что без них государство не выживет. С многих чинуш были как бы и взятки гладки. То, чего не простили бы офицеру или гражданскому аристократу, сходило с рук многим представителям «крапивного семени». А ведь при этом, как правило, всегда делались попытки разобраться в общественных элитах, очистить их, вышвырнуть из «ближнего круга» проворовавшихся или даже попавших под серьезное подозрение.
Человек, которому не подали руки, должен был стреляться с обидчиком либо застрелиться сам, иначе перед ним закрывались все двери. Обязательным условием для досоветских элит было: порядочность уважаемых в обществе людей не должна ставиться под сомнение. Офицерская формула «Богу — душу, жизнь — Отечеству, женщине — сердце, честь — никому!» выходила далеко за пределы армии и соблюдалась при любых обстоятельствах. Проигравшись в карты, дворяне пускали пулю в висок, не желая жить в нищете, но не заплатить проигрыш и жить в бесчестии было еще страшнее. Честность в обществе заразительна, и не случайно вчерашний крепостной крестьянин Тарас Шевченко писал: «Ми просто йшли, у нас нема зерна неправди за собою», — это было вполне в духе времени. Понятие чести не являлось барской выдумкой, абстракцией, как многим внушили в послеоктябрьской стране. Пушкин и Лермонтов погибли на дуэлях, защищая честь; они не могли поступить иначе. Под честное слово брали в долг и заключали многотысячные сделки. Герцен в своих знаменитых мемуарах «Былое и думы» вспоминает, как в захваченной Наполеоном и уже горящей Москве его отца привели к французскому императору и тот спросил, сможет ли он доставить его, Наполеона, письмо русскому царю. «Не знаю, — ответил дворянин. — Путь долог…» — «Но вы можете дать мне честное слово, что сделаете все, дабы письмо доставить?» — повторил Наполеон. «Я даю слово», — сказал отец Герцена. «Мне этого достаточно», — ответил Наполеон и вручил ему пакет.
Мальчиком Петр Котляревский, сын сельского священника из Ольховатки под Конотопом, помог генералу Лазареву не заблудиться в метель, и тот пообещал не забыть своего спасителя. Генерал вскоре умер, но успел сдержать данное слово, определив мальчика в кадеты. Петр Котляревский выучился и, начав военную службу с самых низов, дослужился на Кавказе до генеральских эполет. Однажды император Александр I как бы между прочим спросил у тридцатипятилетнего генерала, кто ему протежирует, намекая на то, что подобные карьеры возможны лишь при наличии «мохнатой лапы» в верхах. «Никто, — ответил молодой генерал. — Продвижению по службе я обязан лишь мужеству моих солдат!» Хмыкнув, Александр высказал сомнение в искренности Котляревского, и тот немедленно подал в отставку. «Честь — никому!»
Один из высших аристократов страны, писатель Алексей Константинович Толстой, сочинивший знаменитый роман «Князь Серебряный», совершенно по-самурайски считал, что честь — это верность в службе кому-то, кто выше тебя по рангу. Но такая верность подразумевает и откровенность во всем. Толстой дружил с Александром II, участвовал в обсуждении его проектов, в том числе одобрял освобождение крестьян в 1861 году, резко выступал против всесилия сыскного ведомства. Считалось, что это он уговорил императора освободить Тараса Шевченко из ссылки и всячески заступался за Чернышевского. Но, несмотря на свою близость к трону, А. К. Толстой с братьями Жемчужниковыми придумал Козьму Пруткова, от имени которого издевался над косностью и глупостью чиновников — это входило в его представление о чести. В романе он описал террор опричников, наивно доказывая, что беззаконие можно одолеть честной службой — без революций. Император иногда обижался на писателя, удалял его от себя, но А. К. Толстой повторял, что «честь — никому», сохраняя репутацию порядочного человека в любых обстоятельствах…
Гвардейский генерал Михаил Драгомиров в конце XIX века командовал в Киеве военным округом. Когда в Киевском университете начались студенческие волнения, царь велел двинуть войска против студентов. «Армия не обучена штурмовать университеты», — отрапортовал генерал. Царь повторил приказ. Драгомиров окружил университет пушками и послал телеграмму: «Ваше величество, артиллерия в готовности, войска на боевых позициях, противники отечества не обнаружены». Когда Драгомиров пребывал в отставке, он продолжал быть любим многими, славился своим гостеприимством, помогал малоимущим, а его супругу офицеры чтили за вкусные обеды, которые она готовила для них бесплатно. Илья Репин увековечил генерала в образе одного из самых колоритных запорожцев с люлькой на знаменитой картине…
Я очень схематично излагал систему чинов, хотя она скрепляла и сортировала общество, просуществовав с некоторыми изменениями до самого Октябрьского переворота. Моральные принципы были достаточно постоянны, но все-таки за последние полтора века многое менялось в стране. Другими стали отношения внутри общества в связи с отменой крепостного права. Изменились отношения внутри элит, когда в начале прошлого века был создан парламент при сохраненной самодержавной власти. На веку многих современников дважды — в 1917 и 1991 году — менялись формы собственности. Чиновничество тоже менялось, приспосабливаясь к новым элитам.
В октябре 1917-го оказалось сложнее всего. Переворот, где соединили свои усилия и потомственный русский дворянин Ульянов-Ленин, и сын спившегося грузинского сапожника Джугашвили-Сталин, и потомок богатого еврейского купца Бронштейн-Троцкий, отменил немало прежних классификаций. При этом наиболее активно уничтожалась связанная с системой прежних ценностей формула «Честь — никому!», которая столетиями была одной из важнейших для человеческой репутации. Раньше в обществе существовали, мощно влияя на события, такие факторы, как общественное мнение, репутация, «доброе имя». В советское время их зачислили в «буржуазные предрассудки», было отключено несколько прежних «линий жизни»: среди них — демократия, рыночная экономика с конкуренцией, свобода слова, общественое мнение. Власть усердно искореняла умение своих граждан критически оценивать ситуацию — что было непременным достоинством для прежних элит. Насаждалась холопская вера в мудрость и всемогущество системы, подкрепленная мощью репрессивного аппарата. Мы оказались первым обществом в известной истории, где государственную мифологию берегли всеми силами правительства, армии и охранного ведомства. У Солженицына в его концлагерных мемуарах есть упоминание о людях, которые оказались на Соловках даже за то, что невпопад улыбнулись при каком-нибудь партийном призыве. Так называемая пролетарская власть не снисходила до мнений своих подданых, внушив им, что думать будут те, кому партия это поручит, а повиноваться — все остальные. Этого оказалось достаточно для того, чтобы общество задохнулось.
Большевики с первых своих шагов прежних цивилизаций не признавали, традиционные моральные ценности высмеивали, насаждая свою «классовую справедливость», усвоив ленинское: «Наша нравственность выводится из интересов классовой борьбы пролетариата… Мы в вечную нравственность не верим и обман всяких сказок о нравственности разоблачаем».